— Такому лесу хозяин нужен хороший...
А когда ехали обратно, опять говорили про волков и медведей, и Митрич с тонким сомнением, как бы между делом, спросил:
— Может, берлогу посмотришь, Япык Тымапиевич?
Или...
— А где она?
— Да тут недалеко.
— Тогда какой разговор! Давай, правь на берлогу, посмотрим.
Берлога была в сосновом бору, почти на самом спуске ь глухой, темный от ельника овраг.
— Вон там, где валежина,— сказал почти шепотом лесничий.
До приметной валежины, на которую указал Митрич, было еще сажен сто, не меньше, и Япык загорелся желанием подойти ближе, поглядеть, в самом ли деле там.
— Там, там лежит! — увидел Митрич.— Чего теперь идти, уже и темнеть стало. Завтра.
Да, уже и в самом деле начинало темнеть. Япык огляделся. Ровная, тусклая белизна нетронутого снега, а из него — темные, прямые стволы корабельных сосен, на которых как будто держится этот плотный, зеленый, в круглых шапках снега свод над землей. И такая глубокая, спокойная тишина лежала под этим сводом, что у Япыка зашумела кровь в ушах, и почудилось даже, что он слышит могучее дыхание спящего в берлоге медведя. И легкий холод пробежал у него под шубой...
Митрич, точно почувствовав состояние Япыка, разбил тишину веселым, беззаботным голосом:
— А неплохое местечко мишка выбрал, неплохое. Но подход хороший, лучше не бывает.— И, поймав расслабленную улыбку Япыка, добавил: — А не попробовать ли мне с вами завтра, Япык Тымапиевич?
И этот веселый голос лесничего как будто вернул Япыку силы, да и бор уже не казался таким дремотно-угрюмым, да й тишины не было, и Япык, словно бодря сам
Япык довольно хохотнул и стал разворачиваться на широких лыжах, переступая.
По своей лыжне они вернулись к дороге, где стояла привязанная к сосне лошадь, сели в кошевку, укутались поплотней и поехали на кордон. И ни по дороге, ни в доме за самоваром уже не вспоминали, не говорили про охоту. А попив чаю, поговорив о лесе, вспомнив торги и посмеявшись немножко над Губиным, как он бесполезно ярился, воздевая руки и тряся головой, ушли к Митричу, в маленькую комнатку, где стоял письменный стол, а на стене висело тонкое, с пистолетной ложей, кавказское ружье.
Митрич ключиком отпер ящик в столе, достал вчетверо сложенную бумагу и, бросив на пыльную дубовую столешницу, сказал:
— Вот.
Япык осторожно развернул захрустевшую бумагу, поднес к лампе и несколько раз с непроницаемо спокойным лицом перечитал каждое слово. Потом поднял бумагу, отстранился и быстро глянул сквозь нее на лампу.
Да, все было верно и законно. И сама бумага со светящимися внутри ее большими двуглавыми грозными орлами, и то, что было на ней написано, и печать — большая, круглая, четкая, и подпись, которую легко можно было разобрать: Главный начальник Губернского Казанского Управления земледелия и государственных имуществ действительный статский советник — и четким бисером посреди страницы через круглую печать — Чернявский.
Верно было все и законно.
И положа обратно коробом вставшую бумагу, Япык медленно просунул свою толстую руку во внутренний карман пиджака, что-то пошевелил там, подвигал рукой, косо поглядел на занавешенное окно и осторожно, точно все еще колеблясь, извлек и положил на пыльную дубовую столешницу три пачки накрест перехлестнутых бумажными лентами денег.
Митрич, не глядя на Япыка, пододвинул к нему горбом лежащую бумагу, и когда тот взял ее и, уже не читая,

уважать!
И вот только мысль о Серафиме, какая-то глупо упря мая, не давала ему махнуть рукой на эту чертову бер логу.
