От препятствий любовь разгорается еще сильнее – кому, как не мне, это должно быть известно!
Дожидаясь помощи от Марьетты, я тем временем пыталась выявить тех двух из девяти старших членов coro и comun, что на тот момент служили в Пьете регистраторами. Многочисленные обязанности и права, распределенные между девятью c?riche, сменяются через каждые три года, но не в одно и то же время, поэтому совсем не легко определить, кто в данный момент за что отвечает (разумеется, за исключением явных должностей – диспенсьеры и помощницы настоятельницы).
В ту зиму погода стояла особенно мрачная. Дожди лили не переставая, и немногие посетители, навещавшие нас в эту пору, выглядели за решеткой parlat?rio спасшимися от наводнения. Частенько в дни посещений и вовсе никто не приходил.
Кухарки изощрялись как могли, чтобы поднять нам настроение (и заодно подсушить стены ospedale), – пекли всякие вкусности чаще обычного. Однажды, сидя за завтраком и радуясь неожиданному обилию булочек на столе, мы все услышали – все, за исключением синьоры Джелтруды, которая была глуха как пень, – одинокий и тревожный звон колокола возле скаффетты.
«Младенец!» – пробормотал чей-то голос, и тут же слово было подхвачено дюжиной других голосов, произносивших его кто с радостью, кто с нежностью.
Бывают годы и периоды, когда детей прибывает в избытке. Иногда могут принести двоих в один день, а потом целых три месяца ни один не появляется. Как только раздается колокольный звон у скаффетты, сама настоятельница, где бы она в это время ни находилась (кроме случаев, когда она больна), идет в церковь – к тому месту в восточной стене, где находится ячейка, открытая наружу и вдвигающаяся вовнутрь. Это не ru?ta – не поворотный круг, какой бывает в монастырях, а подобие тщательно выдолбленного из камня выдвижного ящика. Настоятельницу всегда сопровождает одна из двух scrivane; она скрупулезно вносит подробные данные в особые реестры скаффетты, что содержатся в каморке, примыкающей к кабинету настоятельницы. Это книги, скрытые от посторонних глаз на протяжении сотен лет – с тех пор, как в них появились первые записи. Если младенец оказывается больным или уродцем, призывают также и врача.
В то утро настоятельница завтракала с нами, вероятно чтобы отдать должное угощению, изготовленному нашими пекарями. Я увидела, как она глянула на сестру Лауру, а та кивнула – едва заметно, так что те, кто знал ее хуже, чем я, наверняка не обратили бы внимания.
Настоятельница сунула в карман corn?tto – рогалик, обсыпанный сахаром, – вытерла рот салфеткой и велела нам играть сегодня особенно старательно, поскольку нас будет слушать новая пара ушей. Не прошло и двух минут после ее ухода, как сестра Лаура тоже поднялась из-за стола.
– Уже уходите? – спросила я, настойчиво глядя на нее. – Еще будет миндальный пирог…
Без сомнения, мой взгляд выдал, что я думаю вовсе не о пироге, а сердце заколотилось вовсю. Сестра Лауpa – scrivana! Вот это новость! Будет ли она столь же добра ко мне в этом деле, как во всех других? Захочет ли она поискать в книгах и сказать мне то, что я желаю знать?
– Возьми мне кусочек, figlia mia, – ответила она, задержавшись ровно на столько, чтобы заправить под платок выбившуюся у меня прядь волос.
Взять кусок пирога, который еще не подали, и при этом не отстать от сестры Лауры – для этого мне была нужна сообщница. Но Джульетта уже отправилась к Розальбе, Клаудия еще не вернулась от родителей, а Марьетта навсегда покинула приют. Я повернулась к соседке слева – к Бернардине – и сначала коснулась ее руки, потому что та сидела ко мне незрячим глазом.
– Поможешь мне в одном деле, саrа?
Бернардина никогда и ни о чем меня не просила, как и я ее: в те дни мы были заклятыми врагами. Если в новом произведении, написанном для младших участниц coro, солировали сразу две скрипки, мы устраивали настоящее сражение, решая, кому исполнять ведущую партию.
Однажды перед прослушиванием она изловчилась незаметно просунуть сухое рисовое зернышко в один из эфов моей скрипки. Я к тому моменту уже настроила инструмент, и его странный скрежещущий звук меня попросту ошеломил. Когда я попросила разрешения начать сначала, Ла Бефана меня выгнала – мол, я недостаточно репетировала, – и с прослушивания я вышла вся в слезах.
Через месяц с небольшим Клаудия сыграла роль карающего ангела, подлив Бернардине в суп изрядную порцию ?lio di baccal? – рыбьего жира, которым наш аптекарь поит рахитичных воспитанниц. У этого снадобья отвратительный вкус, но в тот вечер у Бернардины был насморк, и она ничего не почувствовала. Весь следующий день, тоже странным образом выпавший на прослушивание, моя соперница провела в уборной.
