Видишь?
Йыван делает все то, что велит Потап. И хоть только словом и подсказывает да показывает на своем плетении, дело у Йывана сразу пошло. И после носка остановки не получилось — дырочка для веревки как будто сама собой сделалась. Правда,, на пятке опять вышла остановка — одно лыко повернулось не в ту сторону.
— Распусти,— приказал Потап.— Гляди, какой ход у лыка. Понял?
— Понял, ага!
Только в потемках Йыван закончил свой лапоть. Дядя Потап долго его рассматривал, поглаживал, мял в чутких сухих пальцах, потом сказал:
— Ладно, ничего.— И, отдавая, добавил: — Это будет самый дорогой твой лапоть.
Йыван готов был плясать от радости.
— Приходи завтра другой плести,— сказал дядя Потап.
Йыван стрелой перелетел улицу, вбежал в свою избу с сияющим, счастливым лицом. Даже плача сестры в зыбке не слышал он в эту минуту.
— Мама! Мама! Вот!..— И протягивал матери свой лапоть как драгоценность. И как драгоценность приняла его Овыча, поглядела с удивлением, зачем-то еще и понюхала.
— Неужели сам?!
— Сам! Дядя Потап даже пальцем не притронулся. Померя^ мама!
Оиыча стала примерять на босую ногу новую обувь,
5
«Дня 30 августа месяца, за учение дяде Потапу отдано 2 копейки деньгами сплетено две пары лаптей. Итого экономия 6 копеек».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
Давно ли еще желто и плотно светились поля вдоль Санчурского тракта, а вот уже и первые суслоны — точно шатры какого-то доброго войска, подступившего к деревне...
Может быть, это войско называется — осень? И не оно ли прошло по окрестным лесам и оврагам? Не оно ли согнало к деревне шумные табуны синиц? И кто цыплячьим пухом закидал вязы, если не это невидимое, тихое войско?..
Вон как переменилось кругом за какие-то несколько дней, пока Йыван осваивал ремесло плетенья. Шелковые густые березы испятнались желтыми брызгами. А кленовые листья, похожие на лапы гусей, запылали.
Откуда взялись эти яркие краски?
И вода в речке будто потяжелела, стала чище, а все лето стоявшие заросшими озерки и болота очистились, и не узнать их — в прозрачной воде даже дно видать... А солнце, кажется, ярится еще пуще в чистом воздухе, да уж утомилось оно за лето: смотрит грустно, как молодая девушка, уставшая на работе, и по небу катается погоже, поспешней.
Осень... Как она не похожа на прошлую. Таким же тихим утром ходили они с отцом драть лыко, и вот так же летел, качаясь, журавлиный клин, только переливчатый звон в синей вышине не рвал тоской сердце Йывана... Он хорошо помнит, с каким радостным восторгом слушал песню. Чему он радовался?.. Почему калиновый куст кажется теперь обрызганным кровью подстреленной в вы- гроб, испятнав белую плаху бурыми шишками влажной глины...
Солнце поднялось уже высоко, трава высохла, клены еще печальнее запламенели, а Йыван все никак не мог найти подходящей липки, чтобы приняться за дело. В лес глубоко он боялся заходить сегодня: вчера шел мимо дома рыжий Полат, а он с сестрой на руках сидел на крылечке, и Полат сказал: «Ну что, Кайык-иге1, отец ведь скоро придет на телеге, будет вас катать и, может, увезет в город, кайык-иге? Ха-ха-ха!» И теперь Йывану жутковато отходить далеко от опушки, он невольно ловит всякий звук. А на опушке не попадается подходящей липки, чтобы надрать лыка для работы зимними вечерами... Был бы отец живой, все бы по-другому было, думается Йывану. Наверное, уже бы и поле убрали, а мать бы грибов и ягод наносила, в доме бы почаще пахло от печки вкусной едой... Да и Ксения бы, может, меньше ревела, а то ведь совсем замучила Йывана своим ревом...
Детище вороны... Разве один Полат так ругается? И дядя Андрий и дядя Каврий ворчат, когда маленький воз ему привезешь, и десятский Семен Варламович норовит за ухо дернуть и сгонять вместо себя в волостное правление отнести бумажку... Да и ребята тоже насмешки пускают, всякие обидные прозвища дают в игре на последнем месте. Но разве он стал бегать хуже прошлогоднего? Или больше мазать стал по рюхе?.. Эх, был бы отец живой!..
Кто-то шел за кустами, и Йыван весь напрягся, готовый бежать прочь со всех ног, но мелькнул знакомый
картуз Мигыты.
— Ты чего тут делаешь?— спросил весело Мигыта, увидев замеревшего у березы Йывана.
— За лыком пришел...
— Надрал ли? Где лыко-то?
