https://wodolei.ru/catalog/vanny/160cm/
Только очень состоятельные семейства – или же влюбленные сумасброды – могли предложить брак девушке или женщине, не имеющей за душой ни гроша.
В наши дни более чем когда-либо приданое девушки считается основным ее достоинством. Семьи, растратившие состояние за игорным столом в ридотто, могут снова поправить дела за счет невесты с хорошим приданым. Первородные сынки идут с молотка и достаются тем девицам, папаши которых предложат больше.
В последнее время цены на невест так взлетели, что дворянам средней руки жениться стало не по карману. В la Serenissima теперь предостаточно благородных домов, где алчные отцы-расточители безутешно взирают на целый выводок стареющих и все еще холостых сыновей, а монастыри переполнены девицами, помещенными туда против воли.
Уже не в первый раз я задалась вопросом, что спасает сестру Лауру от горечи, отравляющей жизнь сестре Джованне и Ла Бефане.
Во взгляде сестры Лауры я прочитала неизмеримую нежность наставницы к любимой ученице. Я тихонько пожала ей руку и сказала: «Я знаю», хотя в голове у меня тогда вертелась единственная мысль – что Марьетта теперь по долгу чести обязана помочь мне, раз я помогла ей, и что эта помощь станет более существенной, если она переселится за пределы Пьеты.
Ла Бефана втиснулась между нами:
– Подумай хорошенько, девочка моя! Вспомни в подробностях, что бывает со лгуньями!
Жаль, что я не перехватила взгляд, которым, возможно, обменялись маэстра Менегина и сестра Лаура. Да-да, подозреваю, что глаза наставниц встретились, и сейчас чего бы только я не отдала, чтобы прочесть их выражение! Но в тот момент я усиленно оценивала вновь и вновь свое решение, которое, я чувствовала, может принести мне так много – но и стоить мне будет многого. Помню, я тогда твердила себе, что лучше попасть в ад, чем предать подругу и тем самым заслужить милость моей злейшей врагини.
– Это тот мужчина, синьора, – проговорила я, обернувшись к настоятельнице, – тот самый, которого я видела с Марьеттой на острове.
Потом мы виделись с Марьеттой всего один раз до того, как она нашла способ избавиться от беременности и сделаться невестой.
Та пора вообще оказалась щедрой на свадьбы. Мадалена Россо, тридцатишестилетняя figlia privilegiata, наконец добилась согласия правления на ее брак с Лодовико Эртманом, учителем по классу гобоя, недавно приглашенным в Пьету. Он был чуть ли не девятью годами младше ее, и даже не католик – пока не сменил вероисповедание ради нее. Герцог Козимо III упросил дожа дать разрешение.
И сама невероятность такого брака, и то, что церемония действительно состоялась и прошла в церкви Санта Мария делла Салюте, и мы видели Мадалену в подвенечном платье под самыми нашими окнами, – все это повергло нас в состояние странного беспокойства, пробудило негаданную надежду на то, что все в мире возможно.
В ту пору случились и мои первые месячные. Они не стали для меня неожиданностью – можно сказать, я ожидала их с нетерпением. Но когда они наконец пришли, то неопрятность, с ними связанная, вызвала во мне отвращение. Я сама сняла с постели простыни: мне и не хотелось спать на замаранном белье, и слишком долго пришлось бы дожидаться, пока conv?rsa придет убирать у нас в дортуаре. К тому же мне было неловко перед ней.
Сестра Лаура, исполнявшая в ту неделю обязанности сеттиманьеры, сразу же разрешила мне сходить в бельевую и взять свежие простыни. С тех пор как я стала iniziata – как давно это было! – я редко туда наведывалась. Бельевая находится рядом с прачечной, где и обретаются figlie di comun. Проходя мимо огромного бака с кипящим щелоком, где варилось мыло, сквозь пар, поднимающийся из сотни лоханей, над которыми склоняются девушки с красными, распаренными лицами, стирая или отбеливая белье, я вспоминала, как смотрели на меня девчонки из coro, пока я еще принадлежала к общей массе.
Нам кажется, что тропа нашей судьбы сама собой ведет нас, то сворачивая, то поднимаясь в гору пока вдруг не выведет на перекресток иной дороги, которая могла нам выпасть, окажись Удача и Рок менее милостивы. Что еще, кроме явно случайной склонности к музыке, позволило мне жить без тяжкого, изнурительного труда?
