В машине по пути в ресторан я уже поднял вопрос насчет кофе, и дядя, как предсказывал Дживс, отнесся к инциденту разумно, простительно, поэтому теперь с каждым куском огурца я набирался храбрости для очередной трудной задачи – сообщения старикам, что любимый племянник собирается завтра утром взмахнуть крылами.
Мы традиционно ходили по вечерам в понедельники в этот кошерный ресторан – деликатесный, с полусотней простых столиков, расставленных близко друг к другу. Все кругом было залито ярким флуоресцентным светом, с одной стороны располагался обеденный зал, с другой – стояла стеклянная буфетная стойка длиной в тридцать футов со всевозможными блюдами, салатами, закусками; за ней, как правило, стояло с полдюжины представителей обслуживающего персонала в ермолках и белых халатах, которые добродушно шутили на идише, ловко резали мясо, властно кричали: «Следующий!»
Клиентами ресторана были старые евреи, не так занятые делами, чтоб питаться готовыми сандвичами с колбасой. Казалось, они и ходить-то не могут, а тем более переваривать ядовитые, пагубные копчености. Но сидели здесь, с удовольствием поглощая солидные порции кошерной грудинки, солонины, пастрами, ростбифа, курятины, хот-догов, языка, печенки, бифштексов.
Я точно такой же еврей, как любой из тех чокнутых старикашек, но из-за фамилии Блэр (которая в оригинале звучала как Блаум, сменившись на острове Эллис) и отчасти англосаксонской внешности меня часто не признают иудеем. Однако мои вкусы – люблю пастрами и содовую «Селлрэй» – решительно расходятся с внешностью и остаются чисто семитскими, точно так же как пищеварение, в лушем случае затрудненное, как у большинства евреев. Если кому-то и следует быть вегетарианцами, так это евреям. Возможно, запор у нас развился дарвинским путем. Мы веками прятались в погребах и чуланах от погромов, инквизиции, холокостов, поэтому чем реже бегаешь в уборную, где тебя может убить проезжающий казак, инквизитор или штурмовик, тем дольше живешь, передаешь дальше гены, включая спасительный для жизни ген тугого кишечника.
Поэтому каждый понедельник я съедал в кошерном ресторане свою долю пастрами, и только во время этих обедов чавканье дяди не угнетало меня. Другие издаваемые при еде звуки, доносившиеся из-за столиков вокруг нас, были столь призрачными, что как бы тонули в общем жутком хоре; фактически в мире кошерного ресторана урчание и звучные глотки, брызги слюны и скрежет зубовный были нормальным явлением, поэтому их влияние на меня сводилось к нулю.
Мы сделали заказ выдохшейся официантке, стоявшей на краю могилы, – в ресторане почему-то нанимали на службу лишь женщин, достигших пожилого возраста; это был ресторан для пожилых клиентов, которых обслуживал персонал еще старше по возрасту. Когда я нервно принялся за второй соленый огурец, стараясь потянуть время и набраться мужества, в обеденный зал заглянуло азиатское семейство из четырех человек. Явление весьма необычное. Они просто стояли – отец, мать, сын, дочка, – явно не решаясь вторгнуться в собрание израильтян в Монклере. Мы вовсе не составляли разгневанную шайку евреев, но если бы все старцы одновременно взмахнули алюминиевыми палками, то в тот же миг превратились бы в грозную толпу.
– Смотрите, – обратился я к тетке и дяде, пораженный новизной ситуации, – китайцы. Или корейцы. По-моему, не японцы.
– Пусть заходят, – сказала тетя Флоренс. – Лучшей еды, чем здесь, не бывает.
– Интересно, что они думают, глядя, как евреи, которым вот-вот понадобится операция на сердце, едят солонину, – полюбопытствовал я.
– Думают: «Видно, хорошее место; столько евреев – всегда добрый знак», – ответил дядя.
Несмотря на многочисленные недостатки, дядя часто демонстрирует замечательное спонтанное, восхищавшее меня остроумие. Я улыбнулся, высоко оценив замечание, издал даже легкий смешок.
Однако моя тетка, которая в шестьдесят три года выглядела не больше чем на пятьдесят, с волосами медового цвета, заплетенными в девичью косу, не поняла, почему я посмеиваюсь над дядиными словами. Чувство юмора у нее такое же наивное, как коса, хотя во всех других отношениях она отличалась чуткостью и сообразительностью.
– Что тут смешного? – спросила тетя Флоренс.
Дядя на мгновение потерял дар речи, схватил огурец и принялся уничтожать его, едва не проглотив целиком, – на всех столиках стояли алюминиевые банки с зелеными фаллическими овощами в рассоле, – поэтому объяснять пришлось мне.
– Ты же знаешь, как бывает, когда мы, или любой другой еврей, заходим в китайский ресторан, – объяснял я. – Если мы там никогда раньше не были, то, увидев обедающих китайцев, говорим: «Смотрите, сколько китайцев – это добрый знак». А эти китайцы – если они китайцы – зашли в еврейский ресторан, и, как сказал дядя Ирвин, присутствие здесь евреев для них добрый знак.
