Он не запрокидывал головы к вершинам, а только прищуренным и острым глазом скользил по гладкому стволу до первых суков.
Тихий восторг его уже прочно воплотился в цифры, и когда опять вышли к квартальной просеке, у него все уже было решено. Однако он не мог лишить себя последнего наслаждения и как можно равнодушнее сказал подошедшим Очандру и Тойгизе:
— Ну, как вы думаете, по сто пятьдесят саженей на десятине наберется?..
— Как не наберется, Иван Николаевич! — с плохо скрытой обидой сказал Тойгизя.— Разве я бы привел вас сюда...
— А сколько?
— Не меньше чем двести пятьдесят,— сказал Очандр.
— Не меньше,— хмуро подтвердил Тойгизя.
— Двести пятьдесят, говорите?
— Будет двести пятьдесят. Пусть пятьдесят саженей на дрова, а двести чистых легко.


Подготовку и не заплатит ли им чего-нибудь за это хозяин? В тетрадке все было записано, он может в точности показать: «Семь человек и одна лошадь — 10 дней, в пути два конца, всего затрачено двенадцать человеко-дней, шесть коно-дней, ездовых восемь человеко-дней, итого восемьдесят четыре пешо-дней. Тридцать копеек на один пешо-день — 25 рублей 20 копеек и за коно-дни по 40 копеек 4 рубля 80 копеек. Итого = 30 рублей. Да одну пилу сломали — 2 рубля 20 копеек. Всего — 32 рубля 20 копеек». Такая запись была в тетрадке Очандра, помеченная 1904 годом, декабрем 4 дня.
Тут даже не записано про порванную сбрую, про изодранную обувь (лапти лыковые 4 коп. пара) да харчи тоже — и дома бы ел, так что про это уж ладно, но вот ведь одного прямого расходу на 32 рубля 20 копеек... И вот теперь хорошая минута вроде поговорить об этом с хозяином. Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя. У медведя тлели ухо, он стучал по нему лапой и умоляюще посмотрел на человека, как будто прося о помощи.
- Правда, правда, у него глаза, как у человека. "Медведь не мог просто сказать слова! .. Я даже забыл! ..
до сих пор пламя, которое вспыхнуло время от времени с особой силой - это стихает, должны быть высушены кроны поваленных деревьев. Но в самом ближайшем плещутся в воде ручья - это самая надежная защита людей, и усталые души притупляется геенну огненную. И тогда он услышал слова: дом, деревня ...
И лишь те, кто помнил, как земля лесной чаще бросился к реке людей. Брюки и рубашки он носил горели, волосы подписал, и лицо его, глаза его дико сверкали.
- Соседи, милые! - Он закричал, когда он увидел людей в огне .- помоги мне ..
Так ругались, кричали, проклиная все опять прижавшись друг к другу, как если бы это было, готовый растерзать эту несчастную посла, и он просто дико вопили:
- Ой, жги! Помогите! ..- И бросил от одного к другому.
Наконец, все двигались в направлении . Первый пришел лесу, потом начал газы, Земля была еще дымились во всех местах, на дороге лежали обугленные тлеющие деревья. Кто-то предложил подняться на деревне на реке.
Никогда не забывал Очандр теперь горящей деревни. Всю жизнь слово "ад" она вспоминает, что ее глаза были открыты для резкого изгиба реки. Она не стала опорой в воде.
Он небольшой деревне в том же порядке, нажал лес к реке, сожгли все сразу, как если бы он был одним из чудовищных огня. И, что огонь горел не только дома, сараи и амбары, а сжег все живое, и он жив, хотя он силы, дал отчаянным голосом. Ревела в огне зверя, кричать, как сумасшедших, подбрасывая в пожар, жуткий вопль женщин, плач детей, нажал на огонь воду. Толстый, жирный дым облаков на безоблачное, ясное небо утром. Господи, как при виде человеческого горя, а не страх ваши высокие жилья? ..Господи, мало с ними бесконечные трудом лесного хозяйства в деревне, в целом зеленоватая ночь 1. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, и она упала на землю и сладкие, и страшный вой слышать такие речи Кажая, был разработан осмотреться - если кто-нибудь поблизости.