— Ладно, ребята, собирайтесь, поехали,— решитель но сказал Япык, переворачивая стакан вверх дном и обод
104

запрется в своем кабинете и, наслаждаясь видом казенной бумаги, поставит на ней свою подпись: Япык Тойдемов,— не на этом же пыльном и чужом столе делать для души своей долгожданный праздник.

Утром Митрич сел за стол со вздохами, держась за поясницу. Хозяйка, болезненно толстая, с неестественно белым, печальным, когда-то красивым, должно быть, лицом налила сначала Япыку, потом поставила дымящийся стакан перед мужем, потом налила Тойплату и своему угрюмому, заросшему, с диковатыми глазами сыну.
Митрич сегодня был необыкновенно молчалив, с серым изможденным лицом, и даже красная борода была всклокочена, висела уныло, словно больная.
— Что, захворал? — спросил Япык.
— Да, видать, застудил вчера поясницу, — с трудом сказал Митрич.— Ломает — спасу нет. Всю ночь не спал.
— Не пойдешь на берлогу?
— Ой, да какая мне берлога, Япык Тымапиевич... Вот Алешка вас проводит.
Япык поглядел на лохматого парня и ничего не сказал. По совести, ему уже и не хотелось идти на берлогу. С большим удовольствием сел бы он сейчас в кошевку да поехал домой в Царев... Но тут же представлялось, как выбежит на крыльцо Серафима, как увидит, что нет медведя!..
Больше всего боялся Япык тихого, долгого и жесткого презрения молодой Серафимы! Сколько уже он не спал ночей, уязвленный ее наивной, откровенной насмешкой над тем, что на родовом знаке Тойдемов медведь нарисован, а где он, этот медведь, где? Стыдно людям в глаза смотреть!.. И хоть бы сердилась при этом, хоть бы серьезно относилась к Япыку, к его роду, а то ведь один смех! Нет, Япык выбьет из нее это презрение, он заставит его ряясь робкой мыслью, что не придется с лесничим делить добычу.
— Да, да, поезжайте, самый раз, а мы тут баньку приготовим,— подбодрил Митрич.
Собрался Япык быстро, поспешно, словно боялся раздумать, и в этих сборах вдруг развеселился, задорно, молодо покрикивал на Тойплата. Первым на дровнях выехал из ворот Алешка, за ним Япык с Тойплатом в кошевке. Из кошевки позади высовывались два ствола: один граненый, толстый — Тойплатова берданка, другой — круглый, вороненый, поблескивающий маслом и с бронзовой, узорчатой планочкой под мушкой. Митрич, увидев эту планочку, спрятал в усы невольную улыбку: он знал эти «ситцевые» ружья германской фирмы «Отто Райф»...
— Баня чтобы была хорошая! — крикнул, обернувшись в воротах, Япык.
Отдохнувшая лошадь легко несла кошевку, норовя ступить передними копытами на валко скользящие впереди низкие дровни. «Чего он так едва волокется?» — с раздражением подумал Япык, видя неподвижно сидящего на дровнях парня в тулупе. И опять одолевали Япыка тяжелые, непонятные и тягучие мысли, и даже воспоминания о купленной за полцены дубраве казались чем-то посторонним, давно-давно прошедшим... Сердило его и краснощекое, красивое лицо Тойплата, его нагловатые, смелые глаза; и даже голос, каким Тойплат покрикивал на лошадь, придерживая ее, сердил Япыка: «Чего он глотку дерет, дурак?..» И черная собака, то забегавшая вперед кошевки, то отстающая и пропадавшая из глаз, тоже раздражала Япыка: «Чего она такая черная вся? Ни одного белого пятнышка...» И себя тоже клял в душе: «Кто за язык тянул хвастаться перед этим краснобородым: в молодости было хожено на медведей!.. Тьфу! Дурак! Всего-то один раз, — признавался теперь перед собой Япык,— да и то мальчишкой, так, смотрел издали...» Ему вспомнилось, очень ясно вспомнилось: отец и какой-то бородатый, стоашный МУЖИК, оба с ружьями наготове.