– Ну да, – мило улыбнулась тетя Флоренс, – теперь понимаю.
– Думаю, – продолжал я, – было бы интересно, если б китайцы когда-нибудь начали есть столько еврейской еды, сколько евреи китайской. Появились бы еврейские «фаст-фуды» вроде китайских. Вместо супа из моллюсков – куриный, вместо булок на яйцах – яичная маца, вместо пирожков с предсказанием судьбы – кусочек рулета с акцией или каким-нибудь билетом Еврейского инвестиционного банка. Знаете, люди могли б сколотить состояние.
Дядя Ирвин бросил на меня тот самый устричный взгляд, по которому был крупным специалистом. Понимаете, когда глаз абсолютно холодный, мертвый, неподвижный. Не так страшно, как взгляд омара, которым он смотрел на меня нынче утром, но и этот не назовешь нежным и ласковым. Ему не нравилось, когда я рисовал необычные гипотетические ситуации вроде еврейского «фастфуда» и рулета со счастливым билетиком. Если честно сказать, он считал меня несколько придурковатым бездельником. Однажды ворвался в мою берлогу, когда я работал над опусом, хотя в тот самый момент фактически раскладывал пасьянс на компьютере, стимулируя Музу – ей часто нравится, чтоб я просиживал за пасьянсами час, а то и больше. Увидев карты на компьютерном мониторе, дядя воскликнул: «Так вот чем ты все время тут занимаешься! Сам с собой разговариваешь и раскладываешь пасьянсы!»
Поэтому, чтобы дело в кошерном ресторане не покатилось слишком далеко под горку и окончательно не заморозилось из-за моего замечания о судьбоносном еврейском рулете, я решил лучше выложить новость об отъезде.
– Должен вам кое-что сообщить, – начал я, нянча свой огурец, словно лишний распухший зеленый палец. – Хочу уехать в Поконо до конца лета. И так обременил вас в последние месяцы. Но буду часто с вами связываться, засыплю вас открытками с изображением сельских пейзажей.
К моему удивлению, дядя Ирвин по-прежнему смотрел на меня взглядом устрицы. Я хотел напомнить, что устрицы трефные, в кошерном ресторане им не место. Я думал, он обрадуется известию о моем отъезде.
Взгляд тети Флоренс, напротив, был вовсе не устричным, а огорченным и озабоченным.
– Алан, я беспокоюсь, – сказала она. – Как раз нынче вечером после обеда собиралась предложить тебе нечто совсем другое, чем поездка в Поконо. – Она помолчала, собралась с силами и продолжила: – По-моему, ты должен подумать о возвращении в лечебницу.
– Нам известно, что ты снова пьешь, – пробурчал дядя. – Приютили тебя, когда тебе было некуда деться, а ты нас отблагодарил, опять присосавшись к бутылке.
Подобного осложнения я не предвидел. Бросил огурец на тарелку, словно выронил меч. Тут азиатское семейство заняло пустой столик рядом с нами. Я им улыбнулся, приветствуя в царстве грудинки, но эта улыбка служила щитом, за которым я старался выработать план защиты. На ум пришло только одно: бросить щит и действовать мечом-огурцом. Никакой обороны.
– Да, я выпиваю, – признал я, ступив на путь честности, однако, поколебавшись, добавил: – Хотя не чрезмерно. Чисто медицинский стаканчик красного вина каждый вечер вместо снотворного. Говорят, и для крови полезно. Те французы, которые не едят чересчур много жирного и не курят в родильных палатах, живут гораздо дольше, потому что всю жизнь пьют красное вино. – Я вовсе не собирался оглашать сомнительные сведения о состоянии здоровья французов, но, когда нервничаю, склонен к преувеличениям, не говоря уж о лжи.
– Алан, – сказала тетя, с любовью на меня глядя, – Флэтли, – имея в виду наших ближайших соседей, – интересовались, не мы ли выбрасываем в их мусорный бак пустые винные бутылки. Я, конечно, ответила «нет». Тогда они шутливо заметили, что кто-то выпивает по две-три бутылки за ночь и старается свалить вину на них.
– Поэтому ты по утрам запираешься в своей комнате? – спросил дядя. – С похмелья? Притворяешься, будто книгу пишешь…
– Я пишу книгу. И по ночам не пью. Должно быть, это Дживс!
– Дживс? Ты с ума сошел! – сердито вскричал дядя. Впрочем, он разозлился вполне справедливо – мне не следовало порочить Дживса в попытке смазать рану бальзамом.
Тетя проигнорировала замечания насчет Дживса.
– Я разговаривала с доктором Монтесонти, – объявила она, и голова у меня пошла кругом. Устрашающий Монтесонти – специалист-невропатолог в лечебнице для алкоголиков в Сидер-Гроув на Лонг-Айленде, где я имел несчастье обитать, – внушал мне, будто я маньяк в классическом смысле слова, что мне несколько льстило, но доктор Монтесонти хотел прервать мои отношения с Музой, прописав литий. «Я не согласен на литий!» – протестовал я. «Это просто соль», – уверял он. «Не люблю соль», – твердил я, и, к счастью, он не стал заставлять меня принимать жуткое средство. Потом я чудом вывернулся из его хватки – кончилась страховка.
