Тонкая струйка крови поползла вниз по щеке.
– Бандит, четник, ты проклянешь тот час, когда тебя мать родила! – Он ногой наносил удар за ударом по телу Дражи, распростертому на полу, в то время как охранники заламывали и связывали ему руки. – Ты, гад, меня бить, рвать и портить народные документы и народное имущество! – Пенезич нагнулся и поднял с пола смятые клочки бумаги. – Жри, враг народа! – он попытался запихать Драже в рот комок бумаги, но тот крепко стиснул зубы. – А не хочешь жевать, придется подобрать с пола языком, – Крцун начал рвать куски бумаги в мелкие клочки и посыпать ими пол вокруг дырки в полу, служившей туалетом.
– Тащите бандита сюда, – приказал он охранникам. – Пусть ртом соберет каждый кусочек народного имущества.
«Господи, Боже мой, убей меня сейчас, не дай этим скотам наслаждаться моим унижением, – молился он про себя, пока они тыкали его носом в вонючую дыру. Как я хочу умереть сейчас же, пусть их преступление будет всем видно. О, Боже мой, о, Господи…»
– Подыхай в дерьме. Зови своего Трумэна и де Голля, да еще и эту скотину, короля, пусть-ка они тебе сейчас помогут! – визгливо кричал Крцун, но Дража его не слышал.
– Готов! Не дышит больше, товарищ генерал! – крикнул один из охранников.
– Облейте бандита водой! И не убирайте его отсюда.
Струя воды из крана, ударившая в голову, быстро привела его в чувство. Он задыхался.
Кровь сочилась из разбитого носа. Сквозь застилавшую глаза мглу он видел, как Крцун вытирает об одеяло подошву сапога.
– Ты прекрасно выглядишь, – воскликнул Пенезич. – Бора, беги к начальнику тюрьмы за фотоаппаратом. Пошлем генералу де Голлю снимок его товарища по академии… Стой, Бора, – передумал он в тот же момент. – Срочно приведи сюда Николу Калабича. Пусть-ка два бандита посмотрят друг другу в глаза.
Крцун с сигаретой в зубах стоял над распростертым на полу Дражей, наблюдая за реакцией своей жертвы. Ловил взглядом выражение глаз, гримасы лица. И ждал, не скажет ли он что-нибудь.
– Мне кажется, генерал, ты не понял моих слов. Сейчас товарищ Бора приведет сюда Николу Калабича!
Дража старался скрыть взгляд, он не хотел, чтобы была видна горечь, поднявшаяся из глубины его души. «Я лгал, – думал он, – и обманывал сам себя. Я ведь знаю, что он меня предал, но все равно ищу все возможные и невозможные оправдания и аргументы. А теперь этот страшный человек сможет ликовать. Командир моей гвардии увидит меня в таком положении, и я увижу его. Позор, позор для меня, позор для него и наслаждение для Крцуна. Боже, зачем ты не хочешь взять меня к себе? Закрою глаза и даже не посмотрю на гада. И не скажу ни слова».
– Калабич тебя предал, а сейчас я прикажу ему тебя убить, – язвил Пенезич. – Он это хорошо умеет, твой батька Пера… Только он не просто заколет тебя ножом, а сначала воткнет его тебе в ушко, потом в нос, потом штыком в глаз! Эта ночка покажется тебе длинной, и ты будешь молить Бога, чтобы поскорее наступил рассвет, мать твою велико-сербскую!
– Товарищ генерал, бандит доставлен! – часовой втолкнул в камеру какого-то заключенного.
– Идиот, мать твою, это же не он! – заорал на часового Крцун. – Как тебя зовут, оккупантский прихвостень? – обратился он к заключенному.
– Никола Тарабич, – ответил тот дрожа. В крестьянской одежде, обросший бородой, он испуганно оглядывался по сторонам.
– Я приказал тебе доставить Николу Калабича, а не Николу Тарабича, – снова рявкнул он на часового. – Кретин, у тебя мозгов не больше, чем у сороки.