От печей, на которых грелись утюги, так и пыхало жаром, и мне приходилось прикрывать ладонью глаза. И тут я наткнулась на Паолину, нашу «лазутчицу» в недавней лотерее, – она орудовала утюгом, пыхтя и обливаясь потом, а рядом высилась стопка свежевыглаженного белья.
– Синьорина Анна Мария! – воскликнула Паолина и тут же ойкнула, обжегши палец.
– Привет, синьорина Паолина, – ответила я, не желая оказаться менее любезной, чем она. – Прости, что отвлекла тебя.
– Я тебя здесь ни разу не видела.
– Я хочу перестелить постель, вот и пришла за чистыми простынями.
– Congratulazi?ni, саrа! – лукаво покосилась она на меня. – Ты теперь женщина.
– Ага, женщина, у которой живот словно набит свинцом.
– Poverina! Вот, возьми… – Она еще пару раз провела утюгом по полотенцу. – Подложи под рубашку. Со временем полегчает, а пока только тепло может помочь.
Я огляделась, задрала юбки и пристроила горячее полотенце под одежду.
– Ты просто клад, Паолина!
Она оглянулась через плечо:
– Ладно, мне надо работать.
Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:
– Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.
Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две c?riche – dispensi?ra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.
Наши взгляды встретились. Обе c?riche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали – то ли за водой, то ли за врачом.
Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:
– Быстрее, Аннина! Piu vel?ce! – Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. – Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!
Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность – достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?
– У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.
– Ну да, когда я выйду замуж…
– Нет – гораздо раньше! – Думаю, мой тон удивил ее. – Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.
– Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.
– Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!
– Саrа, я же буду в монастыре!
– В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?
Марьетта погрузилась в раздумья.
– Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.
Завидев возвращающихся c?riche, я заторопилась:
– Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! – Я стиснула ей на прощание руку. – Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!
Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.
О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала – и еще сделает – все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд – но просто научилась хорошо скрывать его…
Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.
* * *
В лето Господне 1710
«Милая матушка!
Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения – вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, – она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: «AMВ».
Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.
Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии – название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)
Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.
Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.
Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni. О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.
В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет «мой burattino»). Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.
Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут «la putela» – малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.
Там великолепная обстановка, все залито солнечным светом. На одной из стен висит полотно с французским сельским пейзажем – подарок художника Ватто, написанный его собственной рукой.
В студии есть спинет, и иногда Розальба усаживается и играет на нем, пока Джульетта прохаживается туда-сюда по зале, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.
Само собой, они беседуют – да так запросто, словно их знакомство исчисляется годами, а не днями. Оказывается, до восемнадцати лет Розальба была кружевницей – помогала матери. Потом она встретила художника-француза, месье Жана, научившего ее писать миниатюры на кости и пергамене. Этот месье Жан разбил ей сердце, отбыв из Венеции к себе во Францию с сундучком, набитым кружевами для будущей невесты.
Оплатой за ее первый заказ – портрет, выполненный для подруги, – послужили две пары перчаток и два ароматических саше. За нынешнее изображение Дианы, как шепчутся на каждом углу, Розальба получит от короля огромную сумму – целых двадцать пять luigi.
Каждый день Ненета причесывает Джульетту. Она усаживает ее к туалетному столику Розальбы на металлический стул с полосатой камчатной подушечкой. На столе у художницы среди красок и бутылочек с духами имеется и перевязь с пистолетами.
Есть у Розальбы и скрипка из мастерской Маттео Гоффриллера, что преподнес ей в дар Франческо Гобетти. Вот если бы мне хоть разок довелось на ней сыграть!
Дважды на сеансах присутствовал король, наблюдая, как продвигается дело. Оба раза он был переодет: сначала в горничную, а потом – в гусара. Джульетта утверждает, что его величество ужасно самовлюблен и крутится перед зеркалом ничуть не меньше, чем наблюдает за рождением полотна.
Иногда к художнице приходит ученик, помогает смешивать краски. Юный венецианец по имени Джамбаттиста Тьеполо. Когда Джульетта позирует, входить в ателье ему не разрешают, хотя она не раз примечала в полуоткрытую дверь его любопытные взгляды.