Иван никогда не вытер окна, и не отходить от нее: с мукой сладкой молочной представлял его брат и сестра побежала в дом, бросил теплое зимнее пальто легких и небольших комнатах с мыть полы и геранью на окнах перегружены счастливым весело ребенка, и как хорошо видно, что улыбнулась нежной Дмитрий Ионыч. И странно, не то что ревность охватила его сердце Булыгин. Он отвернулся от окна, несколько раз ходил из угла в угол, от нескольких часов до Киото с лампадой и старался думать об этом завтра, но ничего не пошли у меня в голове - не торгует, ни сюжета, синий или даже невинных глаза Лебедев.На минуту он остановился перед круглым зеркальцем на стене: запавшие глаза, длинный подвесной нос, борода этой золы козье неровной лоб, редкие волосы и тонкие ... Он попытался улыбнуться - отражает кривая на левой щеке, улыбкой. И, отступая от зеркала, Иван почти выбежал из комнаты на лестничную площадку.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте - на диване рядом с книжным шкафом - Антон сидел с книгой, слишком обычным. Иван по-разному и не ожидал увидеть своего сына, но только здесь и только так. Сверху было видно, как узкий, как тыквы голову Антонио да раскрытую книгу, которая у Антона на колени. Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода
— Вот только вывозка...
— Что вывозка? Что? — как-то чуждо и сердито пробормотал Булыгин и пристально поглядел на Очандра. У того невольно глаза побежали в сторону, однако он собрался с духом и сказал вроде бы как о постороннем:
— Да тяжелая тут дорога будет...
— В лесу все тяжелое, — буркнул Булыгин,— он уже почуял, куда гнет грамотей в лаптях, и надо было обрезать эти разговоры, чтобы не только не нарушать порядок, но чтобы и не говорить об этом. Видал, чего захотел: чтобы и за подготовительную работу хозяин платил! Ну нет, такого на Кокшаге еще не бывало. И решительно, строго сказал:
— Ладно, нечего тут языком тесать, пошли, а то уж затемнело.— И когда тронулись, понуро, сразу невесело, тяжело на ногу, он бойко добавил: — А с меня, мужики, магарыч вам и по полтора рубля на брата. Что, мужики, давай побежали!..
Когда вернулись в зимовье, Иван Николаевич велел принести Албаю ящик. Албай принес. Иван Николаевич
ттта нтппп ррмилинейную ламв пузатом чистом стекле, озарил все углы зимовья, стали видны костыли в стенах, висящие на них котомки, кучки лыка, онучи, сохнувшие над печкой... И в торжественной тишине этой новой праздничной минуты Иван Николаевич раздельно, точно вырубая слова, сказал:
— Это вам от меня подарок.
И еще не стих изумленный благодарный гул, как он уже другим голосом, по-свойски веселым, выкрикнул:
— Албай, выставляй четверть!
И гудело зимовье от шумных разговоров до глубокой ночи, и пели под Тойгизину волынку, и сам Иван Николаевич топтался белыми бурками на земляном полу в марийской пляске, означающей братство лесных людей.
В полночь он сам пошел проверить коня. Ночь была серая, тихая, вокруг зимовья стоял черный лес. Падал снег, редкий, неспешный.
— Ну, что ж, Лебедев, поглядим, — сказал он отрадно. Звук волынки долетал сюда глухо, как из-под земли,
и еще глуше, утробней был плясовой топот. Но то пирующее братство уже не касалось души Ивана Николаевича. Ему ясно представлялся сейчас голубоглазый маленький старик Лебедев с белой благообразной бородой по грудь, и Булыгин говорил в эти голубые, обманчиво простодушные, детские глаза:
— На этот раз я не дамся тебе, нет, не дамся, дорогой Афанасий Семенович, старый ты лис!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Январское малиновое солнце поднялось в чистом белесом небе над куполами собора, и заснеженные крыши мещанских домиков, точно сугробы, заалели. И алые султаны дыма медленно текли вверх, а там расплывались В одно ровное, туманное облако, и это облако тоже дымчато алело. Из окон втпппгп ата-шга т*о_г»« и тысячах всегда присутствовал старше учившийся в Петербургском университете на инженера по железным дорогам, и младший сын Антон, живший с ним. Но если Лебедев и сын Николай словно подталки-
76
лучше видеть мальчика и девушку: ему очень хотелось чтобы они еще поиграли на дороге, не уходили!.. Однако Девушка решительно направилась к воротам, а мальчик последний раз сильно пнув шарик, побежал за ней.