– Товарищ генерал, мне послышалось, вы сказали привести Николу Тарабича. Кроме того…
– Заткнись, дурак! Ты что, не знаешь, идиот, что Никола Калабич в четверке?
– Я знаю, что в четверке, товарищ генерал, – улыбнулся часовой. – Я ошибся… сейчас я сбегаю за ним.
– Ладно, хватит, – отмахнулся Крцун. – Нет большой разницы, тот или этот. Все они одинаковые, мать их за ногу. Стоит заглянуть им в глаза, сразу видно… Хитрые у тебя глаза, земляк, и недружеские, – шагнул он к крестьянину. – Ух, брат, ну и несет же от тебя, как от хорька, – он тут же сделал шаг назад.
– Мы с тобой земляки, ты вроде бы из Кремана.
– Так точно, но только не я сам, а мой отец, господин офицер, – крестьянин мял в руках шапку, колени его дрожали.
– Господин твою мать на сеновале драл, свинья кулацкая! Я для тебя товарищ. Товарищ генерал, товарищ министр. Ясно?! – заорал Крцун.
– Ясно, товарищ… э-э… товарищ министр и товарищ генерал!
– А кем тебе приходятся те Тарабичи… тот поп, который все наперед знал?
– Мы одна семья… это… ну, мы из одного рода, товарищ министр и товарищ генерал.
– А ты веришь в эти пророчества попа Тарабича?
– Верю… народ верит и… это… люди говорят, что он не ошибся, господин… простите, товарищ генерал и… товарищ генерал… – запутался заключенный.
– А этот твой дед… дед или прадед, хрен его знает… он предсказал нашу славную революцию, победу товарища Тито и партизан, победу справедливости и равенства… Скажи-ка мне, Тарабич, написано ли про генерала Слободана Пенезича-Крцуна в книге этого попа?
– Не знаю, товарищ генерал и товарищ министр.
– Как это не знаешь, мать твою кулацкую?
– Я не умею ни читать, ни писать.
– Все ты умеешь и все ты знаешь, курва деревенская, – покрутил головой Пенезич. – Ты знаешь это говно бородатое? – он показал на Михайловича.
– Не знаю, – крестьянин опустил глаза.
– Врешь, бандит! – заорал Крцун. – Подойди поближе и посмотри.
– Я не знаю его, товарищ генерал. – Голос крестьянина дрожал.
– Когда и за что тебя арестовали?
– Десять месяцев назад, когда я пахал под озимые, товарищ генерал.
– Когда пахал. Значит, мои тебя взяли за то, что ты пахал, – он ударил крестьянина кулаком в живот. – А четником ты не был? Не был ли ты за короля и за Дражу?
– Я был и в партизанах, товарищ генерал, – крестьянин держался руками за живот и переминался с ноги на ногу.
– А когда же это ты, дерьмо бородатое, был в партизанах?
– С октября сорок четвертого и до конца войны… и я, и мой брат Милован. Мы оба, товарищ генерал.
– Брат тоже в тюрьме?
– Он погиб на Сремском фронте, товарищ министр.
– Так ты же наш, мать твою растак, – похлопал его по плечу Пенезич.
– Наш… я всегда был наш, товарищ генерал, – приободрился Тарабич. – Гнию здесь уже почти целый год, а дома ждут голодные рты. Некому ни скосить, ни посеять, ни крышу починить, – он едва сдерживал слезы.
– Кто у тебя остался дома? – неожиданно задал вопрос генерал Михайлович.
Крцун растерялся, он как будто не верил своим ушам. Закуривая сигарету, он не спускал взгляда с Михайловича.
– Можно? – спросил крестьянин.
– Что можно? – рявкнул Пенезич.
– Можно ли, товарищ генерал, ответить?
– Если бы он меня спросил, я знал бы, что отвечать.