Именно Бернардина донесла настоятельнице, когда мы с Марьеттой сбежали в оперу, чем и обрекла меня на заточение в карцере. Она ежечасно за мной наблюдала, выискивая очередной промах, чтобы тут же им воспользоваться. Иногда я готова была поверить, что она и вправду желает моей смерти.
Почувствовав мое прикосновение, она обернулась.
Что увидела тогда Бернардина, глянув на меня? Она, казалось, своим единственным оком ухитряется разглядеть куда больше, чем те, у кого оба глаза на месте. Мы долго смотрели друг на друга: я на нее – просительно, она на меня – подозрительно. Мне было ужасно противно унижаться перед ней, но, судя по всему, другого выхода не было: ни к кому больше я не могла обратиться за помощью.
Она покосилась на дверь, в которую только что выскользнула сестра Лаура, – и вдруг улыбнулась. Улыбка была самая дружелюбная, так что мне подумалось, уж не решила ли Бернардина помириться со мной – и не этого ли она всегда искренне желала.
– Беги же за ней! – прошептала она. – Я прихвачу два лишних кусочка, если получится.
Я встала, а синьора Джелтруда, как назло, выкрикнула своим не в меру громким голосом, каким разговаривала даже сама с собой:
– Почему все уходят? Кухарка испекла чудесный миндальный пирог. Она на нас рассердится!
Я спряталась за колонну в коридоре. Ждать пришлось долго. Наконец показалась помощница настоятельницы с запеленатым младенцем на руках. Он был совсем крошечный, с лицом, словно у старичка, и жалобно пищал. Необъяснимым образом от его криков у меня на глаза навернулись слезы. Неужели я тоже так надрывалась? По крайней мере, на него не поставят клеймо, как на меня, и для этого бедного подкидыша кормилица найдется в самом приюте.
Пришлось еще подождать, прежде чем я увидела сестру Лауру, на ходу оттирающую с пальцев чернильные пятна. Я вышла из своего укрытия, и мы некоторое время молча смотрели друг на друга.
– Почему ты не в классе? – спросила она наконец.
– А я и не знала, что вы scrivana, Zi?tta.
Иногда я называла ее «zi?tta» – тетушка. Так заведено у девочек, которых берет под свое крылышко какая-то наставница.
– Меня не так давно назначили. Видишь, – она продолжала вытирать пальцы, – у меня неважно получается.
– У вас хорошо получается все, за что бы вы ни взялись.
– Вот здесь ты как раз ошибаешься, Аннина. Немало найдется такого, в чем я – совершенная неумеха.
– Вы говорите так из скромности.
– О, если не веришь мне, обратись к маэстро Менегине.
Я насмешливо фыркнула. Ла Бефана? Ну, эта очернит кого угодно! Сестра Лаура поглядела на меня с укоризной.
– Она ведь долгие годы была моей наставницей. И то, что я получила должность маэстры, – тоже ее заслуга.
Наверное, мне следовало говорить почтительнее, но я не желала:
– Простите, Zi?tta, но я считаю маэстру Менегину и гнусной особой, и гнусной наставницей.
– Неужели? В таком случае ты к ней несправедлива. Она одна из лучших скрипачек за всю историю приюта.
Я вспомнила, что именно говорила мне Ла Бефана в башне – что некогда она считалась favorita.
– Наверное, она была не такая противная в былые дни, когда маэстро Гаспарини учил ее собственнолично.
– И здесь ты ошибаешься, дорогая. В те времена, как и теперь, здесь был наставник по классу струнных – брат дона Джакомо Спады, предшественник маэстро Гаспарини. – Она отвела взгляд и не сразу назвала имя того наставника: – Дона Бонавентура Спада.
Джакомо, Бонавентура – оба эти имени были мне совершенно неизвестны, а значили они для меня и того меньше. Какое мне было дело до священников, преподававших здесь в незапамятные времена? А вот сестра Лаура могла мне помочь сейчас. Мы стояли едва ли не у порога тайной комнаты – и были одни. Всего миг – и с ее разрешения я окажусь в хранилище, а ей только и нужно будет отвернуться на время. Сестра Лаура уже бессчетное количество раз доказывала, что ради меня готова нарушить правила.
Я торопливо подыскивала слова, которые убедили бы ее впустить меня в тайник или же самой просмотреть записи, пока я сторожу у дверей.
Но тут до меня дошло, что мы обе очень уж долго молчим. Она что-то говорила о прежнем маэстро, бывшем здесь еще до Вивальди.
– Мне казалось, – промолвила я, – что только священнику, или же евнуху, считается безопасным доверить преподавание в таком заведении, как наше.
Сестра Лаура снова перевела взгляд на окно, в которое просачивался скудный дневной свет. Для меня это были первые за долгое время солнечные лучи.
– Бонавентура Спада не был евнухом, дитя мое. Он был священником, но все же любил Менегину. Тогда это все знали. Все – кроме меня.
Теперь она глядела не на окно, а на меня, и я со смятением осознала, что не могу придумать ничего смехотворнее, чем любовь кого бы то ни было к Ла Бефане.
