Девочек, у которых получается управляться с перьями и чернилами, заставляют заниматься этим все время. У большинства из них с возрастом сильно портится зрение, поскольку они напряженно пишут много часов в день. Им выдают дополнительную меру лампового масла, но все равно такая работа свое берет, и я ей никогда не радовалась. Мысль остаться слепой ввергает меня в ужас.
Я несла настоятельнице стопку свежепереписанных партитур, когда, проходя через одну из учебных комнат, услышала оклик маэстро:
– Signorina, pr?go!
Вивальди, судя по всему, настолько же обрадовался моему появлению, насколько я изумилась, увидев его стоящим у клавесина. Рядом с ним, едва заметный за кипой нотных листков и перьев, сидел за небольшим столиком незнакомец, который тем не менее кого-то мне напомнил. Я вежливо присела. Оба были без париков, и вид у них был разгоряченный и расхристанный, какой бывает у мужчин во время жаркого спора.
– Дон Вивальди! – воскликнула я и, опомнившись, понизила голос: – Маэстро!
– Да-да, Аннина, тебя-то мне и надо! Ну-ка бери перо и пиши. У меня уже рука отсохла от сочинительства – я им занимаюсь день напролет!
– Вивальди, напрасно вы пытаетесь меня поразить, – произнес другой по-итальянски с легким акцентом.
Он улыбнулся, и тогда я узнала его – Гендель! Он был на балу у Фоскарини.
– Где уж мне поразить тебя после триумфа твоей оратории! Последние дни я только о ней и слышу!
Гендель отвесил поклон:
– Люди шли не только послушать пение, но и в особенности солиста-скрипача.
Поскольку вначале я увидела Генделя в маске Арлекина, его нынешний облик показался мне теперь ненастоящим, надетым поверх истинного. В ту памятную ночь не только Джульетта, но, не сомневаюсь, и многие другие дамы влюбились в него без удержу. Лицо у него было широкое, довольно полное, вздернутые на лоб густые брови смахивали на двух гусениц. Сияющие глаза и приятная, почти мальчишеская улыбка довершали портрет.
– Негоже тебе, молокососу, обманывать священника. Но, в любом случае, сказано неплохо – и весьма любезно с твоей стороны. Ну, саксонская знать всегда славилась своим воспитанием.
– Я не более знатен, чем вы сами, падре, – засмеялся Гендель. – В общем-то…
Он снова поклонился мне, словно давая понять, что посвящает и меня в свои секреты.
– Мой отец, как и ваш, тоже был в своем роде цирюльник.
– И также музыкант, верно?
– Ничуть! Музыка его совершенно не интересовала, и, честно говоря, он хотел, чтобы я стал адвокатом.
Маэстро не смотрел в мою сторону, но в его голосе я ощутила внезапную рассеянность.
– Да-да… Родители иногда – сущая докука, если они рядом.
– Не спорю, но только заступничество матери позволило мне служить таланту, дарованному Господом.
Вивальди задумчиво кивнул:
– И это дает повод задуматься о благе или вреде, которые может принести родитель. Например, большинство здешних девушек умерли бы, останься они с матерями, произведшими их на свет. А здесь о них все же неплохо заботятся, как вы считаете, синьорина? Будь добра, – поспешно добавил он, заметив, что мне неловко стоять с горой книг, – положи наконец эту тяжесть, детка.
Пристроив стопку сборников на край столика, я долго и пристально вглядывалась в лицо маэстро, гадая, чего он добивается и есть ли в его легковесных словах какой-то глубинный смысл. Он вдруг показался мне постаревшим, в его взгляде сквозило беспокойство. Но сейчас я раздумываю – может, только то, что я смотрю в прошлое из своего нынешнего сейчас, заставляет меня вспоминать его именно таким в тот день?
Тогда мне еще было невдомек, что все мы носим маски – и на карнавале, и вне его. Хотя в тот день Вивальди был без маски, он все равно прятал – возможно, даже от себя самого – тот единственный поступок, который больше повлияет на его судьбу, чем любое иное событие всей его жизни.
Я, разумеется, ничего об этом не знала и даже подозревать не могла. Все, что мне было известно – и то по слухам, – что он недавно вернулся из Мантуи.
– Простите, маэстро, – не утерпела я, – неужели же наши письма в совет правления…
– Нет, нет. Нет-нет-нет, – заторопился он, ритмически отстукав ответ. – Они непреклонны в своем решении. Однако ваши усилия, направленные на мое восстановление – твои и других putte…
Я поклонилась и потом заглянула ему в глаза – его светлые глаза, которые, в зависимости от душевного расположения, меняли цвет от золотистого до зеленого. В них уже не было и следа подавленности, которую я видела всего миг назад: Вивальди вновь стал самим собой, веселым живчиком. Что ж, перепады настроения ему всегда были свойственны.