— Да нету... А ты чего подстрелил из ружья?
— Али не видишь?— Мигыта с гордостью приподнял подвязанных к поясу двух птиц: серенькую тетерку и черного, с металлическим отливом тетерева.— Хорош?
Па. тетепеи был хопоттт — бо.ттктттпй тддарлый я б.ттрг.тстчерный, кривой, как коготь медведя, а бровь — будто вы-ведена соком спелой калины.
— Как ты его убил?— спрашивает Йыван, не в силах отнести взгляда от свернутой головки тетерева — клюв раскрыт, и там запеклась кровь...
— Да очень просто — подкрался хорошо и стукнул! — смеясь, сказал Мигыта, не скрывая своей радости и гордясь собой.— Ружье очень хорошо бьет. Я как-нибудь дам тебе разок выстрелить.
— Я не умею,— с испугом сказал Йыван.
— Да тут и уметь не надо.— Мигыта вскинул ружье.— Вот так целься и тяни за курок...
Йыван зажмурился и присел слегка. Мигыта захохотал и опустил ружье.
— Вот весной на токовище пойду, целый мешок настреляю таких,— похвалился Мигыта.— Ты бывал на токовище весной?
— Нет, не бывал...
— Эх ты!..— протянул презрительно Мигыта, едва удерживаясь, чтобы не сказать обидную кличку.— Вот это охота!
— А чего они на току делают?
— Это вроде свадьбы,— сказал Мигыта. Они друг перед другом ходят и машут крыльями. Вот так. — Мигыта распустил руки и затопал.— Словно свадебные девицы в сывыне.
— И тогда их стреляют?
— Тогда, а то когда же еще, когда улетают, что ли? Эх ты, а еще похвальную грамоту получил!
Йыван, словно в чем-то был виноват, опустил голову, Мигыта поглядел на него с усмешкой, подумал: «Эх ты, детище вороны!..» — и сказал:
— Ну, пойдем, что ли, до дому?
— Пойдем,— согласился Йыван. Теперь ему вовсе расхотелось идти в лес искать лыко.
По дороге Мигыта сказал:
— А меня отец в городское училище отправляет.
— И будешь там учиться?

тетерев оудет фунтов на восемь.
— Отец, вот Йыван тоже хочет в городское училище!— весело брякнул Мигыта.
Дядя Каврий внимательно посмотрел на стоящего в сторонке Йывана и сказал:
166

— Это дорого?
— Да нет, всего восемь рублей в месяц.
— Восемь?— не поверил Йыван.
— Да можно и дешевле найти, только отец говорит, что место хорошее — на главной улице, возле дома самого Булыгина, у чиновника Мамаева, а звать Дмитрий Ионо-вич. Отец говорит, что Дмитрий Ионович будет учить меня счетному банковскому делу...
Так хвастался с важным видом Мигыта, а сердце Йывана разрывала черная зависть: Мигыта будет учиться в городском училище!.. Если бы был жив отец, так и Йыван бы учился в Цареве, его бы приняли — ведь у него за начальную школу похвальная грамота!.. Если бы был жив отец!..
— А ты не хочешь со мной?
— Куда?
— В училище, куда же еще? Вдвоем, знаешь, веселее в чужом-то месте. Отец и то говорит: «Хорошо бы тебе товарища подобрать путевого...» А ты ведь путевый?
— Не знаю...
— Путевый! — засмеялся Мигыта.— Отец вон то и дело меня тобой тычет: Йыван да Йыван! Ну так что, идешь в Царев?
— Я бы пошел, да как тут пойдешь?.. Мамку жалко... Если бы отец был,— сказал Йыван, и слезы навернулись на глаза. Он замолчал. Мигыта, тоже помолчав немного, не в силах держать про себя радость от охоты и от предстоящего житья в Цареве, опять заговорил, какие у него будут «хлеба» и какое учение в городском училище, какие там будут уроки: первый — общая молитва, потом история, рисование, французский язык...
Так они дошли до деревни: Йыван — понуро, едва волоча лапти, Мигыта — красуясь птицами и ружьем, легко вскидывая длинными ногами и гордо поводя головой.
И только они приблизились к Мигытиному дому под красной железной крышей, как из ворот вышел сам дядя Каврий в пиджаке, в белом картузе и в начищенных яловых сапогах. Он похвалил Мигыту за птиц, сказав, что
— Вправду хочешь, Ваштаров? Йыван кивнул несмело.
— Ты из-за сестры должен -страдать?— опять вмешался Мигыта.
Но дядя Каврий его осадил:
— Мигыта, ты маленько неверно говоришь. Хорошо, у тебя есть отец. У Йывана другое дело — он сам за хозяина...
