Самыми ходовыми выражениями в этих разговорах были «фригидная» и «лесбиянка». Впрочем, понять этих людей было нетрудно: чувствуя себя, мягко говоря, обескураженными после очередной неудачной попытки соблазнить красивую женщину, они тем самым пытались хоть как-то восстановить свою оскорбленную гордость. Впервые оказавшись мишенью этих злобных выпадов, Елена почувствовала себя совершенно опустошенной. Впоследствии, несмотря на неоднократное повторение подобных историй, она так и не научилась хладнокровно на них реагировать. Она никак на могла примириться с человеческой низостью и коварством. Почему они не могут понять, что, если женщина не стремится прыгнуть в постель к первому встречному, это вовсе не означает, что с ней что-то не так?
Так она вела затворническую жизнь и была вполне счастлива. Не каждому, много раз повторяла она себе, необходим секс. Просто мужчины, встречавшиеся на ее пути, не соответствовали ее представлениям о спутнике жизни, только и всего.
Джон Айзенменгер соответствовал им почти идеально, этого Елена не могла не признать. Рядом с ним она чувствовала нечто такое, чего не испытывала прежде ни с одним мужчиной. Поначалу это увлечение тревожило ее, заставляя проводить в раздумьях целые часы. Она заключила, что причина ее симпатии к доктору отчасти кроется в его сдержанности – так мало мужчин, способных принять тот факт, что не всякая женщина легкодоступна и готова сдаться при первом же натиске; между тем Айзенменгеру каким-то образом удавалось совмещать несовместимое – вызывать к себе интерес и принимать как должное видимое отсутствие подобного интереса у Елены. Со своим незаурядным умом и восприимчивой душой, в которой читались следы пережитой им трагедии, Джон казался Елене воплощением лучших человеческих качеств. Такой человек не мог не притягивать.
К сожалению, обстоятельства их знакомства и все последующие события не способствовали развитию сколь-либо серьезных отношений между ними. Гибель жены, произошедшая на глазах у Джона, и та нарочитая театральность, с которой она была обставлена, надломили и его душу. Следствием этого стало охлаждение возникшей между ним и Еленой дружбы. После смерти Мари Айзенменгер замкнулся в себе, и его непробиваемое молчание стало для Елены знаком того, что все кончено.
Она улыбнулась своим мыслям и горько рассмеялась про себя. Что за пара душевных калек!
А теперь в ее жизни появился Аласдер. И как раз в тот момент, когда в ее отношениях с Джоном наметился некоторый прогресс, когда ее былые сокровенные желания только-только начали осуществляться.
Аласдер, с которым она была знакома не более трех часов, сумел за столь короткое время добиться невозможного: он заставил Елену хотеть его. Желание было слабым, едва ощутимым, но Елена чувствовала, что оно есть, и это ее смущало. Как такое могло случиться?
Конечно, Аласдер был столь же обходителен с ней, как и Айзенменгер в начале их знакомства. Тогда Джон вызвал у Елены столь сильное восхищение, что она готова была слегка опустить щит, которым отгородилась от мира, чтобы пристальнее вглядеться в своего нового знакомого. И даже если Аласдер продвинулся на шаг дальше, то различие между двумя ситуациями было невелико.
Он был явно умен, но, вспоминая, как Джон работал над раскрытием убийства, как ему удавалось разглядеть то, чего не замечали более опытные специалисты, Елена не могла не признать, что здесь Айзенменгер мог дать Аласдеру несколько очков вперед.
Аласдер и Джон одинаково уважительно держались по отношению к ней, были в равной мере образованны и оба обладали легким характером.
Рассуждая объективно, приходилось признать, что разницы между ними не было почти никакой. Однако был еще и субъективный взгляд на вещи.
Если Елена и видела в новом знакомом преимущества перед Айзенменгером, то замечала их той далекой от рассудка и логики частью своего сознания, которой не пользовалась уже много лет, словно забыв о ее существовании. Она не была уверена, что рада возрождению этой почти умершей стороны своей натуры, однако игнорировать новые для себя ощущения уже не могла.
Айзенменгер привел Белинду в крошечный паб в полукилометре от больницы. Девушка предлагала посидеть в баре медицинской школы, но доктор нашел его слишком людным.
– Что ты думаешь о Хартмане? – спросил он, когда они расположились за столиком.
В ответ на вопрос доктора Белинда рассмеялась, и это само по себе говорило о многом.
– Белинда, мое мнение о твоем шефе никак не повлияет на его положение, – поспешил заверить девушку Айзенменгер. – Ты знаешь, по какой причине я здесь?
Она смутилась:
– Младшему персоналу ничего официально не сообщали, но поговаривают, что на Хартмана поступила жалоба.