– … вкупе с моей творческой плодовитостью убедили правление разрешить мне и дальше сочинять музыку для coro – не менее двух мотетов в месяц, две новые мелодии для обедни и вечерни. Одна будет исполнена на Пасху, другая – на праздник Благовещения Деве Марии, которой посвящено это почтенное заведение, к твоему сведению, Гендель.
– А я и не знал.
Гендель улыбнулся мне так, словно все разглагольствования маэстро были частью озорного замысла, который вот-вот разрешится каким-нибудь милым чудачеством.
– Так вот, ввиду написания вышеупомянутых произведений, а также панихид и служб на Страстной неделе, учитывая требования исполнять их подобающим образом…
Я вникла в его слова и поглядела на маэстро с изумлением:
– Вы будете и дальше учить нас?
– Время от времени. Если потребуется. Или чаще, может быть. – Он зачем-то мне подмигнул. – Но довольно пустой болтовни – устав запрещает! Берите перо, синьорина!
Проведя на прошедшей неделе бессчетные часы за переписыванием партитур, я никак не могла обрадоваться предложению продолжить это занятие. Тем не менее я тряхнула запачканной чернилами рукой и снова взялась за перо. Чего бы я не сделала ради маэстро – даже сейчас! Он подставил мне свой стул и положил передо мной чистый лист пергамента.
– Ваши превосходительства, глубокоуважаемое правление Пьеты. Ввиду значительного успеха и огромной популярности, которую «La Resurrezi?ne» стяжала в прошлом году…
– Маэстро, помедленней, пожалуйста, – я не успеваю даже обмакнуть перо!
Вивальди, не обращая внимания на мою просьбу, продолжил:
– …и которые суть подтверждение дарования синьора Джорджо Федерико Генделя, молодого, но тем не менее выдающегося композитора, прибывшего в lа Serenissima от двора Саксонии-Вайсенфельс, – тут он обменялся поклонами с Генделем, а я тем временем пыталась не отстать от его монолога, – коий в данный момент, под чутким руководством нашего дражайшего ma?stro di coro, синьора Гаспарини, пишет оперу, планируемую к постановке в ныне заново открытом знаменитом театре Сан-Джованни Кризостомо, гордости всей Венеции…
Он продолжал в том же темпе, а я писала быстро, как могла.
– …мы ходатайствуем о том, чтобы избранным putte из coro приюта «Ospedale della Piet?» было дозволено участвовать в будущих представлениях, привлекая тем самым внимание более широких кругов публики к божественной музыке, что, несомненно, принесет заведению щедрые пожертвования и поспособствует его дальнейшему прославлению.
Я отложила перо.
– Маэстро, вы думаете, они нам позволят?
– Посмотрим, Аннина, – улыбаясь, покачал головой Вивальди. – В любом случае, стоит ради этого раз-другой черкнуть пером по бумаге – в особенности если черкать приходится не мне!
Опера! Мне и теперь приятно вспоминать, что первая мысль у меня была о Марьетте – о том, как она обрадуется. Впервые в жизни я подумала о ком-то, а не о себе. Это был как раз тот случай, которого Марьетта дожидалась.
После путешествия на Торчелло Марьетта стала другой. Стоило мне в очередной раз задаться вопросом, почему я даже не попыталась отговорить ее от такого безрассудства, как меня тут же начинали донимать угрызения совести. Теперь-то я, конечно, понимаю, что она и слушать бы меня не стала – и правильно бы сделала.
Но тогда я решила, что у нас обеих появился шанс очиститься после ущерба, который мы претерпели в тот день на острове. А для меня – возможность вновь обрести право зваться лучшей подругой Марьетты.
* * *
В лето Господне 1709
«Милая матушка!
Сестра Лаура будет немало удивлена, когда я попрошу ее отправить это послание, потому что я впервые пишу тебе по собственному почину, без ее вмешательства.
Понимаешь ли, меня посадили переписывать партитуры; это задание может служить здесь как поощрением, так и наказанием. Выполняя его, putte, разумеется, получают вдоволь бумаги, чернил и свечей. Я копировала ноты столь убористым почерком, что из каждых пяти листов выгадывала один для себя. Надеюсь, тебя не затрудняет чтение моих слов меж линеек нотного стана.
У меня есть для тебя две потрясающие новости – по крайней мере, нам они кажутся грандиозным переворотом, необыкновенным расширением прежних возможностей! Сейчас вовсю обсуждается замысел поставить оперу – на музыку или ma?stro Гаспарини, или синьора Генделя из Саксонии. Сюжет основан на истории древнеримской королевы Агриппины, а либретто напишет Гримани, вице-король Неаполя. Но сама по себе эта новость не вызвала бы такого волнения, если бы маэстро Вивальди не обратился с прошением позволить некоторым putte из Пьеты участвовать в представлении. Представь, матушка, опера! В настоящем театре!