— Нет, он хочет, да и мне товарищ нужен, ты ведь сам говорил!
— Так-то оно так,— раздумчиво сказал дядя Каврий и, помолчав, добавил внезапно радостные слова: — А что, может, мне и в самом деле поговорить с твоей матерью?..
— Поговорите! — вырвалось у Йывана, но он сам испугался своего слова. Каврий продолжал:
— Можно и с обществом поговорить, общество может ради такого дела помочь с уборкой, да и деньгами, а?
Йыван сиял. Он готов был упасть перед дядей Кав-рием на колени, целовать его сапоги. Он бы всю жизнь не забыл его доброты, он бы всю жизнь добром платил за эту доброту!..
— Ладно, поговорю,— сказал дядя Каврий и отправился в сторону сходской избы.
2
«11 дня сентября месяца мы с Мигытой пошли в город Царевококшайск поступить учиться в городское училище я своей рукой на ноги обул лапти фуражку тятину надел старые шаровары летник тятин переделанный на мой рост на плечо с хлебом котомку, а Мигыта надел на себя пиджак шаровары хорошие на ноги кожаные сапоги и сумочку через плечо.
Вот и пошли приходим в город Мигыта спрашивает одного хорошо одетого человека где городское училище он говорит на Вознесенской улице рядом с церковью подходом, пашарив в темноте деревянную задвижку, Йыван толкнул дверь, и она отворилась наружу. Овцы, ожидавшие этого момента, все же испугались и отпрянули.
— Ну, идите, заразы,— пробурчал Йыван и отступил а Мигыта встал и он говорил с ним что мы пришли поступить на учебу ну что же сказал и пошел отпер дверь и вошел в помещение.
Мигыта тоже вошел в эту комнату прошло не мало времени выходит веселый сел на диван предлагает мне идти ну что же я снимаю с себя котомку кладу на диван и пошел обращаюсь с просьбой чтобы меня приняли на учебу, а он начал меня спрашивать ты откуда из д. Нур-вел сын крестьянина имеете свой дом имею земли немного из скота куры четыре штуки две головы овец, а родители мать и сестра меньше меня, а он мне говорит зачем тебе учиться ты сын крестьянина дом свой земля куры есть ну что же работай на земле и выращивай сестру, а вот товарищу твоему необходимо надо учиться он сын торгового человека должен иметь образование из чего строится у него существованье, а тебе учиться нет никакой надобности можешь идти домой .Вот».
3
— Ну и слава богу,— сказала Овыча,— и не об чем слезы лить...
Она только что пришла с поля, где дожинала угол, а потом таскала тяжелые, словно налитые свинцом ржаные снопы в копны, и так наломала спину, так навывора-чивала руки, так ухлопалась, что готова была упасть на пол.
— Слезай давай,— крикнула она на полати, где глухо всхлипывал Йыван.— Поди, застань скотину...— И пока он слезал с полатей, выговаривала ему, что народ уже в лес ходит дрова готовить, а у них и полена нет, да и в лес идти не с чем — пила не правлена, топор не точен, вот опять чужих людей проси да деньги плати.
Окся уже давно исходила ревом в своей зыбке за печью. Мать вдруг по-мужичьи выругалась и пошла к ней. Йыван поскорей выскочил в сени — такой он еще не видел свою мать, и потому ему стало непонятно отчего страстно.
в сторону. Две черные овцы в тупом страхе глядели на него, и хвосты их мелко дрожали.
...Однажды отец пришел в избу, скинул заиндевевшую шапку, бросил со стуком в печурку оледеневшие рукавицы, скинул мыжер и стал спиной к теплой печке.
— Завтра рождество,— сказала мать с какой-то значительной, загадочной улыбкой — теперь так она не улыбается.
— Если рождество, тогда надо стряпать подкогыль1. Как, Йыван, надо?
— Подкогыль, подкогыль! — запрыгал Йыван. Он был еще маленький, поэтому многие слова выговаривал нетвердо.
Отец, не долго мешкая, положил в корыто куски мяса, и, взяв сечку, начал рубить. Йыван стоял рядом и глядел, как плющатся, мнутся, перемалываются в корыте упругие, кроваво-сочные куски с перламутровым отливом, с восковыми прожилками жира. Отец стукал сильно, твердо, стол под корытом вздрагивал, брызги из-под тяпки попадали Йывану на лицо. А мать уже месила тесто, и глядеть на ее работу тоже было очень интересно: белый, тяжелый, приплюснутый шар переворачивался в ее руках, словно живой.
Вот наконец она тесто раскатала скалкой в большую, на полстола, мягкую, нежную и тонкую лепешку, чайной заветной чашкой надавила кружочков, а отец на середку этих кружочков осторожно клал ложкой из корыта мясную кашу. Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171


Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40