Ассортимент, цена удивила
С легким правым уклоном можно смириться. Я всегда придерживался либеральных взглядов в политике, хоть не против молитвы в школе, что, по-моему, помогает получать на экзаменах неплохие отметки.
– Дайте-ка мне на вас посмотреть, – сказала Дорис, прикасаясь ко мне сержантским и материнским движением, только все-таки больше сержантским, чем материнским.
Я видел, что она принимает меня за чокнутого художника, неспособного о себе позаботиться, и считает своим долгом заботиться о подобных художниках.
– Не так плохо, – заявил я. – Просто неловко себя чувствую. Поэтому ношу очки и шляпу.
– Меня можете не стесняться, я всю жизнь была сиделкой. Снимите очки и шляпу. Может быть, мы вас отправим в больницу.
Это мне совсем не понравилось. Знаю по опыту – только попади в больницу, так там и останешься, как было со мной в лонг-айлендской лечебнице. Оказываешься в реанимации с алкогольным отравлением и тут же узнаешь, что детоксикация займет десять дней, потом на Лонг-Айленде надо пробыть целый месяц с кошмарными врачами вроде доктора Монтесонти.
Поэтому в тот момент я подумал, что вообще не следовало являться в Колонию Роз. Надо было остаться в Шарон-Спрингс… Нет, надо было сидеть в Монклере… Нет, надо было сидеть в Нью-Йорке… О чем только я думал? Мне некуда деваться. Ужасно. Я сжег за собой все мосты.
Я не сказал ни слова, не сделал ни единой попытки сбросить с себя маску. Был парализован. Только-только вздохнул с облегчением оттого, что здесь не сумасшедший дом, а уже пошла речь об отправке в больницу…
– Давайте посмотрим, что тут у вас, дружочек, – сказала Дорис. – Не беспокойтесь, я осторожно.
На этот раз тон больше напоминал материнский, чем сержантский, что мне понравилось. Я хорошо отношусь к матерям. Некоторые их не любят, а я люблю всей душой. В ответ на слово «дружочек» снял очки и шляпу.
– Ох боже, – охнула она. – Вы не собираетесь подать в суд на тех, кто на вас наехал?
Распухшая переносица, до тех пор скрытая темными очками, выглядела ужасно, но подживала. Оба глаза в синяках, хотя глупо называть их синяками – разлившаяся под глазами кровь играла довольно богатыми синими, зелеными, даже желтыми оттенками; физиономия до сих пор была тупорылой, хотя уже не лошадиной, а скорее собачьей.
– Знаю, дело плохо, – признал я, – но на самом деле быстро заживает. Пожалуй, не буду предъявлять иск… Машина не пострадала. Меня просто швырнуло на руль. Может быть, даже сам виноват – не пристегнулся ремнем безопасности.
Я соображал с невероятной скоростью. Если бы ничего не сказал, она со временем заметила бы, что автомобиль даже не поцарапан, и заподозрила неладное. Но я себя чувствовал плохо, захваченный лживым витком: одна ложь непременно влечет за собой другую. Поэтому я обычно предпочитаю молчать – это упрощает дело. Есть еще, конечно, правда, но, по-моему, признание в участии в пьяной драке вряд ли произвело бы благоприятное впечатление.
– Дышать не трудно? – уточнила Дорис.
– Нисколько.
– Видимо, носовая перегородка в порядке. Не стану насильно отправлять вас в больницу, но кто-то должен о вас позаботиться. Можем проводить вас в палату неотложной помощи.
– Честно не вижу в том необходимости. Впрочем, если через несколько дней не поправлюсь, обязательно попрошу вас об этом.
Дорис, кажется, отступилась, не собираясь спорить по этому поводу. Я прочел ее мысль: «Пусть эти глупые художники делают что им будет угодно», – и потихоньку начал успокаиваться. Соврал, но выжил.
– Вы очень мужественно держитесь, – заметила она.
– Бедняжка, – добавила бабушка Барбара, а молоденькая Сью, привлекательная студенточка, заворковала без слов.