– В юности она была очень и очень недурна собой – пока чуть не умерла от оспы. В ту зиму многие в приюте поумирали. И на скрипке она играла, словно ангел. Ты еще увидишь, figlia, – время на всех оставляет свои следы, только одни видны глазу, а другие нет. Но полностью избежать отметин времени никто еще не сумел.
– Пожалуйста, сестра, – не выдержала я, – очень прошу вас: загляните для меня в libro dela scaffetta. Найдите там мое имя и все, что было записано обо мне, когда я попала в приют. Может быть, там есть хоть намек на то, кто я такая.
Сердце у меня колотилось так, что я едва могла дышать. Сестра Лаура легко коснулась моего лица и приподняла его, так что мне пришлось встретиться с ней взглядом.
– В книге скаффетты о тебе ничего нет. Я уже смотрела.
Всей душой я чувствовала, что это ложь. В тот миг я ненавидела сестру Лауру. Я ненавидела ее за то, что она такая эгоистичная, чопорная и нечестная. А еще притворялась, что любит меня!
Я оттолкнула ее руку:
– Как же так? Ведь о каждом ребенке там есть сведения.
– А о тебе записи нет, Анна Мария.
Мне стало так обидно, что на глаза навернулись слезы:
– Вы ведь знаете мою мать – вы передаете ей мои письма. Иначе получается, что вы заставляете меня верить в ложь!
Она глянула на меня так, словно я ее ударила:
– Я не посыльная для твоих писем, Анна Мария. Но ты должна мне верить.
– Вы говорите «верить», а сами мне не доверяете! Как же вы можете знать то, что знаете, а мне не говорить?! Даже Ла Бефана – и та, кажется, знает, кто мои родители! Разве справедливо, что они известны всем, кроме меня?!
Она крепко взяла меня за плечи и направила на меня пристальный взгляд ясных голубых глаз:
– Прошу тебя, перестань спрашивать и доискиваться правды. Есть вещи, которых лучше и вовсе не знать.
Я выдержала ее взгляд:
– Что же, мои родители – убийцы? Или моя мать – шлюха?
Сестра Лаура вздрогнула, но по-прежнему крепко держала меня так крепко, что делалось больно. Наконец она ответила, с трудом выговаривая слова:
– Поверь мне – и перестань их искать!
Я дернулась и вырвалась от нее:
– В жизни больше вам не поверю!
– Как же ты испытываешь мое терпение, дитя… В книге скаффетты нет о тебе ни строчки!
Она прерывисто вздохнула и разгладила складки на одежде, отчего тихо зашелестела шелковая нижняя юбка. Мне же этот шорох почему-то напомнил змеиное шипение.
Когда сестра Лаура вновь заглянула мне в глаза, ее лицо уже обрело прежнюю безмятежность.
– Нельзя считать, что знаешь правду, исходя только из того, что видишь своими глазами, Анна Мария. Думаю, тебе сейчас лучше пойти на урок. Ты и так провинилась – не стоит навлекать на себя более серьезное наказание.
Вскоре после этого меня вызвала к себе в кабинет настоятельница.
– Анна Мария, – начала она, взглянув на меня из-за стопки бумаг, возвышавшейся перед ней на письменном столе.
Я сделала книксен. Настоятельница сняла очки, изготовленные для нее в Швейцарии – подарок Великого Инквизитора, – после чего долго рассматривала меня.
– Садись, дитя мое, – наконец вымолвила она.
Так повелось, что все неприятные известия здесь сообщала именно настоятельница. Собираясь с духом, чтобы принять из ее уст любые новости, я перебирала в памяти все правила, какие нарушила за последнее время.
– Известно ли вам, синьорина, что все до единой ваши наставницы рекомендовали вас для зачисления в coro?
Я покачала головой.
– В таком случае вам, несомненно, неизвестно и то, что всякий раз, как ставили на голосование вопрос о вашем утверждении, вы совершали очередное серьезное нарушение, которое не давало нам это сделать?
– Нет, синьора. То есть да, синьора, – мне это тоже неизвестно.
Я устремила взор на картину Антонио Балестры, висевшую за спиной настоятельницы, а сама тем временем неустанно просила Пресвятую Деву не дать мне выказать, как расстроили меня ее слова.
– Figlia mia, – вздохнув, произнесла она и потерла веки, – у тебя явное дарование. Тем не менее несколько гораздо менее талантливых iniziate приняты в coro раньше тебя, и это меня огорчает. Я чувствую приступ боли вот тут, – она приложила руку к сердцу, – каждый раз, когда вынуждена голосовать против твоего продвижения.
Я видела, что она действительно удручена. Мне вдруг бросилось в глаза сходство между ней и святой Элизабеттой на картине. Вероятно, художнику специально так заказали.
– Меня это огорчает, Анна Мария, и беспокоит. Мы всегда возлагали на тебя большие надежды.
Я опустила голову, сдерживая ярость против нее и всех взрослых, распоряжающихся мною как захотят. Талант – вот на что должны они смотреть, а не на умение выполнять их дурацкие мелочные правила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35