Великий день наступил. После заутрени настоятельница тщательно нас осмотрела, уделяя особое внимание ногтям (она прямо-таки помешана на ногтях). Затем она прочла нам наставление о приличном поведении и повела весь девичий выводок за собой вниз по главной лестнице – в parlat?rio, где уже сидели посетители.
Едва мы вошли, художница приподнялась со стула – несомненно, в знак уважения. Это совсем невысокая женщина, очаровательная и приветливая, с ямочкой на подбородке. У нее выразительные черты лица, а седые волосы собраны на макушке и сколоты изящными шпильками в виде стрекоз и цветов. Среди гостей мы немедленно узнали и ее сестру, чьи карие глаза в точности повторяли взгляд Розальбы. Правда, эта сестра-помощница оказалась и миловиднее, и выше, и моложе самой художницы. Король – разумеется, в маске – сидел по ту сторону решетки в окружении свиты.
Сестра Розальбы делала необходимые заметки и наброски, пока художница переходила от одной девушки к другой, поворачивала нам головы так и эдак, чтобы поймать свет, и даже дурнушкам непременно говорила что-нибудь приятное. Она просила нас оголить руки и поднимала ткань, закрывающую нам шею, чтобы увидеть грудь. Впрочем, она и тогда не забывала посмотреть девушке в глаза и, казалось, улыбкой приветствовала незнакомку, которую разглядела внутри, поэтому мы все, без преувеличения, прониклись к ней большой симпатией, и каждая надеялась, что выбор падет именно на нее.
– Такие красавицы, и любая достойна быть богиней, – сказала Розальба звонким голосом, слышным всем вокруг.
Посовещавшись с сестрой, а потом еще и с королем, художница подала руку Джульетте – светлокожей, полногрудой Джульетте, чьи каштановые волосы ниспадали волнами, а светло-зеленые глаза казались загадочными от закапанной в них белладонны – средства, к которому не забыли прибегнуть все мы.
– Вот, – сказала Розальба, подводя Джульетту ближе к решетке, – наверное, это и есть наша Диана.
Конечно же, я почувствовала укол зависти – да и как иначе! Но другая часть моей души порадовалась за Джульетту, и я дала себе зарок попросить ее обратиться к художнице от моего имени, чтобы узнать, как ей удалось достигнуть известности и независимости в мире, где незамужней женщине крайне редко достается то или другое.
Затем раздался глухой удар, и мы все, обернувшись, раскрыли рты: Марьетта лежала на полу без чувств. По ее лицу разлилась непривычная мертвенная бледность, словно последняя отчаянная попытка привлечь внимание Розальбы. Я опустилась на колени, приподняла ее за плечи и ослабила шнуровку на груди. Открыв глаза, Марьетта обвела нас всех испуганным взглядом, и ее вырвало – на себя и на нескольких из нас.
Думаю, ты представляешь, какой это вызвало переполох и волнение.
Меня попросили проводить Марьетту в лечебницу. Я повела ее, обнимая одной рукой. Меня тревожило ее состояние, я спросила, не стало ли ей лучше, но она только покачала головой, и я не стала больше ее донимать. По пути мы встретили сестру Лауру, которая ходила узнать, на месте ли доктор.
В смотровой Марьетта попросила меня остаться с ней, и сестра Лаура не стала возражать. Нянька принесла нам по тазику с чистой водой и чистую одежду.
– Бледность, кажется, проходит, – заметила сестра Лаура.
Зеленые глаза Марьетты наполнились слезами; ничего не ответив, она отвернулась.
– Не сомневайся в своей красоте, – я гладила ее по руке, – ты нисколько не хуже Джульетты. Просто художница представляет эту богиню именно с таким оттенком кожи, как у нее.
Марьетта лишь покачала головой и прошептала:
– Ты совсем ничего не знаешь о жизни, Анна Мария.
Мне эти слова показались незаслуженной обидой, и я отняла руку.
Пришел помощник доктора и велел нам с сестрой Лаурой выйти, пока Марьетту будут осматривать. Мы стояли и ждали под самой дверью, когда помощник вдруг вышел и велел мне сходить за настоятельницей.
Настоятельница, как только я передала ей сказанное, тут же меня отпустила.
Из-за визита художницы репетицию отменили, а до следующего занятия оставался еще целый час. И вот я достала свою скрипку и отправилась к своему любимому окну, где и обратилась к музыке за утешением, стараясь выразить в ней свои чувства. К счастью, музыка необъятна и может вместить все, что угодно, – все мои вопросы, все сомнения и страхи.
Ах, матушка, нося маски, мы вводим в заблуждение не только других, но и самих себя!
Потом пришла Джульетта, чтобы позвать меня на урок, и мы, взявшись за руки, пошли в класс.
– Марьетту скоро выдадут замуж! – шепотом сообщила она мне.
– С чего вдруг?
Даже теперь я не находила в себе достаточно сил признать очевидное.
– Так ведь она беременна!