И я всем им сказал:
– Что ж, мужчине хоть раз в жизни должны разбить нос.
Прозвучало довольно неплохо – раньше об этом я не задумывался, – с приятным легким сексуальным подтекстом, что мне понравилось, особенно когда юная Сью мило, женственно потупила взор.
Я покончил с медицинской картой, получил листок под грифом «Контактные телефоны и адреса для сообщения о несчастном случае», вспомнил дядю Ирвина, который при несчастном случае наверняка посоветовал бы не поддерживать во мне жизнь, отключив от аппаратов жизнеобеспечения, и с некой мрачной радостью нацарапал его имя.
Дорис положила мои бумаги в папку, поговорила по громкой связи с каким-то моим коллегой-художником, играющим в колонии роль встречающего новичков в первый день пребывания. Я надел шляпу, очки, и через две минуты после переговоров с Дорис в офис вошел совсем крошечный тип с копной серебристых волос, необычайно светлыми голубыми глазами, которому предстояло проводить меня в отведенные комнаты. Это был романист, о котором я ничего не слышал, по имени Чарльз Маррин, похожий на симпатичного гнома лет шестидесяти. Мы с ним пожали друг другу руки.
– Большое спасибо, – поблагодарил я Дорис, – что вы меня приняли; страшно хотелось сюда к вам попасть, – после чего обратился к Барбаре и Сью: – Очень рад познакомиться с вами. – И после сего обмена любезностями мы с Маррином покинули офис.
Дживс сидел в машине, я взглядом приказал ему оставаться на месте, понимая, что первая встреча с моим слугой произведет на Маррина странное впечатление, возможно, вселит зависть. Мало кто из писателей может себе позволить завести слугу. Мы с Маррином направились к особняку.
– Где ваш багаж? – расспрашивал он. – Доставили в усадьбу? Вы ехали с вокзала в такси?
– Мои вещи в машине. Я сам в ней приехал. Потом заберу.
– Помогу, если нужно, – предложил он, что было любезно с его стороны, хоть ему не по силам был кофр со спортивной одеждой.
– Ничего, ничего, я сам справлюсь. Очень хочется видеть свое жилище.
На ходу Маррин кратко знакомил меня с распорядком.
Завтрак в столовой с восьми до девяти; обедает каждый сам по себе – ежедневно меня и прочих художников ждет в черной комнате пакет с едой, термос с кофе; ужин подается с половины седьмого до восьми.
– Над чем будете работать? – поинтересовался Маррин, когда мы шли под сводчатыми кронами деревьев. Я шагал, попеременно попадая из тени на солнце, поднял глаза на маячивший впереди особняк – гигантское сооружение из вечного гранита, царившее над миром.
– Над романом, – ответил я на вопрос. – А вы над чем работаете?
– Тоже над романом.
– Сочувствую.
– Приятно познакомиться с коллегой-страдальцем, – улыбнулся Маррин.
– Я скорее коллега-попутчик. Но кто такой попутчик – коммунист или масон? Никак не разберусь. Хотя было бы приятно, если бы писательство было подобно масонству. Хорошо было бы носить символическое кольцо.
– О да, – подтвердил Маррин, окидывая меня ласковым взглядом, возможно ошибочно истолковав восторженное замечание о кольце. Очаровательный Маррин явный гомосексуалист. Снова встал гомосексуальный вопрос!
Я быстро пришел к заключению, что миниатюрная фигурка – рост всего около пяти футов двух дюймов – рано сформировала его сексуальную ориентацию, лишив конкурентоспособности по отношению к женщинам, поэтому он вышел на арену, где мог быть любимым, что вполне понятно. Каждому из нас предстоит найти подходящую арену. Конечно, могли быть другие причины, по которым он предпочитает мужчин, но я часто замечаю, что коротышки становятся гомосексуалистами, и одновременно вижу безумную тягу карликов к женщинам. Очень трудно все это объяснить и вывести определенные заключения о человеческой сексуальности.
Мы вошли в особняк сбоку через черную комнату, которая, несмотря на название, представляла собой красивую деревенскую гостиную с диванами в цветочек, просторными старинными креслами, многочисленными столиками, заваленными литературными и художественными журналами.
