Я был хорошо информирован, и я знал о тайных переговорах с немцами…
– Вы знали о ваших собственных тайных переговорах с немцами! Но это же совершенно естественно.
– Я сказал не то. Я, как мне кажется, говорил о том, что знал о вашей делегации, которая была в Загребе… не могу… опять забыл, что хотел сказать. Вы не напомните мне, с чего я начал?
– Чего требовал от вас Бейли?
– А, да. Вспомнил. Он требовал, чтобы я был более решителен в борьбе с коммунистами. Но позже этот человек оклеветал меня и действовал против меня.
– Значит, вашей целью было бить оккупантов, но одновременно вести борьбу и против коммунистов? – защитник Иоксимович пристально посмотрел на него.
– Против коммунизма или против коммунистов, точно не могу сказать. Прошу председателя суда пояснить, могу ли я говорить об этом не на закрытом заседании суда?!
– В Федеративной Народной Республике Югославии перед судом можно говорить все.
– Бейли сказал: нужно уничтожить партизан.
– Уничтожить партизан! – вскочил прокурор. – Я вас правильно понял?
– Да.
– У вас были и так называемые «черные тройки». Буква «З» означала «зарезать»?
– Да.
– Буква «З» означала и «запугать», и этой буквой обозначали исключительно тех, кто сотрудничал с оккупантами, – выкрикнул защитник. – Вы именно это сказали во время следствия.
– Совершенно верно. Я не отрицаю этого и сейчас, и я именно так сейчас ответил.
– Вы ответили «да», а не наоборот, – сказал судья.
– Разумеется, да. У меня в моей военной организации были «тройки», но не для того, чтобы резать людей, в чем меня клеветнически обвиняют.
– Скажите же, наконец, означала буква «3» зарезать или не означала? Да или нет?
– Я не хочу противоречить протоколу.
– Хорошо. Мы к этому вернемся во время допроса свидетелей. Чего касались велико-сербские тезисы Илии Бирчанина и его единомышленников?
– Я этого не понял. Это было очень мелко, не мой уровень.
– Может быть, речь шла о разделе Югославии? Фотич в Америке тоже выступал с этой точки зрения?
– Я не знаю. Это все действительно очень мелко.
– Сколько у вас было командиров.
– Достаточно.
– Чем объяснить единую линию в сотрудничестве с оккупантами?
– Это не моя линия.
– Обвиняемый Михайлович, – вмешался защитник Джонович. – Во время войны на территории, которую вы контролировали, выходило несколько ваших газет.
– Верно.
– В этих ваших газетах делалось какое-нибудь различие между великими державами-союзницами?
– Никогда. И к американцам, и к Советам отношение было одинаковое.
– Вы были убежденным монархистом?
– Я бы так не сказал. Просто я был верен присяге.
– Как случилось, что большое число республиканцев, причем очень авторитетных, оказалось членами вашего движения?
– Это произошло, господин Джонович, из-за того, что я уважаю чужое мнение.
– Ведь ваши дети – сын и дочь – еще до войны стали коммунистами. Вы знали об этом?
– Это был их свободный выбор. Мне было очень горько, но… Я всегда говорил, что коммунизм это большое зло.
– И из-за этого вы сотрудничали с Гитлером, – взбешенным голосом сказал прокурор. – Гитлер это не зло, а партизаны зло.
– Нет.
– С чего вдруг теперь вы говорите «нет»?
– Да, но они не такие, как немцы. В сущности – да. Но немцы разбиты и ушли.
– Вот так же вы говорили и вашему другу, американскому полковнику Макдауэллу.
– Не могу вспомнить.
– Макдауэлла?
– Пожалуйста, напомните. Прошу вас, доведем это до конца.
– Хотите уйти в сторону от обвинительного заключения, – усмехнулся прокурор. – Напрасно, ничего у вас не выйдет. Ваши преступления уже давно доказаны.
– Это мне безразлично… Прошу меня извинить, я не понял вопроса.
– Один ваш сын погиб, – сказал защитник Иоксимович. – Младший или старший?
– Совершенно верно.
– Младший или старший?
– Все зависит от ситуации на местах. Иногда младший офицер может оказаться старшим и наоборот.
– Я прошу это зафиксировать, – крикнул Иоксимович. – Как вы себя чувствуете, господин генерал?
– Защитник Иоксимович, – судья поморщился. – Как адвокат вы должны были бы знать, что на скамье подсудимых нет ни генералов, ни полковников, ни министров, ни шоферов, ни рыбаков. В зале заседаний суда есть только судья, прокурор, защитник и обвиняемый. Вам это известно?
– Разумеется, известно, – ответил Иоксимович.
– Это значит, что вы не можете обращаться к обвиняемому Михайловичу как к генералу.
– Это мне ясно, – сказал Иоксимович и, обращаясь к Драже, спросил: – Обвиняемый господин генерал, вы меня знаете? Кто я?
– Хоть вы-то не выставляйте меня сумасшедшим.
– Но вы скажите, кто я?
