Только и знай чисть ее да откармливай! А коль нечего будет ей жрать, так она тебе и миску сожрет, а когда потом ухнет, вылетят из нее лишь этакие куски и кусочки, иные меньше булавочных головок, а иные — совсем крошечные и без головок, это уж просто обыкновенные иголки, которые, видите ли, особенно для глаз хороши. Генералы говорят об этом взахлеб, усматривают тут неоценимое качество: чем сильней оно ухнет, тем лучше, а если еще как следует разлетится, тогда и вовсе желать уже нечего, по крайней мере, многих прикончит. Только они глядят на эту картину всегда с наблюдательного пункта и предпочтительно в бинокль. Если бы какой-нибудь солдат мог оборотиться ласточкой, он взлетел бы тогда над самым наблюдательным пунктом и облегчился бы кому-нибудь из них прямо на фуражку. Но ежели не обязательно говорить о пушке, лучше о ней и не думать или сказать, что ты о ней ничего не знаешь. За глупость не станут наказывать. А захотят поучать, доставь им такое удовольствие! Одно все же ясно: хотя пушка миске и дает сто очков вперед, правда не за пушкой, а за миской. Ведь о пушке нельзя даже ничего порядочного сочинить! Попробуй-ка запеть о пушке песенку! Ха-ха-ха, я уже ее слышу! А о миске и я могу придумать песенку, потому что миска и сама о себе запоет. Без миски пушка пропадет, без пушки миска проживет. Вот тебе и рифма, пусть она и плохая. Конечно, солдат должен и о пушке петь, но все это никудышные песенки; если какая и хорошая, то всегда лишь потому, что пушка в ней достаточно замаскирована, прячется за другие слова да и за мелодию. Музыкант хотя и умничает, но всегда это только умничанье, а когда он уже сочиняет, когда уже всерьез музицирует, тогда это музыка. И он может музицировать, о чем ему захочется. Музыка — это всегда музыка. Если у вас есть хорошая мелодия и настоящий ритм, вы можете, если вам прикажут или просто пожелают, в мелодию даже дерьмо завернуть. И все равно это будет музыка. Но все же было бы смешно, если бы дерьмо возомнило о себе, что это оно создало музыку. Целой казарме и то музыка не по плечу, а вот нескольким музыкантам в казарме — еще как! То же самое относится и к другим искусствам. Возьмите, например, песенку:
В Прешпорке казарма стоит расписная,
парни ее расписали стишками.
Парни стишками, девчата слезами.
В Прешпорке казарма стоит расписная.
А в самом деле, разве казарма не расписана славно? Художник, музыкант и поэт должны это подтвердить. А кто ее расписал? Все трое. Или один работал за троих. Но он знал, кого нужно в песенку позвать и что нужно принести. Песенку в песенку, и чтоб ее оживить — немного слез, а разве их повсюду не предостаточно? Пожалуй, к нашему повествованию это сейчас не подходит, зато для песенки — в самый раз. Правда, слезы в песенках используются обычно как разбавитель. Но надо его хорошо размешать и столь же хорошо покрасить стены, потому что иначе наружу пробьется нижняя казарменная краска. А что это за краска? Хотя в казарме все зеленое, по-настоящему зеленым оно никогда не бывает. Там всегда недостает свежести. А ежели нет ее, то командир или даже сам генерал зря хвастает тем, что он приказал так хорошо расписать казарму. Не расписать, он приказал лишь покрасить! Но если есть уже песенка, притом хорошая песенка, и расписать казарму не стоит никакого труда!
Но пора нам сдвинуться с места. Хорошо бы упомянуть еще и о немецких солдатах. Наших словацких солдат они разоружили и теперь изо дня в день маршируют по городу. И пусть ходят они не парадным шагом, а щелк и звяк подходящий! Только им уже не хочется ни звякать, ни даже расписывать. Молодым, может, и хочется, но тем, что в годах — уже нет, в форме они успели совсем поседеть. Поэтому они такие насупленные и угрюмые. В воинской части есть ученики и студенты, рабочие и трактирные служки, ну а среди тех пожилых и несколько баварских старост, хотя в Баварии староста как-то иначе называется. Правда, иначе! Но им, наверно, хотелось бы лучше оставаться в Баварии и быть там действительно старостами, а ежели и нет, то хотя бы заниматься в поле какой-нибудь достойной работой, а после работы сидеть в пивной, наливаться пивом и ругать настоящих старост. А если мы, чего доброго, и спутали баварских старост с австрияками, что с того? Ведь и в Австрии наверняка должны быть какие-то старосты. Нам, однако, известны лишь те, что находятся здесь. Эти ученики и студенты, рабочие и трактирные служки, баварские и австрийские старосты, землепашцы. Мастера и подмастерья, хотя и кажутся молчаливыми, при надобности, ей-ей, умеют и заворковать. Стоит сказать слово, и вас уже хватают, они ловки в два счета сделать из вас котлету или послать в концентрационный лагерь на работу, а то и прямиком на мыло.