Ее нежелание говорить было понятным. Патолог, как и любой другой практикующий врач, периодически сталкивается с жалобами в свой адрес, равно как и с необходимостью проверять жалобы на своих коллег. У каждого, кто варится в этом котле, инстинкт самосохранения рано или поздно неизбежно начинает превалировать над профессионализмом, подумал Айзенменгер.
– Не совсем так, – сказал Айзенменгер.
Он заказал себе пинту горького (по крайней мере, никому не пришло в голову назвать его лучшим пивом), Белинда же остановила свой выбор на апельсиновом соке. Паб постепенно наполнялся людьми и, соответственно, шумом, теплом и дымом.
– Речь идет об одном конкретном случае. Не о жалобе, а о запросе.
Девушка вздохнула с облегчением:
– О каком?
– Аутопсия. Случай Миллисент Суит. Насколько я знаю, по нему проводилось внутреннее расследование.
На лице Белинды вновь появилась настороженность.
– О-о, – только лишь произнесла она.
– Ты, конечно, знаешь, о чем речь.
Она кивнула.
После встречи с Хартманом Айзенменгер первым делом запросил слайды и образцы тканей Суит. Получив все это, он тщательно сверил номер каждого слайда и образца с номерами, указанными в заключении о вскрытии, и только после этого принялся рассматривать слайды под микроскопом.
На всех снимках имелись четко выраженные морфологические признаки лимфомы Буркитта. Не зная, радоваться ли тому, что увиденное не противоречит официальному заключению, или, наоборот, огорчаться, Айзенменгер откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Он окончательно запутался. Каким образом лимфома Буркитта могла распространиться так быстро, что успела захватить даже кожный покров? Подобных случаев практически не описано в медицинской литературе.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся к слайдам. На этот раз он сделал описание каждого снимка по отдельности и наконец понял, что именно было не так. Разгадка крылась не в каком-то конкретном слайде, а в совокупности мелких несоответствий.
Хартман, исследовав образцы кожи, указал в заключении, что все они поражены опухолью, но ни на одном из слайдов не было видно следов дермиса или эпидермиса – основных составляющих кожной структуры. То же самое наблюдалось и в остальных образцах, взятых из сердца, легких и мозга: на всех слайдах и стеклышках с фрагментами тканей имелись следы опухоли. Вот только сказать наверняка, образцы каких именно органов это были, не представлялось возможным. Конечно, продолжал рассуждать Айзенменгер, с уверенностью утверждать, что образцы фальсифицированы, нельзя – большая их часть состояла из опухоли едва ли не целиком.
Более подробных исследований не проводилось – ничего, что могло бы подтвердить заключение Хартмана о том, что это лимфома Буркитта.
Айзенменгер не привык делать поспешные выводы. Если бы речь шла не об аутопсии, а о биопсии и пациент был бы еще жив, то отсутствие анализов, подтверждающих предварительный диагноз, любой врач счел бы преступной халатностью, поскольку терапия лимфомы Буркитта намного сложнее и способна вызывать куда более серьезные побочные эффекты, чем лечение других видов опухолей. Однако в данном случае речь шла не о живом пациенте, и если патологоанатом не стал утруждать себя дополнительными исследованиями, то это хотя и неправильно, но, во всяком случае, объяснимо.
Айзенменгер опять оторвался от просмотра слайдов, вздохнул и снова долго смотрел в потолок. Проведя в таком положении несколько минут, он вновь принялся за работу. И на этот раз обнаружил нечто несомненно и абсолютно недостоверное: на слайде, на котором значилось «легкие», он заметил тонкую ленточку мышечной ткани, едва уловимую глазом и почти полностью скрытую опухолевыми клетками.
Стало быть, на слайде были запечатлены вовсе не легкие – легкие не имеют мускулов, а вот тонкие кишки имеют, и эти мышцы являются средой, в которой часто развивается лимфома Буркитта.
Неожиданно Айзенменгер почувствовал прилив сил. Случай, с которым он столкнулся, становился интригующим, и в то же время доктор не мог не сожалеть о таком повороте дела. Айзенменгер снова просмотрел слайды и теперь, когда он точно знал, чего ищет, нашел среди них еще три, на которых почти наверняка был изображен тонкий кишечник, хотя они были обозначены как снимки совсем других видов тканей.
Не переставая удивляться, он вернулся к образцам и принялся внимательно рассматривать каждый. Все они имели идентификационные номера, совпадавшие с означенными в заключении о вскрытии. На одном из них Айзенменгер заметил следы подчистки. Это был срез лимфатического узла.
Сомнений больше не оставалось: дело было сфабриковано.