Стоило ей вымолвить это, как я осознала ту незримую завесу внутри, которой отгораживалась от правды. Стыд и отвращение к самой себе почувствовала я, поняв, что давно обо всем знала, но не решалась допустить. И снова я ощутила на своих плечах бремя вины за то, что позволила Марьетте предаться глупому порыву. И за то, что не захотела видеть происходящего прямо у меня перед глазами.
Матушка, прошу, помолись за Марьетту и за ее будущее дитя. Моли, чтобы она сумела обрести такую безграничную любовь, силу и доброту, каких не знала доныне. Проси и за меня – чтобы в будущем мне была дана такая ясность разума, которая помогла бы мне распознать Истину и всю жизнь идти на ее свет.
Любящая тебя и смиренная,
Анна Мария».
* * *
Вероятно, когда-нибудь придет день, когда женщина-композитор исключительного дарования завоюет высоты, равные достижениям Розальбы, и будет жить в la Serenissima, не нуждаясь в покровительстве мужа или какого-либо заведения. Но тем из нас, кто больше зависим от своего инструмента, нежели даже от самого Господа, – тем, кто интерпретирует музыку, а не творит ее, – этот путь всегда будет заказан. Разве можно такое представить, если сейчас только монахиням разрешается выступать на публике? Здесь заключена одна из величайших несправедливостей этого справедливого города. И это заставляет меня мечтать иногда о других городах – Лондоне, Париже или Вене, где, по слухам, женщин-исполнительниц действительно жалуют и время от времени приглашают выступать на сцене.
Но разве я когда-нибудь смогу уехать из Венеции? Подобные мысли каждый раз напоминают мне о Джульетте, которая хоть и не осталась в одиночестве, а все равно окончила жизнь в нищете и страданиях.
На следующий день, едва я закончила письмо матушке, меня вызвали в кабинет настоятельницы. Марьетта сидела на стуле, а над ней застыла Ла Бефана с багровым, словно свекла, лицом. Сестра Лаура за столиком сбоку делала какие-то записи.
– Анна Мария, – достаточно благожелательно обратилась ко мне настоятельница. – Маэстра Менегина утверждает, что ты, пожалуй, поможешь нам разобраться с этой загадкой.
Я украдкой бросила взгляд на Марьетту. Последнюю ночь она не ночевала в дортуаре, и с тех пор, как пошли слухи о ней, никто из нас ее не видел. Выглядела она не лучше, чем вчера, – то же позеленевшее лицо; мне показалось, что ее сейчас снова вытошнит.
– Я к вашим услугам, преподобная мать.
Ла Бефана неожиданно и резко спросила:
– Так встречалась или нет Марьетта с мужчиной в лесу во время поездки на Торчелло?
Я снова посмотрела на Марьетту. Судя по виду, ей было совершенно все равно, что я отвечу.
– Анна Мария, будь добра, ответь на вопрос маэстры Менегины, – поторопила настоятельница.
Я произнесла про себя краткую молитву и, пытаясь дословно вспомнить историю, преподнесенную Ла Бефане в тот день, пока мы сидели с ней на колокольне, начала:
– Мы с Марьеттой вместе пошли в лес… Меня мутило… и я попросила ее уйти.
– Да-да, эту историю мы уже слышали, figlia mia.
Настоятельница сложила на груди руки, ожидая продолжения.
Марьетта тем временем начала тихонько хныкать, по щекам покатились слезы. Но когда она заговорила, некая натянутость в ее голосе заставила меня насторожиться.
– Скажи им! – всхлипывала Марьетта. – Если они мне не поверят, я погибла!
– Там был мужчина, – вмешалась настоятельница. – Узнаешь ли ты его, Анна Мария, если увидишь снова?
– Да, – ответила я, поскольку ни минуты не сомневалась, что узнаю. – Наружность у того господина была очень даже примечательная.
Ла Бефана немедленно уцепилась за это признание:
– Значит, ты признаешь, что солгала!
Настоятельница жестом призвала ее к молчанию.
– Разберемся с этим позже, – проронила она и вновь обратила пристальный взгляд к Марьетте: – Обдумывай свои слова, дитя мое. Твоя будущность, как и будущее многих других, зависит от твоего ответа.
Взгляды всех присутствующих в кабинете были прикованы к Марьетте. Мне тогда подумалось, что даже сейчас, по горло в беде, она рада, что оказалась в центре всеобщего внимания.
– Кто отец ребенка, дитя мое?
Марьетта возвела глаза к небу, и хорошо бы Розальбе видеть ее лицо в этот миг! Воистину, с нее можно было писать саму Пресвятую Деву. Марьетта набрала в грудь побольше воздуха и, прежде чем ответить, обвела нас всех взглядом.
– Это второй сын Андреа Фоскарини.
Едва она успела это вымолвить, как сестра Лаура тихо вскрикнула и повалилась на пол.
– Прямо какая-то эпидемия обмороков, – констатировала настоятельница. – Анна Мария, сбегай за доктором!
Когда я вернулась вместе с врачом, ни Марьетты, ни Ла Бефаны уже не было в кабинете. Через приоткрытую дверь было видно, что сильно побледневшая сестра Лаура уже снова сидит на стуле и отпивает вино из стакана. Я услышала, как настоятельница говорит: «Посмотрим!», но тут доктор постучался и тем самым обнаружил наше присутствие.