А еще в городе есть «тушители». Нынче надо бы уж говорить «пожарные», но в этом городе всегда были и посейчас есть только «тушители», но даже и эти не тушат, потому что, когда они готовы встретить огонь во всеоружии, ничего нигде не горит, а когда начинает гореть, тогда, как назло, у них обязательно насос портится; покуда приедут на место, пожара как не было, потому что всегда загорается что-либо сухое и вмиг сгорает дотла. А когда что-нибудь горит медленней, тогда опять же их опережают иные ловкачи, которые только за славой и гонятся. А иной раз и приедут вовремя, так там вообще сущие пустяки: просто что-то едва-едва дымится. Тут уж люди сами наперед им говорят: «И чего вы заявились? Там ведь и нет ничего, тлеет кой-какая рухлядишка!» А иногда это просто небольшой костерок. Тогда им и разворачивать кишку незачем. Взять бы лучше этой кишкой да отхлестать костерок. Как-то раз и такое случилось: натянули они кишку, а потом выяснили, что какая-то бабка, уйдя из дому, забыла на плите кастрюлю и сгорела у нее капуста. Ох уж и полили они там от души! Напрудили воды и в кухню и в горницы, в шкафы и под шкафы, даже в перины. По крайней мере, баба век помнить будет! Вот так оно и идет! А зато недостатку в пожарниках нету, двое из них даже спецы по этой части. Молва идет, что именно они-то, эти двое спецов, и портят насос. Знай только чинят его. И что они в нем все время копаются? Попробуйте дать ребенку насос — и в два счета его как не было. А они все равно что дитя малое, знай только пробуют, качают, починяют, а как наконец починят, тогда-то насос и перестает у них накачивать! Но повыставляться они мастера! Выкатят иной раз насос на улицу, двое впрыгнут наверх, несколько в две шеренги маршируют по обеим его сторонам, остальные же заполняют середку и вышагивают за ним, вышагивают даже тогда, когда мотор не заводится, благо, дорога идет под уклон, они смеются, иной раз и перебраниваются. А люди с тротуаров им покрикивают: «Ну что? За дело взялись! И вас уже погнали! На передовую послали? Тушите там хорошенько! Наконец-то и вам будет что потушить!»
А о Яно ни слуху ни духу! Куда он запропастился? Живет ли с Марикой или нашел себе какую другую?
Зачем только Филка замуж выходила? Разве не втолковывала ей мать, что мужчины — народ дрянной. Ясное дело, дрянной! Иные и жен бьют. Мало ли ей подружки жаловались!
Правда, надо сказать, Яно был не из худших, ни разу ее не ударил. Но все равно пустельга! И еще какой! Куда ж он запропастился? Как же Филу угораздило попасться ему на удочку?
Видать, в самом деле все произошло по воле случая. Не побеги она тогда за этой птахой...
Она читала про иволгу, но даже и читать не надо было, она ведь и без того знала, что иволга — перелетная птица. Чехи называют ее «жлува», а немцы РПп&81уо&е1, что означает троицына птица. В Германию, дескать, прилетела она на самый троицын день. В Словакии ее по-разному кличут: одни путают ее с зеленым дроздом, а в других местах называют ее «колюга» или «певунь».
Иволга красивая и на редкость полезная птица. Сколько гусениц она поедает! И даже самых мохнатых, которыми другие птицы гнушаются. Но ее красоте это нисколечко не вредит. В конце-то концов и человеку чего только не приходится иной раз съедать. Будь у иволги разум, пожалуй, и человек вызывал бы у нее отвращение. Кабан или домашняя свинья в какой только грязи или пакости не валяется, а до чего же нам свининка вкусна! Лишь бы денег на нее хватало!
Самец иволги краше, чем самочка. Самец и поет лучше. Но это и к другим птицам относится. Да, пожалуй, и к людям, хотя и не всегда. Человек все-таки не птица!
Самец к тому же еще и продувная бестия! Озорун этакий, он самочку всегда каким-нибудь способом облапошит! Сперва ее заманивает, всяко поет ей, подольщается: «Дивидлио, дивидлио, дидлиодлио!» Ну а потом что? А потом просто-напросто плюнет на нее, оставит ей одни хлопоты!
Однажды, дело было уже в конце войны, вбежал во двор к Филе какой-то малый, вбежать-то вбежал, а там не знал куда и податься. Должно быть, хотел через двор
проскочить, но наткнулся на ограду, а точней — на городскую стену.
Фила как раз стояла во дворе.
— Чего тебе, хлопец? — спросила она.— Кого ищешь? Куда бежишь?
А парень, так и не поздоровавшись, с запинкой пробормотал что-то, а потом спросил у нее спичек.
Фила вошла в дом, он боязливо последовал за ней. Увидев на столе хлеб, попросил кусок. Фила отломила от каравая чуть ли не половину.
Парень меж тем огляделся.
— Видать, небогато живете, — сказал он.— Но не найдется ли у вас и кусочка сахару...
— Кусочка нету. У меня только песок.
Впопыхах не могла сразу найти бумагу и не знала, куда насыпать. Но парень подставил карман, и она насыпала. Вспомнил он еще и о соли и тут же, углядев ее, набрал горсть и высыпал в тот же карман.