Розальба велит Джульетте грезить наяву, воображая себя богиней, чтобы на ее лице появилось нужное выражение – какое должно быть у Дианы.
Джульетта говорит, что вот сидит она там и раздумывает о любви и о той жуткой цене, которая взыскуется с несчастных, подпавших под ее чары. Она думает об Актеоне – как он случайно увидел богиню, купавшуюся обнаженной в священных прудах Аркадии. И чудится Джульетте, что за миг до того, как Актеон был обращен в оленя и разорван его собственными гончими, он поцеловал купальщицу, – Джульетта пытается представить этот единственный поцелуй Дианы и охотника, столь божественный, что Актеон с радостью заплатил за него жизнью.
Иногда губы охотника, забывшись, касаются также обнаженных плеч богини, а его пахнущие лесом руки ложатся на благоухающую ароматом жасмина грудь богини.
Когда истории Джульетты кончаются, мы обе лежим без сна и молчим, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только плеском воды в канале, нашим дыханием да песнями случайных гондольеров.
Она не устает нахваливать художнице мою игру в надежде, что, может быть, та когда-нибудь пригласит меня к себе и ее скрипка перестанет быть просто безделушкой. Я же уверена, что мне ни за что не разрешат туда пойти – пока провожатой для таких визитов служит сестра Джованна.
Скоро у меня урок.
Шлю тебе тысячу baci, дорогая матушка, где бы ты сейчас ни была, да коснутся эти строки не только твоих рук и глаз, но также и твоего сердца.
Анна Мария даль Виолин».
* * *
Перечитывая эти письма сейчас, я могу только удивляться, что совершенно не подозревала о Джульеттиных планах – да и строила ли она эти планы или просто, влекомая силой чувств, в необдуманном порыве решила свою судьбу? Все же мы были ближайшими подругами: если бы она замыслила все заранее, то наверняка проболталась бы мне.
Я была для нее царем Шахрияром, а она – моей Шехерезадой, и из ночи в ночь Джульетта, лежа со мной бок о бок в постели, разматывала клубок повествований. Если бы мне довелось послушать подобные сказки сейчас, я бы сразу поняла, к чему они ведут. Но тогда я сама носилась со своими любовными мечтами и поэтому лишь зачарованно слушала, как Джульетта повествует о своих. Да и не позволила бы она себя остановить, даже если бы у меня хватило ума и желания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
В наши дни более чем когда-либо приданое девушки считается основным ее достоинством. Семьи, растратившие состояние за игорным столом в ридотто, могут снова поправить дела за счет невесты с хорошим приданым. Первородные сынки идут с молотка и достаются тем девицам, папаши которых предложат больше.
В последнее время цены на невест так взлетели, что дворянам средней руки жениться стало не по карману. В la Serenissima теперь предостаточно благородных домов, где алчные отцы-расточители безутешно взирают на целый выводок стареющих и все еще холостых сыновей, а монастыри переполнены девицами, помещенными туда против воли.
Уже не в первый раз я задалась вопросом, что спасает сестру Лауру от горечи, отравляющей жизнь сестре Джованне и Ла Бефане.
Во взгляде сестры Лауры я прочитала неизмеримую нежность наставницы к любимой ученице. Я тихонько пожала ей руку и сказала: «Я знаю», хотя в голове у меня тогда вертелась единственная мысль – что Марьетта теперь по долгу чести обязана помочь мне, раз я помогла ей, и что эта помощь станет более существенной, если она переселится за пределы Пьеты.
Ла Бефана втиснулась между нами:
– Подумай хорошенько, девочка моя! Вспомни в подробностях, что бывает со лгуньями!
Жаль, что я не перехватила взгляд, которым, возможно, обменялись маэстра Менегина и сестра Лаура. Да-да, подозреваю, что глаза наставниц встретились, и сейчас чего бы только я не отдала, чтобы прочесть их выражение! Но в тот момент я усиленно оценивала вновь и вновь свое решение, которое, я чувствовала, может принести мне так много – но и стоить мне будет многого. Помню, я тогда твердила себе, что лучше попасть в ад, чем предать подругу и тем самым заслужить милость моей злейшей врагини.
– Это тот мужчина, синьора, – проговорила я, обернувшись к настоятельнице, – тот самый, которого я видела с Марьеттой на острове.
Потом мы виделись с Марьеттой всего один раз до того, как она нашла способ избавиться от беременности и сделаться невестой.