Поздно вечером меня вызвала маэстра Эвелина и, взяв под руку, повела в parlat?rio. Мы стали спускаться по лестнице.
– Сколько волнующих новостей, Анна Мария! – нашептывала она мне приятельским тоном, словно являлась вовсе не наставницей, а одной из нас (впрочем, так оно и было до прошлого года, когда ее назначили маэстрой). – Правление разрешило Джульетте позировать художнице полуобнаженной. А Марьетту либо выдадут замуж, либо выгонят с позором – в зависимости от того, что скажешь ты.
При этих ее словах я остановилась как вкопанная. Я повернулась к Эвелине:
– Но я не могу!.. Где же мне решать участь бедняжки Марьетты!
– О Аннина! – возразила она. – Участь Марьетты уже давным-давно решена. Тебе нужно просто сказать правду.
– Но что, если… – замялась я, – что, если судьба, для которой она предназначена, требует немного лжи?
– Нельзя лгать, саrа: ты тем самым губишь свою бессмертную душу!
У меня вдруг заболела голова.
– Мне надо сходить к исповеднику.
– Но с другой стороны… – протянула задумчиво Эвелина, – если мы задержимся немного – к примеру, ради спасения твоей бессмертной души… присядем прямо здесь, на лестнице, и вместе проясним некоторые вопросы веры…
Она потянула меня за руку вниз и усадила рядом на ступеньку, а затем приобняла за плечи. Вот так мы сидели, толкуя о том о сем, когда у подножия лестницы возникла рассвирепевшая Ла Бефана.
– Скорей же! Чем вы тут занимаетесь? Они уже пришли! Они видели ее!
Она впихнула нас в parlat?rio, где уже ждала Марьетта – без вуали, весьма довольная собой и невероятно красивая.
Меня препоручили настоятельнице, которая и подвела меня к решетке. По ту сторону стоял Андреа Фоскарини. Его лицо было мне хорошо знакомо, потому что этот человек был не последним среди наших богатых покровителей и весьма уважаемым членом совета правления Пьеты столько лет, сколько я пребывала в Пьете.
Рядом с ним стоял мужчина помоложе, хотя уже вовсе не юноша, и лицом не такой красивый, как его отец. Он ухмылялся неподобающим образом, и я услышала, как он обронил слово «b?lla».
Настоятельница дала мне вдоволь на него насмотреться, хотя я с первого взгляда поняла, что не этого мужчину я тогда видела и вовсе не он поджидал Марьетту в лесу. Ошибки быть не могло – и тем не менее незнакомец открыто любовался ею. Неужели он настолько очарован или настолько глуп, что готов отдать свое имя и состояние бастарду другого мужчины? И тут я поняла, что Марьетта, конечно же, все это давно просчитала, шаг за шагом. Хитрость и смекалка подруги повергли меня в трепет, а ее совершенное бесстрашие – в ужас.
– Что же? – спросила меня настоятельница, не решаясь возвысить голос. – Этого ли мужчину ты видела тогда в лесу?
10
Ни минуты не сомневаюсь, что, когда моя бессмертная душа приблизится к вратам рая, святой Петр лишь покачает головой и отправит ее прочь: слишком много накопилось доводов против. Однако, несмотря на все мои проступки, я все же могла бы заслужить царствие небесное, если бы желание или хоть какой-нибудь беспринципный поворот мысли подвигли меня к раскаянию. Увы, сейчас я искренне сожалею лишь об одном своем деянии – да и то было совершено не намеренно, а скорее по неведению.
Нет-нет, когда я размышляю о своих будущих соседях по преисподней, я даже радуюсь, что попаду именно туда, ведь там во множестве окажутся те, кого мне довелось горячо и искренне любить в этой жизни.
Едва я разгадала замысел Марьетты, то не колеблясь решила помочь ему осуществиться. Я еще раз пригляделась к Томассо Фоскарини, заглянула в его глупые голубые глазки и поняла, что лучшего мужа ей не найти. Он – второй наследник знатнейшего из венецианских родов. Да, он не очень умен, судя по виду, но у Марьетты, без сомнения, хватит ума на них обоих.
– Да, синьора, – медленно, словно после долгого размышления, вымолвила я, – это тот мужчина.
Кто-то легко коснулся моей руки, и, обернувшись, я встретила взгляд сестры Лауры.
– Это очень важное дело, – негромко, но настойчиво произнесла она, – и касается не только одной Марьетты.
Я вдруг почувствовала, как во мне нарастает волна нежности к ней. Она слишком красива, чтобы хоронить себя под одеждами монахини, и слишком добра, чтобы не иметь возможности взрастить собственных детей. Помню, я все гадала, уж не довелось ли и ей родиться младшей из сестер – той, которой семья готова предоставить небольшую долю имущества, какую запрашивает монастырь от невесты Христовой, но слишком малую, чтобы сойти за приданое и удовлетворить все возрастающие аппетиты венецианской знати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35