– Я тоже знаю, просто я не хочу нарушать порядок и… это… если вы разрешаете… – заикался Тарабич. – У меня трое детей, и еще четверо от покойного брата, один другого меньше. Жена моя сломала ногу, и снохе приходится все самой делать… Муку мучает… а я не успел на хлев крышу положить… партизаны мне хлев подожгли, – вылетело у него и тут же его от ужаса прошиб холодный пот. – То есть… это четники подожгли… Немцы, немцы это были… Вот вам крест! – Он смотрел теперь не на Михайловича, а на Крцуна.
– Ты долго был с четниками? – спросил его Пенезич спокойно. – Признавайся по-честному, я тебе ничего не сделаю… Вот, возьми, закуривай, – он протянул ему сигарету.
– Три года… то есть, да, до лета сорок первого и до тех пор, пока… до Елова Горы, – он казался комком страха, молящий взгляд его застыл на Крцуне. – Я во всем признался, в протоколе… Я ошибся, но потом, в партизанах… брат мой погиб за нашу победу, товарищ генерал.
– Ты человек хороший, ты наш, – подбадривал его Пенезич. – Небось четники-то тебя насильно мобилизовали?
– Так оно и было, – с готовностью отвечал крестьянин и искоса бросил взгляд на Дражу.
– То есть… как бы это сказать… то есть не то что бы насильно, но народ поднялся… одни туда, другие сюда…
– Ну, а все же, скажи по совести, кого было больше? – усмехнулся Крцун. – Тех, которые туда, или тех, которые сюда?
– Тех, которые туда… Кроме двух домов, все из наших краев, все мы были за короля…
– За Лондон?! Вы за ними пошли, мать вашу растак?!
– Мы были в армии короля, товарищ генерал. Я все подписал в протоколе… Это была моя ошибка… Я же неграмотный, я не понимал, какая сторона борется за народ и за равенство.
– А сейчас ты знаешь, кто выступает за народ, за братство и единство, за равенство и счастье всех людей? – прищурился Пенезич.
– Знаю, как же не знать, товарищ министр. Сейчас это знает вся Сербия.
– А скажи-ка, ты убил кого-нибудь, пока был с четниками?
– Никого, вот вам крест!
– Но ты, конечно, видел, как четники убивали, жгли дома… как они вместе с немцами нападали на партизан?
– Такого не было… Сейчас говорят, что было, но тогда… Я уверен, что так оно и было, но я сам не видел. Ей-богу.
– Ладно, земляк, а кто был твоим командиром? Только не говори, что не знаешь и не видел.
– Командиром был… – он опять бросил украдкой взгляд на Михайловича. – Он всем нам был командир, товарищ генерал.
– Имя! Скажи его имя, фамилию и чин, мать твою кулацкую, предатель! – Крцун вытащил из кобуры револьвер.
– Моим командиром был генерал Дража Михайлович, – затрясся Тарабич.
– Это твой командир? – он схватил крестьянина за руку и потащил его в угол. – Это генерал Дража?
– Я его не знаю. Я… я генерала Дражу никогда не видел.
– Так вот посмотри на него, мать твою четницкую! Смотри, смотри! Как следует смотри на своего Батьку… Стать смирно перед командиром! – отвесил ему оплеуху. – Кто так стоит перед генералом, деревенщина неотесанная. И надень на голову свою вонючую шапку.
– Вы ненормальный. Вы просто животное! – сказал Михайлович. – Зачем вы бьете и мучаете этого человека? Хватит, стреляйте в меня!
– Время еще есть, куда ты так спешишь, – съязвил Крцун. – Тебя, Никола…
– Отпустите человека к его детям, к хозяйству, – перебил его Дража. – Никакое государство, в том числе и ваше, не может обходиться без хлеба, а сколько у вас народу по тюрьмам сидит.
Крестьянин опустил голову и прикрыл глаза шапкой. Он приглушенно всхлипывал и пытался скрыть слезы.
– Плюнь в него! – Пенезич вырвал у него из рук шапку. – Плюнь в это говно, в этого предателя и прихвостня капиталистов.
– Я не могу, – промычал Тарабич.