Та пора вообще оказалась щедрой на свадьбы. Мадалена Россо, тридцатишестилетняя figlia privilegiata, наконец добилась согласия правления на ее брак с Лодовико Эртманом, учителем по классу гобоя, недавно приглашенным в Пьету. Он был чуть ли не девятью годами младше ее, и даже не католик – пока не сменил вероисповедание ради нее. Герцог Козимо III упросил дожа дать разрешение.
И сама невероятность такого брака, и то, что церемония действительно состоялась и прошла в церкви Санта Мария делла Салюте, и мы видели Мадалену в подвенечном платье под самыми нашими окнами, – все это повергло нас в состояние странного беспокойства, пробудило негаданную надежду на то, что все в мире возможно.
В ту пору случились и мои первые месячные. Они не стали для меня неожиданностью – можно сказать, я ожидала их с нетерпением. Но когда они наконец пришли, то неопрятность, с ними связанная, вызвала во мне отвращение. Я сама сняла с постели простыни: мне и не хотелось спать на замаранном белье, и слишком долго пришлось бы дожидаться, пока conv?rsa придет убирать у нас в дортуаре. К тому же мне было неловко перед ней.
Сестра Лаура, исполнявшая в ту неделю обязанности сеттиманьеры, сразу же разрешила мне сходить в бельевую и взять свежие простыни. С тех пор как я стала iniziata – как давно это было! – я редко туда наведывалась. Бельевая находится рядом с прачечной, где и обретаются figlie di comun. Проходя мимо огромного бака с кипящим щелоком, где варилось мыло, сквозь пар, поднимающийся из сотни лоханей, над которыми склоняются девушки с красными, распаренными лицами, стирая или отбеливая белье, я вспоминала, как смотрели на меня девчонки из coro, пока я еще принадлежала к общей массе.
Нам кажется, что тропа нашей судьбы сама собой ведет нас, то сворачивая, то поднимаясь в гору пока вдруг не выведет на перекресток иной дороги, которая могла нам выпасть, окажись Удача и Рок менее милостивы. Что еще, кроме явно случайной склонности к музыке, позволило мне жить без тяжкого, изнурительного труда?
От печей, на которых грелись утюги, так и пыхало жаром, и мне приходилось прикрывать ладонью глаза. И тут я наткнулась на Паолину, нашу «лазутчицу» в недавней лотерее, – она орудовала утюгом, пыхтя и обливаясь потом, а рядом высилась стопка свежевыглаженного белья.
– Синьорина Анна Мария! – воскликнула Паолина и тут же ойкнула, обжегши палец.
– Привет, синьорина Паолина, – ответила я, не желая оказаться менее любезной, чем она. – Прости, что отвлекла тебя.
– Я тебя здесь ни разу не видела.
– Я хочу перестелить постель, вот и пришла за чистыми простынями.
– Congratulazi?ni, саrа! – лукаво покосилась она на меня. – Ты теперь женщина.
– Ага, женщина, у которой живот словно набит свинцом.
– Poverina! Вот, возьми… – Она еще пару раз провела утюгом по полотенцу. – Подложи под рубашку. Со временем полегчает, а пока только тепло может помочь.
Я огляделась, задрала юбки и пристроила горячее полотенце под одежду.
– Ты просто клад, Паолина!
Она оглянулась через плечо:
– Ладно, мне надо работать.
Я уже повернулась, чтобы уйти, как она вдруг добавила:
– Оратория была просто прекрасная! А твоя игра, синьорина! Словно ангелы слетели с небес.
Настал мой черед краснеть. Я неловко кивнула, а когда снова подняла глаза, то сквозь клубы пара увидела Марьетту. У нее по бокам суетились две c?riche – dispensi?ra и помощница настоятельницы, а сама она с истомленным видом лишь кивала или отрицательно качала головой, пока они выбирали для нее чистое белье. Все, что Марьетта одобряла, отправлялось в просторный ларь у ее ног.
Наши взгляды встретились. Обе c?riche стояли ко мне спиной, и Марьетта принялась обмахиваться и показывать жестами, что ей нужно присесть. Они немедленно куда-то убежали – то ли за водой, то ли за врачом.