77


над куполами и, думая свою трудную думу, машинально перекрестившись, отошел от окна. А мысли его были о предстоящем в воскресенье торге, о том, приедет ли Чернявский или жуковатый старший ревизор Силантьев, вот уже две недели шныряющий по лесничествам. Он не внушал Булыгину доверия: скользкий у него разговор, мелкие, плутоватые, какие-то свинячьи глазки на свинячьем лице. Булыгин опасался Силантьева не потому, что боялся проиграть открытые честные торги, а потому, что от Силантьева надо было ждать плутовства, махинаций, и притом мелких, постыдных для Булыгина. Тут надо было все предвидеть, все рассчитать. Коли дело ведется крупно и широко, оно как бы уже само диктует хозяину волю, и этой воле надо подчиняться. И стоит на миг хозяину не внять ей, как все здание, с таким трудом поднятое, неприметно покачнется, и тогда уже никакая сила не спасет его. Да, стоит только сделать один неверный шаг, одно противное этой воле самого дела движение...
Иван Николаевич постоял у «голландки», приложив сухие, сильные и длинные пальцы к теплым изразцам. Начищенные конфорки сияли золотом, точно отражали солнце. Но изразцы, солнечные конфорки и все прочие мелочи не касались его сознания. Он глядел на белые глазурованные изразцы, а ясно, четко видел эти хитрые маленькие глазки Силантьева, в его мозгу мелькали в только ему ведомом порядке номера лесных кварталов, и на каком из них какой лес по бонитету, и где сколько выйдет с десятины деловой, а сколько дровяной. И все эти цифры метко складывались, множились, дробились, сбиваясь как бы в промежуточный, временный итог для того, чтобы тут же соединиться с другими кварталами, десятинами, саженями и тысячами рублей. И тут, при всей этой работе, которая совершалась теперь в седой голове Ивана Николаевича, словно присутствовал и наблюдал своими голубыми наивными глазами старик Лебедев, этот вечный соперник. И это присутствие не раздражало, не гневило Булыгина, и если когда он обзывал Лебедева в душе старым лисом или черемисом, то скорее с легкой завистью и восхищением. И еще в думах о кварталах, десятинах вали его думы, подогревали их, то Антон только сбивал и путал их...
Высокие часы в углу зашипели, и первый мягкий звук прокатился по светлой солнечной комнате, по ярко блестевшему крашеному полу и угас в углу, а следом — другой: бом!.. Иван Николаевич отстранился от печки и опять подошел к высокому окну, в которое видно было белое высокое здание уездного правления.
Все печные трубы правления дымили, и оно показалось Булыгину неким пароходом, идущим на всех парах. Он улыбнулся сравнению.
— Хм, топят! — хмыкнул Иван Николаевич.— Завтра без того там будет тепло...
Внизу по дороге бежал вприскочку и подпинывал подшитым валенком конское яблоко мальчик лет десяти, а позади степенно шла девушка в заячьей шубейке и в такой же шапочке. Это были дети соседа, Дмитрия Ионо-вича, земского делопроизводителя, тихого, робкого человека с ласковыми, кроткими глазами, всегда чистого и опрятного. Сколько Булыгин помнил Ионыча, он ходил летом всегда в белом костюме, а зимой в шинели с рыжим воротником. Жили они сразу за садом Булыгина, в маленьком и уютном с виду домике с яркой геранью по окнам.
«Смотри-ка, как девка выросла у Ионыча!» — подумал Иван Николаевич, любуясь и веселым мальчиком, и степенно идущей девушкой с зарозовевшим на морозе лицом. Мысли о кварталах и десятинах как-то вмиг отступили, с неизъяснимым удовольствием он следил, как мальчик, подпинывая яблоко под ноги сестре, приглашал ее поиграть с ним. Но та что-то с напускной строгостью говорила брату и переступала яблоко. Мальчик же, смеясь пуще прежнего, всем счастливым личиком, не отставал, и было в нем столько азарта, столько ловкости, что даже у Ивана Николаевича зазудели ноги! — ах, как он любил так же играть на зимней дороге твердыми, как камни, легкими конскими яблоками! «Неужели не пнет? — подумалось ему.— Неужели стерпит?..»
Иван Николаевич странно вдруг заволновался, махнул рукой по затуманившемуся от дыхания стеклу, чтобы

— Что, Ваня, чайку иипшы
Быстрый ласковый голос матери всегда действовал на Ивана Николаевича миротворно, и, спускаясь по дубовой, не скрипнувшей ни единым приступком лестнице, он как бы погружался в этот ласковый, всегда одинаково ровный утомленному сердцу покой, исходящий от матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40