– Прошу вас, давайте это доведем до конца.
– Вы устали? – спросил судья Джорджевич.
– Ни в коем случае. Прошу только дать мне немного времени и возможность ознакомиться с моим архивом.
– Я вас спрашиваю, не устали ли вы, не чувствуете ли себя утомленным? Если это так, то давайте сделаем перерыв.
– Абсолютно нет. Я себя совершенно не чувствую виновным. Ни в коей мере. Давайте закончим, и я в письменной форме отвечу на все пункты обвинительного заключения.
– А как же свидетели? – издевательским голосом спросил прокурор. – Вам страшно встретиться лицом к лицу с вашими жертвами. Найдите в себе храбрости хотя бы настолько, чтобы посмотреть им в глаза. Ваши жертвы огромны… то есть огромно число тех, кого вы сделали несчастными.
– В этом вопросе не могу с вами не согласиться. Жертвы в этой войне действительно огромны… Извините, что вы только что сказали?
– Что вы совершили страшные преступления и у вас нет храбрости встретиться лицом к лицу со свидетелями.
– Я только этого и жду. Не вам рассказывать мне о преступлениях. Не вам, которые живьем закапывали людей в землю, перерезали горло, крали и поджигали дома. А вы помните, прокурор, что было на Таре? Собачье кладбище, так вы называли это место. Кто побросал сотни несчастных, и даже детей, в ямы в Черногори Лике и Герцеговине? Кто резал сербских священников? Кто заключал пакты с немцами? Давайте послушаем свидетелей, я только этого и жду…
– Допрос прерывается из-за усталости обвиняемого, – прервал его судья Джорджевич, с трудом перекрикивая возгласы и ругательства публики, разъяренной таким выступлением обвиняемого.
– Я протестую! Это просто свинство! – ударил по столу кулаком защитник Иоксимович. – Я требую, коллега председатель, чтобы вы призвали публику к порядку.
– В связи с чем вы протестуете? – спросил судья после того, как шум в зале затих.
– В связи с тем, что вы прерываете допрос как раз в тот момент, когда мой подзащитный пришел в себя. Он все время производил впечатление человека, который не в себе. Он не понимал вопросов, даже создавалось впечатление, что не вполне понимал значение некоторых своих слов. Возможно, он находился под действием каких-то препаратов или чего-то в этом роде, и действие ядов на его сознание только что прекратилось. Я делаю такой вывод на основании его слов и поведения всего несколько минут назад. Вы это почувствовали и именно из-за этого решили прервать допрос. Нет, ни в коем случае, я требую продолжить, – он опять стукнул кулаком по столу.
– Обвиняемый Михайлович, – с улыбкой обратился к нему судья. – Вы в полном сознании?
– Я не позволяю вам задавать такие вопросы. Это дерзость. Вы меня оскорбляете.
– Не я, а ваш защитник. Он хочет представить вас сумасшедшим.
– Мне недостает моего архива. Документов.
– А вообще, в умственном отношении, вы чувствуете себя здоровым?
– Конечно.
– Если у вас есть сомнения и проблемы в этом смысле, суд немедленно направит вас на психиатрическое освидетельствование.
– Разумеется. В этом я не сомневаюсь.
– Как понять ваш ответ?
– Я отвергаю подлые намерения объявить меня сумасшедшим. Прошу вас, закончим. И прошу дать возможность пользоваться моим архивом.
– Защитник Иоксимович, ваши необоснованные подозрения опровергает сам подзащитный. Он желает и даже требует отложить допрос.
Обвиняемый вашей силой
– Продолжаем разбирательство и переходим к допросу свидетелей, – сказал судья Джорджевич. Перед началом заседания суд дает возможность корреспонденту белградского радио, которое осуществляет прямую трансляцию с процесса, познакомить слушателей с мнением иностранных журналистов, присутствующих в зале суда. Кино– и фоторепортерам разрешено произвести съемки. Суд просит всех заинтересованных в этом уложиться в десять минут.