– Плюй, или я тебе голову разнесу! Он приставил к его виску револьвер. – Нет, лучше помочись на него! – вдруг воскликнул он весело. – Зачем плевать… Подойди поближе и помочись на бороду и усы своего генерала, – он подтолкнул крестьянина вперед. – Бора, расстегни ему штаны, – позвал он часового.
Крестьянин пытался уклониться, отшатнуться. Часовой выполнил приказ, но генерал этого не видел. Он зажмурил глаза и слышал только крики Тарабича:
– Я не могу… перестаньте, не надо… я не посмею такое сделать, товарищ министр!
– Кто же тебе запрещает? – Крцун убрал ствол револьвера от его головы.
– Бог, Господь Бог, товарищ генерал, – зубы крестьянина выбивали дробь.
– Какой Бог, черт тебя подери! Мы расстреляли и Бога! Схватили бандита… Ты, дурак, знаешь, что он тоже был предателем? Дерьмом буржуйским, иностранным агентом, слугой оккупантов, преступником, четником, кулаком и антинародным элементом. А еще к тому же и троцкистом, вот он кем был, этот твой Бог! Ну, так это или не так? – он прицелился ему между глаз.
– Вам лучше знать. Я человек неграмотный, товарищ генерал.
– Мочись на своего генерала, или сейчас из тебя вылетят все мозги!
– Да отпусти же ты его, выродок! – крикнул Дража. – Мочись на меня сам, трус! Делай все, чего требует твой помутненный рассудок и твоя звериная натура. Но делай это сам, лично, бандит. – Михайлович потерял контроль над своими словами и мыслями, не осознавая, что впервые с момента ареста обратился к Пенезичу на «ты», уменьшив тем самым дистанцию между собой и генералом новой армии, победившей его.
– Мочись на эту бородатую сволочь, которая тут так разошлась! – Крцун покраснел от бешенства. – Достаточно один только раз, и я тебя тут же отпущу на свободу. Тут же сможешь катиться к себе домой.
– Я не могу… хоть вы убейте меня, но не могу. Невозможно… у меня есть дети, да, но есть и душа… Бог все видит и все записывает… Не заставляйте меня, не надо, заклинаю вас всем святым, господин генерал. Как же я могу такое сделать? Как вы можете…
– Могу. Вот так, – Крцун нажал на спуск, и грохнул выстрел.
Дража вздрогнул и открыл глаза как раз в тот момент, когда тело крестьянина повалилось на пол. Ноги его дергались, а по лбу расползалось кровавое пятно.
– Уберите эту скотину отсюда и смойте кровь! – приказал Пенезич. Потом, хихикая, засунул револьвер в кобуру и обратился к Драже: – Кто не может нассать, тот не может и пахать. А если бы победил ты, то он бы смог. На меня бы он точно помочился.
Генерал кусал губы, пытаясь найти хоть какие-то слова в совсем оцепеневшем рассудке, который еще не вполне ясно осознал, что произошло.
– Сегодня утром я, – продолжал Крцун, – вот так же шлепнул троих. Какой, к черту, суд. Глупости. Я все читаю по их глазам. Все они виноваты, все тянут на расстрел, тут уж я не ошибаюсь. Да хоть даже и ошибусь, кому какое дело? Я могу себе позволить все. Хоть пол-Белграда заминировать! Могу конфисковать у кого угодно дом, могу переспать хоть с женой, хоть с матерью, хоть с дочкой любой великосербской и буржуйской сволочи!
– Товарищ генерал, вот завтрашний номер «Политики»! – вошел с газетой с руках вооруженный боец.
Крцун перелистал газету стоя. На одной странице его взгляд задержался, и он радостно воскликнул:
– Поздравляю, маэстро Крцун!
Потом он приказал развязать генерала Михайловича и принес ему новую тюремную одежду.
– Я не какой-нибудь прохвост, я слово держу. Ты получишь свидание с женой. Покажи ей завтрашнюю газету, порадуй ее. Тебя не расстреляют. Товарищ Тито удовлетворил твою просьбу о помиловании!
– Я не писал и не подписывал такой просьбы. Вы настоящие подонки! И вы, и ваш маршал, и все остальные!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26