– Монтесонти ужасный врач, – сообщил я тете и дяде. – Что это за психиатр с ожирением, постоянно жующий антиникотиновую резинку?
Тетя Флоренс не ответила на мою реплику, явно заранее приготовив речь и настойчиво продолжая:
– Он советует, чтоб ты либо вернулся в Сидер, либо чтоб мы подыскали для тебя поблизости другую лечебницу. Сказал также, если откажешься, мы должны попросить тебя покинуть наш дом. Держа у себя, мы лишаем тебя силы воли. Любовь должна быть жестокой. Твоя мать хотела бы, чтоб я любила тебя всей душой, но если доктор требует жестокой любви, то так тому и быть… Вернешься в лечебницу? Не стал ходить к «Анонимным алкоголикам» и сам пить не бросил, невзирая на все обещания. А ведь мы договаривались предоставить тебе для работы тихое, спокойное место, если не будешь пить. Значит, либо лечебница, либо мы больше не сможем держать тебя в своем доме.
Я видел, что тете разговор неприятен, но она считала, что правильно поступает, и, может быть, так и было на самом деле.
– Знаешь, ты жжешь кучу электричества, раскладывая пасьянсы на компьютере, – подхватил дядя, – и вовсе ни к чему постоянно лить горячую воду во время бритья. Сполосни лезвие и закрывай кран.
Видно, его давно мучили соображения экономии.
– Ирвин, это делу не поможет, – перебила тетя. Она очень редко его обрывала.
Одернутый дядя яростно впился зубами в очередной соленый огурец, мгновенно исчезнувший в бороде падре Пио, – больше его никто никогда не увидит. Китайское семейство справа внимательно изучало меню толщиной с Талмуд, советуясь друг с другом народном языке. Возникла тень официантки с нашими супами. Мы все заказали ячменную похлебку с грибами, но сейчас общность вкусов по отношению к супу выглядела довольно грустно. На протяжении месяцев совместное предпочтение ячменной похлебки внушало мне незнакомое чувство семейственности, какая бы напряженность ни существовала между мной и дядей, но обнаружение соседями Флэтли винных бутылок поколебало его. Дядя принялся за еду; мы с тетей были для этого слишком расстроены.
– Ваша позиция мне абсолютно понятна, – обратился я к тете Флоренс, стараясь держаться с достоинством; дядя склонил голову к своей тарелке. – Вы прекрасно со мной обращались, были очень добры, и я страшно вам благодарен. Уверяю вас, в смысле выпивки держу себя под строгим контролем… По крайней мере, я так считаю. Поэтому не хочу возвращаться в лечебницу. В прошлый раз чуть там не умер… По-моему, самое время отправиться в Поконо.
Я стыдливо уставился в тарелку с супом. В похлебке вяло плавал ячмень, овощи. Тем не менее в месиве виднелось мое отражение – глаза в зеркале супа напоминали две черные монетки. Я себя не узнал.
– Тебе тридцать лет, – сказал дядя. – Ты свободный человек. Только не вставляй меня в свою книгу, если когда-нибудь ее напишешь. Я сам хочу написать книгу о работе коммивояжера. Артур Миллер написал пьесу, а я напишу книгу.
– Обещаю вас не описывать, – пообещал я.
Удовлетворенный дядя доедал суп. Тетя глотнула воды и сказала:
– Мы любим тебя, Алан. Пожалуйста, прошу тебя, будь осторожен.
– Буду, – пообещал я.
– С ним все будет в полном порядке, – заверил ее дядя, а потом рявкнул на нас обоих в приказном тоне: – Ешьте суп, – не желая впустую потратить еду, и я покорно принялся глотать, не чувствуя вкуса, не осмеливаясь взглянуть тете в глаза до самого конца обеда. Аппетита, естественно, не было. Дядя завернул в бумагу мой сандвич, чтобы я его съел завтра утром. Не лишенный щедрости, он заплатил за обед.
Потом у дверей моей спальни тетя обняла меня, пожелав спокойной ночи, и, выпустив из объятий, сказала:
– Я очень тебя люблю… Ирвин тоже. Знай, он тебя любит, хоть и постоянно ворчит. Он рад, что ты здесь. Если бросишь пить, всегда можешь вернуться.
– Спасибо, – сказал я. – Я тебя тоже люблю.
Тетя не похожа на мою мать, хотя они сестры, но, говоря, что люблю ее, я как бы обращался к матери, чего не мог сделать с двенадцати лет, разве что в мыслях.
– Может быть, утром мы не увидимся, – сказала она, – если ты не поднимешься до моего отъезда, – поэтому давай теперь попрощаемся.
Тетя вновь открыла объятия, мы обнялись.
– Пожалуйста, не губи себя выпивкой, – попросила она, отпуская меня.
– Не буду, – пообещал я.
И тетя Флоренс пошла по короткому коридору к их спальне. Дядя слушал погодный канал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43