– Дорогие радиослушатели, масса людей заполнила зал заседаний суда, – раздался голос репортера, а генерал в это время согнувшись сидел на скамье подсудимых, ладонями заслоняя лицо от то и дело вспыхивающих блицев. – Крестьяне, рабочие, интеллигенция, женщины, старики. Здесь можно увидеть костюмы, характерные для самых разных краев нашей страны: сербские пилотки, шапочки из Лики, шляпы из Славонии. Многие женщины одеты в черное. Все эти люди уже несколько дней подряд присутствуют на суде над Дражей Михайловичем. Мужчины и женщины сидят часами, не сводя взгляда со спокойного, собранного лица председателя суда и с бородатого монстра, который здесь, перед лицом народной справедливости, вынужден рассказывать о кровавых следах, тянущихся за ним по всем дорогам, по которым его вели его преступные планы. Среди тех, кто присутствует в зале суда, много людей, которые в письменной форме требовали от министра Ранковича и министра Крцуна убрать с лица земли чудовищного преступника Дражу Михайловича. Мы не знаем этих людей в лицо, но мы можем представить себе, как выглядят эти мужчины и женщины, какую боль чувствуют они всякий раз, когда только лишь упоминается имя Дражи. Сейчас эти лица здесь, перед нами, перед кино– и фотокамерами со всего мира. Но послушаем, дорогие радиослушатели, что говорят иностранные корреспонденты…
Стараясь не слушать всего, что звучало вокруг, он, кто знает почему, вспомнил вдруг то утро, когда у него на руках умер его второй сын Любивое. Совсем крошка. Да, да, вспомнил он, ему не было и пяти месяцев. «Где же мы тогда жили? На Врачаре или на Сеняке? А в нынешний дом мы вселились… цел он или разбомбили? На застекленной веранде Елица поливает цветы, а дочь Гордана и племянница Радмила хохочут в конюшне… Как они любили наших скаковых кобыл… вот я и сейчас вижу их так ясно, будто они рядом, только не могу вспомнить имен». В этой конюшне, на окраине Белграда, он держал и одного жеребца по кличке Журавль и часто приезжал верхом на нем в Дом гвардии… «В Дом моего нынешнего позора, ужаса, в Дом, где сейчас происходит суд, – подумал он. – Ах, если бы вернуться… по всему дому, во дворе утки, кролики, голуби. Бранко и Войя целыми днями… да, да, да, одну кобылу звали Лака, а другую Кока. Бранко так наслаждался верховой ездой, но однажды упал и поранился… из-за чего же он поранился, ведь ему пришлось в больнице накладывать швы… а-а, он послал Коку в галоп на булыжной мостовой. А моя Радмила? Никаких вестей о ней нет. Не погибла ли она в войну, что с ее мужем? Последний раз я их видел… а что, если она все же в зале? Если они ее заставили, и ее, и…» Он вздрогнул и машинально повернулся к народу. В тот же момент ему стала ясна бессмысленность такой попытки кого-то отыскать, и он снова опустил голову и принялся разглядывать фиолетовые пятна на своих руках.
– …Я, Сергей Борозенко, Герой Советского Союза и специальный корреспондент газеты «Правда», – сказал в микрофон журналист, окруженный толпой кино– и фоторепортеров, так что генералу, хотевшему увидеть его, это не удалось. – Обвиняемый Михайлович – это хитрый и подлый враг, сейчас, в зале суда, он пытается выиграть свой последний бой, но факты и документы недвусмысленно разоблачают его…
– Коллега, из какой вы редакции?
– Петр Никитин, корреспондент газеты «Известия», – раздалось по-русски, также как и в предыдущем случае, но генерал не прислушивался к словам переводчика, потому что он хорошо понимал по-русски. – Ясно, что Дража Михайлович болезненно властолюбивый человек. Он хотел стать балканским диктатором, повелителем народов…
– Джон Гиббсон, корреспондент лондонской «Дейли Уоркер». В ходе этого процесса рушатся многие легенды, связанные с именем Михайловича. Я хотел бы подчеркнуть справедливость судебного процесса, а также то, что власти сделали все возможное для того, чтобы обеспечить быстрое и точное информирование общественности…
– Я американский корреспондент, и я высоко ценю ярко выраженный дух сотрудничества властей с прессой. На меня произвели большое впечатление серьезность отношения к делу членов суда и внимательное отношение к обвиняемому. Спасибо вам.
– Как ваше имя?
– Уильям Кинг, корреспондент «Ассошиэйтед Пресс».
– Я буду краток. Поведение Михайловича напоминает мне то, как держались перед судом в Нюрнберге нацисты. Я, Кеннет Сайерс, представляю британскую «Нью Кроникл».
– Михайлович – это преступник. И мне не нравится поведение его защитников. Это все, что я хотел сказать.
– Представьтесь, пожалуйста.
– Чу Чинь-Янь, корреспондент китайского агентства печати.
– Прошу начать допрос свидетелей, – сказал судья Джорджевич. – Введите свидетеля Милицу Опачич.
– Дорогие радиослушатели, – говорил репортер белградского радио, – уже сегодня в Москве, Лондоне, Вашингтоне, Праге, Варшаве и Софии люди услышат и прочитают в газетах о Милице Опачич, матери народного героя Стевы Опачича из Голубича под Книном. Как раз в этот момент она входит в зал заседаний суда. На лице ее глубокие морщины, она вся дрожит от гнева. Сжимая в руках пеструю матерчатую сумку, она начинает давать свидетельские показания. Послушаем, что говорит эта мать.
– Товарищ судья, товарищ прокурор, я слушаю, что говорит здесь этот гад, и у меня кровь стучит в висках. Мне хочется вскочить и выдрать его поганую бороду. Однажды четники пришли в наше село, перебили всех, кого застали, пожгли дома, срубили все фруктовые деревья, а на стволе одного грецкого ореха вырезали слова: «За нашего Короля – пусть горит вся земля!», – она замахнулась кулаком в сторону обвиняемого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26