И снова бежать. Фила поспешила за ним. Малый, заметив в стене калитку, попытался отворить ее.
Фила испугалась, как бы он замок не сломал.
— Постой, я сейчас отопру!
И, тотчас воротившись с ключом, отперла калитку. Парень осторожно высунуся и, увидав, что ему ничего не грозит, метнулся прочь.
Примерно через полчаса во двор вошел немецкий патруль. Сержант и два солдата. Сержант знай только тявкал и чеканил слова. Один из солдат переводил его на ломаный чешский.
— Пан командир гофорит, что пришла раппорт от фаши друсья, что сюда фошла зольдат и что она сдесь скрифайтся.
— Какой солдат? — заудивлялась Фила. — Тут и не было никакого солдата. И никто тут не скрывается.
— Гофорят, он фошла сюда. Утром его задершала наш патруль, но он бешать.
— Никакого солдата тут не было. Вбежал сюда только такой хлопец. Спросил у меня спичек и кусок хлеба. Я дала, что просил, он и побежал прочь. Но это был просто такой паренек. Захотел еще потом маленько сахару, так я и сахару ему насыпала, хотя у самой сахару всего ничего. А он потом в сахар еще и соли насыпал.
— А кде он сейчас? Кута ушла?
— Почем я знаю, где он? Мне сдавалось, что он ужасно торопился.
— В какую сторону побешала?
— А я знаю! Выскочил в калитку, потом малость бежал по дороге, завернул в виноградник, а куда он так торопился, это уж не моя забота. Дала ему то, что просил, а иначе-то он все равно у меня бы все отобрал. Нынче-то по городу ходят всякие люди.
Солдат перемолвился с командиром, потом снова обратился к Филе:
— А почему ви это ему дафал?
— Почему?! Дак он попросил у меня. А у меня у самой мало. Заупрямься я, кто знает, может, он бы меня совсем обобрал. Но это был не солдат, право слово, это просто такой хлопец был. Я-то еще подумала, что это какой полоумный. Был бы в своем уме, не насыпал бы соли в сахар.
— Так, сначит, ви ничего о нем не снайт?
— Чего я могу о нем знать? Как пришел, так и ушел. Чего мне о нем печалиться?
Они опять с минуту переговаривались. Фила уж чуяла, что добром все зто не кончится. Не надо было вообще с ними затевать разговор. Но разве за добро, что сделаешь людям, могут тебя казнить? Ей даже на ум не шло, что она может попасть из-за этого в оборот.
— Пан командир спрашифайт,— продолжал солдат ее допытывать,— замушний ли ви?
— И замужем и не замужем.
— Как это понимайт?
— Я замужем, а мужа у меня нету.
— Остафте фаши шутка.
— А я и не шучу.
— Так кде фаш муш?
— Нету...
— Умер?
— Как бы не так! Ушел от меня.
— Шифой?
— Должно, живой!
— А кде он шифет?
— Откуда мне знать, где он живет. Наверно, где- нибудь в аду горит.
— Ви ничего о нем не снайт?
— Ничего не знаю.
Они снова посовещались. Наконец солдат сказал:
— Ничефо делать, хосяйка, нефосмошно. Ви должен с нами на .
В Ог1зкоттапс1о все повторилось. Те же речи, те же вопросы и ответы. Разница была, пожалуй, лишь в том, что комендант то кричал на нее, то старался выглядеть дружелюбным. А потом просто взъярился. Ее поставили к стенке, но прислониться к ней не позволяли. А комендант словно бы расстреливал ее глазами и непрестанно тявкал.
Солдат переводил:
— Если ви не скасал прафду, пан комендант прикасайт арестовать вас. Мошет прикасайт и расстрелять.
— А за что? — расплакалась она.— Какая моя вина, ежели кто придет ко мне и чего попросит? Я и за мужа не в ответе. Какой прок от него? Ничего-то я о нем не ведаю. Как я вам скажу, где он, коли я его уже несколько лет в глаза не видала?
Коменданту все это наскучило. Он приказал арестовать ее.
Фила думала, что ее посадят в тюрьму, а ее заперли в сарае. Сперва это чуточку даже утешило ее. Деревенского человека сараем не запугаешь. Конечно, тут ему гораздо приятней, чем в настоящей тюрьме. Ей даже немножко смешно: «Вот дурачье, еще кричат на меня, как будто я у кого что украла! Ведь одна я в убытке, никто другой, и меня же за это наказывать?! А под конец еще в сарай заперли! Сарая-то я ничуть не боюсь! Лишь бы не держали тут долго! Глядишь, выкричатся, потом и выпустят...»
Прошел час, другой, третий. Уже давно перевалило за полдень. У Филы стало урчать в животе. Однако по- прежнему никто не приходил. Неужто забыли о ней?
Чтобы напомнить о себе, она начала петь. Сразу же в ответ где-то поблизости взнялись собаки. Видать, пение им не понравилось.
Она умолкла. И собаки вскоре притихли. Потом с минуту она прислушивалась. Казалось, ничего не происходит.
Не оставят же ее ночевать здесь! Этого еще не хватало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16