Не знаю, прислушается ли правление к Вивальди, тем более что сейчас он уже не служит здесь наставником. Однако он выдвинул весомые аргументы – я это хорошо знаю, потому что сама писала письмо к правлению под диктовку маэстро. Потом он взял с меня обещание, что я никому не расскажу: вдруг ничего не выйдет? Но я не вижу большого вреда в том, что доверю тебе эту тайну – а если я ни с кем не поделюсь, то у меня сердце разорвется!
Другая новость еще удивительнее первой. Король Фредерик, поныне находящийся здесь в гостях под именем герцога Олембергского, заказал самой Розальбе Каррьере, гордости нашей Венеции, написать полноразмерный портрет богини Дианы. И – ты только подумай! – он велел выбрать натурщицу из figlie нашей Пьеты!
Я не берусь описать переполох, который вызвали эти новости. Розальба снискала себе наибольшую славу написанными масляной пастелью миниатюрами на табакерках и шкатулках. Знатные дамы, которые навещают нас в приюте, показывали нам в parlat?rio подобные безделушки, и мы всякий раз восхищались их поразительными деталями. В последнее время Розальба приобрела большую известность у итальянских и заграничных вельмож, желающих пополнить свои коллекции картин. Теперь ее то и дело нанимают для выполнения портретов нормального размера.
Ходили самые разнообразные толки, кто же из участниц coro настолько поразил воображение герцога (нам до сих пор велят называть его так и никак иначе), что он изъявил желание украсить стену в своих покоях ее изображением. Воспитанницы, наставницы и даже служанки – все делали ставки на кого-нибудь из нас.
Накануне осмотра настоятельница обратилась ко всем за ужином и велела назавтра быть как следует умытыми и причесанными, равно как и удостовериться в чистоте и опрятности ногтей. Правду сказать, это было излишнее напоминание: мы озаботились своим внешним видом задолго до ее объявления. Девушки расчесывали волосы с таким усердием, что болела кожа на голове, и втихомолку мазали лицо приворованным медом. У Марьетты обнаружился флакон с белладонной, и все мы стали требовать, чтобы она поделилась с нами. Даже я, не имея никаких надежд быть избранной, молила Деву Марию высветлить мне кожу лица для такого знаменательного события.
Помимо суетных устремлений к славе, каждая из нас трепетала при мысли, что этот заказ дали именно Розальбе, скромной дочери кружевницы и клирика, выбрав ее среди талантливейших венецианских живописцев. Женщина – и женщина из простонародья; ее успех был для нас добрым предзнаменованием. Она осталась незамужней и тем не менее недавно приобрела собственный палаццо, где и живет с сестрой и слугами. Если Розальба смогла достичь столь многого без помощи влиятельных родственников, а лишь благодаря совершенству своего искусства, то почему нам нельзя стремиться к таким же достижениям?
Раньше я была уверена, что для меня существуют лишь три возможные стези, уберегающие от ранней могилы: постричься в монахини; жить здесь затворницей, занимаясь музыкой и обучением музыкантов; и, наконец, выйти замуж, что навсегда закроет мне путь к исполнительской карьере. Оказалось, что дороги не три, а четыре, и четвертую для всех венецианок проторила именно Розальба. Боже, да ее надо причислять к лику святых!
Никому не заметно движение теневой стрелки на циферблате солнечных часов, но тем не менее она движется. Почему же хотя бы одна из нас не может стать мировой знаменитостью и играть не хуже Альбинони или Корелли? Почему бы нашим сочинениям не звучать не только в этих стенах, но и во всех театрах Венеции и за ее пределами? Что иное, кроме признания света, позволяет Генделю и Скарлатти путешествовать куда вздумается, переезжать из города в город, присутствовать на всех балах и обхаживать любого из покровителей? Ведь этот лишний кусок плоти у мужчин между ног не имеет никакого касательства к сочинению музыки!
Поверь, матушка, мои познания о подобных вещах опираются только на чужие рассказы и на созерцание картин. Я целомудренна, но отнюдь не глупа. Если бы девочки отставали от мальчиков в музыкальном ремесле, то приютское руководство не отдавало бы им предпочтения, а певчими в Венеции были бы одни мужчины.
Маэстро, кажется, не столь одержим радостной вестью о предстоящем визите художницы. Его досаду легко объяснить: он явно завидует. В конце концов, сам дон Вивальди, несмотря на все ухищрения – особенно учитывая их печальные для него последствия, – так и не дождался заказа от короля Норвегии и Дании.
В приюте теперь только и разговоров что о Розальбе да о короле. Какая уж тут учеба! Эх, если бы я могла намекнуть другим, какие блестящие возможности открывает перед нами постановка «Агриппины», их было бы не выгнать из учебных классов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35