Оставалось только установить, с какой целью это было сделано. И именно поэтому Айзенменгер сидел сейчас с Белиндой и пытался вытянуть из нее как можно больше сведений о Марке Хартмане. Зная то, что он уже знал, он мог быть заинтригован ее молчанием.
– Так что ты думаешь о Хартмане?
– Он… Ну, нормальный…
– Нормальный кто? Патологоанатом, человек или и то и другое?
– Человек он неплохой. Пожалуй, самый неплохой из всех наших консультантов.
– Но как специалист он мира не перевернет. Так?
Белинда пожала плечами. Слова обладали слишком большой силой и могли привести к непоправимым последствиям.
Задумавшись, Айзенменгер принялся машинально вертеть в руках картонный кружок из-под пивной кружки.
– Он ведь не специалист по лимфомам?
– До последнего времени он специализировался по грудной клетке, но не так давно занялся лимфоретикулярными проблемами.
– И как по-твоему, он хороший патологоанатом? – повторил свой вопрос Айзенменгер.
И опять он не получил прямого ответа. С одной стороны, это его огорчило, но, с другой, Белинда и так уже сказала все, а ее лояльность по отношению к коллеге не могла не импонировать.
– Тем не менее он вынес диагноз «лимфома Буркитта». Это не так просто. Во всяком случае, на основании тех материалов, которые у него были. – Доктор внимательно посмотрел на девушку. – Он показывал их кому-нибудь еще? Посылал на экспертизу?
– Не думаю.
С полминуты Айзенменгер молчал, надеясь, что Белинда не ограничится этим односложным ответом, от нечего делать разглядывая человека с костлявым лицом и красным носом, медленно потягивавшего темное пиво из бокала. Айзенменгер подумал, что он так и будет сидеть здесь до закрытия, как просидел, наверное, уже тысячу ночей, если не больше. Потом снова повернулся к Белинде:
– Сегодня я просмотрел материалы по делу Суит.
Он замолчал, чтобы увидеть ее реакцию, но на лице девушки не отразилось ничего. Видимо, Белинда не в курсе, решил он, и молчит вовсе не потому, что чувствует за собой какую-то вину.
– Хартман их подделал, – сказал он просто.
Реакция Белинды подтвердила его догадку. Девушка была потрясена.
– Что вы имеете в виду?
– То, что сказал. Он составил комплект образцов тканей из других случаев лимфомы Буркитта. Уверен, если вы покопаетесь в компьютерной базе данных за последние лет десять, а потом поищете образцы, то обнаружите, что нескольких недостает.
– Но зачем? Зачем он это сделал?
Ответ, который напрашивался прежде других, был предельно прост: Хартман не сумел поставить истинный диагноз. Но Айзенменгера всегда настораживало очевидное: оно так мало добавляло к известному, что превращало его в невероятное. Почему, например, Хартман ни с кем не посоветовался, если сам не сумел определить тип опухоли? И почему Айзенменгер все сильнее подозревал, что так называемая ошибка, приведшая к кремации тела Миллисент Суит, имеет ко всему этому самое прямое отношение?
– Я не знаю, Белинда. Поэтому мне и нужно выяснить, что представляет собой патологоанатом Марк Хартман.
И тогда Белинда рассказала все. Все, что знала о Хартмане, – что патологоанатом он никудышный, а человек – ненадежный. Рассказала она и о том, что наблюдала во время вскрытия тела Миллисент Суит.
– Больше, чем одна опухоль?
– Судя по тому, что я видела, больше двадцати. Доктор Хартман, насколько я помню, тоже думал, что перед нами множественная опухоль. Он говорил о раковом синдроме.
Вполне резонно. Если так, с чего ему вздумалось сочинять небылицы?
– Ты видела заключение?
Вопрос смутил Белинду. Она опустила глаза.
– Видела? – повторил Айзенменгер.
Девушка кивнула. Поспешно, неловко – лишь бы поскорее отделаться от неприятного признания.
– И?…
Медленно, с трудом выдавливая из себя слова, она произнесла:
– Там все было не так, как мне запомнилось.
Именно это он и подозревал.
– Когда он переменил свое мнение?
Бокал Айзенменгера был уже пуст, но пиво оказалось безвкусным, и вообще этот напиток лишь отчасти соответствовал своему названию, поэтому у доктора не было никакого желания повторять опыт. Стакан Белинды же оставался почти нетронутым.
– Через неделю. Он сказал, что ошибся. А еще он сказал, что повторно просмотрел результаты анализов и пришел к выводу, что это Буркитт. Он даже показал мне образцы тканей.
– В какой день недели это произошло?
Девушка наморщила лоб:
– Кажется, во вторник.
Итак, вскрытие производилось в пятницу. Между пятницей и вторником произошло нечто, заставившее Хартмана сфальсифицировать заключение, тем самым поставив под угрозу собственную карьеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56