Едва оставшись одна, Марьетта поманила меня к себе:
– Быстрее, Аннина! Piu vel?ce! – Тут она вскочила на ноги и, стиснув меня в объятиях, ни с того ни с сего залилась слезами, теперь уже настоящими. – Я уж думала, что не свижусь с тобой и не смогу тебя поблагодарить!
Я не спешила целовать ее в ответ. Неужели она считает, что несколько слезинок и словесная благодарность – достойное вознаграждение за опасности, которые я навлекла на свою бессмертную душу, солгав ради ее благополучия?
– У тебя скоро появится возможность меня отблагодарить.
– Ну да, когда я выйду замуж…
– Нет – гораздо раньше! – Думаю, мой тон удивил ее. – Как только узнаешь, где тебя будут держать до свадьбы, пошли мне весточку.
– Я уже знаю где: в монастыре Сан Франческо делла Винья.
– Хорошо… слушай и запоминай. Не так давно один молодой дворянин закладывал в Banco Giallo золотой медальон. Разузнай мне его имя!
– Саrа, я же буду в монастыре!
– В монастыре, где полным-полно тетушек и сестриц таких синьоров. Что им еще там делать, как не судачить о всяких семейных новостях?
Марьетта погрузилась в раздумья.
– Ладно, подружусь с кем-нибудь из монашек и выведаю что смогу.
Завидев возвращающихся c?riche, я заторопилась:
– Только найди надежного человека, чтобы передать вести! И, Марьетта, будь жива и здорова! – Я стиснула ей на прощание руку. – Жду не дождусь, пока увижу твоего маленького!
Я отвернулась, но заметила, что глаза у нее полны слез.
О Марьетте Фоскарини ходят самые кошмарные слухи, но лишь часть из них верна. Она уже делала – и еще сделает – все, что угодно, лишь бы добиться своего. Но она сделает то же самое ради тех немногих, кого причисляет к своим близким друзьям. И совсем уж неправда, будто бы она не стыдится боли, которую причиняет другим. Она знает стыд – но просто научилась хорошо скрывать его…
Я подошла к диспенсьере, почтительно присела и сообщила, что сестра Лаура разрешила мне взять чистые простыни.
* * *
В лето Господне 1710
«Милая матушка!
Сегодня я пишу тебе не на утаенных нотных листках и не из карцера, а из своей комнаты. Сестра Лаура расщедрилась и выделила мне вдоволь бумаги, перьев и чернил. На мой день рождения – вернее, на годовщину, которую здесь принято называть моим днем рождения, – она подарила мне сургуч и печать с моими инициалами: «AMВ».
Я уговорила себя, что это из твоих рук я получила и печать, и сургуч, и именно твои губы касались моего лба.
Странно, не правда ли, что у молодой женщины вместо настоящей фамилии – название музыкального инструмента? Выходит, я родилась в мастерской скрипичного мастера? (Впрочем, даже тогда я носила бы его фамилию.)
Последнее время я по большей части пребываю в одиночестве. Клаудия еще не вернулась из Саксонии. Джульетта в сопровождении сестры Джованны каждый день ездит позировать Розальбе. Утром за ними присылают гондолу. Я смотрю из окна, как она сворачивает из rio в Большой канал.
Каждый вечер Джульетта забирается ко мне в постель и рассказывает, как прошел ее день. Она не скрывает своего желания, чтобы художница писала портрет Дианы целую вечность.
Дом Розальбы находится на Calle di Са' Centanni. О ней там заботится престарелая мать. У той всегда при себе лазуритовая коробочка, полная свежих имбирных пряников, которые старушка предлагает всем, кто заходит в гости к ее дочери.
В палаццо живут одни женщины. Сестра Розальбы, синьорина Анджела, помолвлена с художником Антонио Пеллегрини (которого она называет «мой burattino»). Другую сестру мы видели, когда Розальба приходила в приют. Ее имя Джованини, но все зовут ее Пенетой.
Они все низкорослые, поэтому Джульетта говорит, что чувствует себя среди них могучей амазонкой. Вообще Розальбу в семье кличут «la putela» – малышка, потому что она ниже всех. Утром она обувает туфли на высоких каблуках, что добавляет ей роста, но, простояв часок-другой у мольберта, отшвыривает их прочь.
Там великолепная обстановка, все залито солнечным светом. На одной из стен висит полотно с французским сельским пейзажем – подарок художника Ватто, написанный его собственной рукой.