совсем забыл о человеке... Должно быть, это сильный медведь, если так смело расположился.
Незаметный ветерок колыхнул струйку пара, и Япык быстро скинул ружье. Но нет, струйка восстановилась, ровно заклубилась в морозном воздухе, и Япык, точно за-
106

ло, как он сидел на мохнатой, теплой еще глыбе убитого медведя, а люди выбегали из домов на дорогу и с изумлением таращились:
— Неужто молодой Тойдем убил?! Ну и богатырь!.. И живо представилось, как въедет он в Царев, и сбежится народ, и сам Дрягин, кривясь от зависти, скажет:
— О-о! Поздравляю, поздравляю. Я и не знал, что вы медвежатник, Япык Тымапиевич...
Дровни остановились, остановилась и кошевка.
— Чего стал? — крикнул Тойплат.
— Да вроде тут,— ответил парень.
Когда выбрался Япык из санок и огляделся, с радостью приметил вчерашний лыжный след. Это его ободрило.
Тойплат с Алешкой не знали, что делать дальше, стояли и ждали команды.
— Ну чего, струсил? — ободряюще спросил Япык и схохотнул.— Давай пойдем к берлоге, посмотрим...
Он взял из мешковины ружье, все в узорном кружеве гравировки, переломил, поглядел стволы на свет. Тойплат хорошо почистил ружье — ствол переливался сияющими, белыми кольцами. И, вогнав тяжелый патрон с круглой, тупо блеснувшей пулей, закинул ружье за плечо и пошел, шаркая тяжелыми лыжами. Ребята, молча наблюдавшие за Япыком, тотчас засуетились и двинулись следом. Побежала обочь лыжни прыжками и собака, глубоко проваливаясь в снег,— только хвост кренделем.
Япык шел, и в нем с каждым шагом прибавлялось легкой, радостной отваги и уверенности. Он даже не приостановился там, где кончилась их вчерашняя лыжня, а прямо пошел к той валежине, на которую указывал Митрич.
Он смело подошел к валежине и, не снимая ружье с плеча, остановился. И вот она — берлога, Япык сразу увидел ее: в саженях двадцати, под вывороченной сосной, за снежными бугорками на трехгодовалых сосенках, слегка поблескивал и серел холмик снега, а над ним легкий, еле видимый парок. Берлога открыта почти с трех тип меттиеттт. кыбиляя это место вороженный, не мог отвести от нее глаз. Он слышал, как подошли Тойплат с Алексеем и остановились за его спиной, сдерживая тяжелое дыхание. Подскочившая собака пробила снег под валежиной и выскочила вперед. И вдруг она дернулась, осела, поймав запах близкого зверя, и оглянулась на людей. Калач хвоста мелко дрожал, и шерсть на загривке дыбилась.
— Ну, чего села,— сказал Япык.— Пошла! — И сам, тяжело перекинувшись с лыжами на ногах через дерево, осторожно приблизился к берлоге. Собака рядом с рыком ползла по глубокому снегу.
Где-то совсем близко обвалился с сосны и глухо, мягко упал ком снега, Япык вздрогнул и замер, и сердце точно проснулось — сильно и горячо забилось в груди.
Берлога была не больше чем на три сажени. Хорошо, до каждой крупинки был виден теперь желтоватый, пористый, как вымоченный в чаю сахар, а над ним вяло, спокойно парило. Собака между тем с трусливым подвы-вом лезла уже на этот желтоватый снег, точно ее тащили туда на веревке.
— Чего такая плохая собака? — спросил Япык, на миг обернувшись к стоящим у валежника ребятам.
— Молодая еще, — спокойно ответил Алексей, так спокойно, будто был на своем дворе, а не у берлоги.
«Что же он не лезет?..» — подумал Япык, не сводя глаз с желтоватого снега и опять ободрясь спокойным голосом парня.
Собака между тем все пуще и пуще ярилась, уже и снег начала подрывать лапами.