В студии есть спинет, и иногда Розальба усаживается и играет на нем, пока Джульетта прохаживается туда-сюда по зале, разминая затекшие от долгой неподвижности члены.
Само собой, они беседуют – да так запросто, словно их знакомство исчисляется годами, а не днями. Оказывается, до восемнадцати лет Розальба была кружевницей – помогала матери. Потом она встретила художника-француза, месье Жана, научившего ее писать миниатюры на кости и пергамене. Этот месье Жан разбил ей сердце, отбыв из Венеции к себе во Францию с сундучком, набитым кружевами для будущей невесты.
Оплатой за ее первый заказ – портрет, выполненный для подруги, – послужили две пары перчаток и два ароматических саше. За нынешнее изображение Дианы, как шепчутся на каждом углу, Розальба получит от короля огромную сумму – целых двадцать пять luigi.
Каждый день Ненета причесывает Джульетту. Она усаживает ее к туалетному столику Розальбы на металлический стул с полосатой камчатной подушечкой. На столе у художницы среди красок и бутылочек с духами имеется и перевязь с пистолетами.
Есть у Розальбы и скрипка из мастерской Маттео Гоффриллера, что преподнес ей в дар Франческо Гобетти. Вот если бы мне хоть разок довелось на ней сыграть!
Дважды на сеансах присутствовал король, наблюдая, как продвигается дело. Оба раза он был переодет: сначала в горничную, а потом – в гусара. Джульетта утверждает, что его величество ужасно самовлюблен и крутится перед зеркалом ничуть не меньше, чем наблюдает за рождением полотна.
Иногда к художнице приходит ученик, помогает смешивать краски. Юный венецианец по имени Джамбаттиста Тьеполо. Когда Джульетта позирует, входить в ателье ему не разрешают, хотя она не раз примечала в полуоткрытую дверь его любопытные взгляды.
Розальба велит Джульетте грезить наяву, воображая себя богиней, чтобы на ее лице появилось нужное выражение – какое должно быть у Дианы.
Джульетта говорит, что вот сидит она там и раздумывает о любви и о той жуткой цене, которая взыскуется с несчастных, подпавших под ее чары. Она думает об Актеоне – как он случайно увидел богиню, купавшуюся обнаженной в священных прудах Аркадии. И чудится Джульетте, что за миг до того, как Актеон был обращен в оленя и разорван его собственными гончими, он поцеловал купальщицу, – Джульетта пытается представить этот единственный поцелуй Дианы и охотника, столь божественный, что Актеон с радостью заплатил за него жизнью.
Иногда губы охотника, забывшись, касаются также обнаженных плеч богини, а его пахнущие лесом руки ложатся на благоухающую ароматом жасмина грудь богини.
Когда истории Джульетты кончаются, мы обе лежим без сна и молчим, прислушиваясь к тишине, нарушаемой только плеском воды в канале, нашим дыханием да песнями случайных гондольеров.
Она не устает нахваливать художнице мою игру в надежде, что, может быть, та когда-нибудь пригласит меня к себе и ее скрипка перестанет быть просто безделушкой. Я же уверена, что мне ни за что не разрешат туда пойти – пока провожатой для таких визитов служит сестра Джованна.
Скоро у меня урок.
Шлю тебе тысячу baci, дорогая матушка, где бы ты сейчас ни была, да коснутся эти строки не только твоих рук и глаз, но также и твоего сердца.
Анна Мария даль Виолин».
* * *
Перечитывая эти письма сейчас, я могу только удивляться, что совершенно не подозревала о Джульеттиных планах – да и строила ли она эти планы или просто, влекомая силой чувств, в необдуманном порыве решила свою судьбу? Все же мы были ближайшими подругами: если бы она замыслила все заранее, то наверняка проболталась бы мне.
Я была для нее царем Шахрияром, а она – моей Шехерезадой, и из ночи в ночь Джульетта, лежа со мной бок о бок в постели, разматывала клубок повествований. Если бы мне довелось послушать подобные сказки сейчас, я бы сразу поняла, к чему они ведут. Но тогда я сама носилась со своими любовными мечтами и поэтому лишь зачарованно слушала, как Джульетта повествует о своих. Да и не позволила бы она себя остановить, даже если бы у меня хватило ума и желания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35