— Крепко же спит мишка,— сказал позади Алексей с усмешкой.— Может, жердину вырубить да пошевелить его там...
— Да, правда, надо пошевелить,— ответил Япык в тон парню. То напряжение, которое сковало его в первую минуту берлоги, теперь проходило, и он почувствовал, как и охолодела рука, державшая ружье.
Алексей, скрипя замерзшими сыромятными ремнями серые живые глаза, от которых сердце Япыка мякнет, как воск на горящей свечке. Сейчас Серафима глядела на Япыка серьезно и как будто печально, и ему подумалось со щемящей тоской, что Серафима, его вторая жена, единственный на белом свете человек, близкий, дорогой ему, а у нее — он, потому что у нее тоже ни отца, ни матери нет... Но эту тихую и отрадную думу внезапно и беспощадно перебила другая, страшная своей обнаженной правдой: «Она все мое богатство получит, мною нажитое, и выйдет замуж за другого!..» И лоб Япыка покрылся испариной. «Неужто все ей одной? — молотила голову эта такая ужасная, невероятная, нелепая, но очевидная мысль.— И деньги, и земля, и лес!.. Все ей, этой наглой девке?!» Ему нестерпимо захотелось перекреститься, но рука была занята ружьем, и трясущимися губами Япык прошептал:
— Господи, не дай пропасть, господи, помоги!..
И как будто поуспокоилась, притихла эта страшная мысль.
Поодаль, у дороги, тюкнул топором Алексей... Собака все так же несмело подрывала снег и поскуливала.
— Тойплат,— сказал Япык, — чего там стоишь, подойди ближе...— И криво, насмешливо усмехаясь, добавил: — А то ненароком попадешь мне в спину.
И не видел Япык, как дернулось в сторону белое от напряжения и мгновенного страха лицо его работника. Опустив ружье, Тойплат чуть отошел от валежины и оказался по правую руку от Япыка, позади роющей снег собаки.
— Погода что-то поднимается, — пробормотал он, не думая, однако, вовсе о погоде — это только сейчас он услышал, как тихо и дружно расшумелись вверху сосны. Но здесь, внизу, было еще спокойно. Да и не о медведе думал Тойплат. С малолетства приученный к приказам, он делал только то, что ему велел хозяин. Велел пахать — и Тойплат выезжал с сохой в поле. Велел отбивать косы — и Тойплат отбивал косы. Велел запрягать лошадь — и Тойплат запрягал. «Киямат!1 Ты почему прясло не подсам же и разобрал, возя снопы на гумно. И так он жил у Япыка уже пятнадцатый год, с того самого лета, когда умер отец, приходившийся каким-то дальним родственником Япыку, умер в бедности, как самый бедный мариец. Так он и жил, покорно и лениво, пока не появилась в доме Япыка Серафима. И Тойплат как бы проснулся от изумления: настолько не похожа была Серафима на умершую Лыстывий — злую, ворчливую, жадную и тощую, как кочерга, первую жену Япыка. Но не только молодость изумила Тойплата, а та легкая и веселая беспечность, с которой она нарушила все Тойплатовы представления о жене богатого мужчины. Все в его душе перевернулось, он вдруг увидел, что Япык стар и безобразен, а он, Тойплат, молод и красив. И со злобной завистью он стал глядеть на Япыковы сапоги, и с ненавистью — на свои лапти и драный мыжер. И точно мстя за что-то хозяину, еще ленивей выполнял его приказы, а, игривая, веселая, доступная Серафима словно подавала ему пример. И у Тойплата спирало дыхание от одной мысли о возможности такой веселой, красивой жизни... А почему бы и нет? Чем он хуже этого старого и безобразного Япыка?! Почему он должен спать на печи в вонючей кухне, а Япык на пуховой перине и рядом с ней, с Серафимой!.. И ему казалось, что Серафиме тоже невыносимо спать с жирным Япыком, она тоже думает ночами о нем, о Тойплате — иначе бы чего ей смотреть на него?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40