– После обеда, – рассказывал Маррин, – люди здесь сидят, читают газеты, играют в скребл, в шахматы, в карты. Телевизоров в Колонии Роз не имеется; некоторые иногда ходят на эспланаду в кино.
– Понятно. – У меня сразу возникло ощущение возвращения в прежние времена и места, где и когда летними вечерами собирались компании за игрой в карты.
В смежной комнате стояли два длинных стола, на одном лежала корреспонденция колонистов, на другом сгрудились старомодные железные фляги с едой и термосы. Маррин нашел мою флягу и термос уже с прикрепленными именными бирочками, что мне страшно понравилось. Все заранее предусмотрено. Я с радостью взял флягу и термос. Маррин повел меня по задней винтовой лестнице. Мы поднялись на один пролет к узкому темному коридору, где располагался мой номер. В усадьбе стояла физически ощутимая тишина – громче шума.
– Это старое служебное крыло, – объяснил Маррин, – вы будете жить тут один, в очень приятном уединении. – Мы шли по коридору с закрытыми дверями справа и слева. – Эти комнаты служат хранилищами, а это ваша личная ванная. – Он указал на комнатку, где стояла старинная ванна на львиных лапах. – Вам повезло, немногие имеют отдельную ванную.
Я действительно чувствовал себя счастливчиком. Разделять с другими места общего пользования всегда катастрофически неприятно. Лучше оставить такой вариант студентам колледжа, солдатам и заключенным – молодым, сильным людям, способным стерпеть тяготы коммунальной жизни.
В дальнем конце коридора находились две смежные комнаты – мои, – спальня и писательский кабинет.
– Не самая уютная обстановка, – заметил Маррин, когда мы стояли в моем будущем кабинете. – При первом визите молодых писателей часто сюда помещают. В главном здании усадьбы есть огромные помещения, но мне всегда нравились две эти маленькие комнатки. Поистине спартанские. Вполне годятся для молодежи.
– А вы где располагаетесь? – спросил я.
– На четвертом этаже, в одной крошечной спальне. Работаю в лесном шалаше. Лишь немногим из нас предоставлен шалаш.
В моем рабочем кабинете имелся большой дубовый письменный стол, пустая книжная полка, лежанка, где может спать Дживс. Пол из старого темного дерева, потолок с деревянными балками. Письменный стол у окна с видом на склон лужайки, тянувшейся к фонтану с нимфами; вдали виднелись горы. Я поставил на стол флягу и термос. Здесь будет хорошо работаться.
Прошли в спальню со старой односпальной кроватью, маленьким столиком, старинным платяным шкафом. Редкая честь – все это для того, чтобы я мог писать. Я был очень признателен и растроган.
Маррин расстелил на столике карту колонии, мы ее вместе начали изучать. Там было точно указано все, что находится на территории в сотню акров: амбары, превращенные в студии для художников и музыкантов, три другие постройки, где тоже разместились творческие деятели, бассейн, теннисный корт, прославленный розовый сад (давший имя колонии), лес с тропинками и многочисленными прудами.
– Просто рай, – вздохнул я.
– Да, прекрасно, – согласился Маррин. – Я сюда тридцать лет приезжаю… завел много друзей… Если пожелаете присоединиться, мы собираемся выпить перед ужином на задней террасе. Около шести. Хорошая возможность познакомиться с людьми.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарил я, озабоченно содрогнувшись при упоминании о выпивке. Выпивка перед ужином… Надо проявить силу воли. – Надеюсь, никто не будет возражать, если я ограничусь безалкогольными напитками. – Не совсем уместное заявление, но необходимо воздерживаться от спиртного.
Маррин рассмеялся над «безалкогольными напитками», потом пристально посмотрел на меня, стараясь понять, шучу я или нет. Поскольку я не улыбнулся и не посмеялся с ним вместе, он ничего не смог разобрать за темными очками.
– Можно, конечно, не пить, если вам того не хочется, – осторожно оговорился он. – Но там со всеми встретитесь. Нас человек сорок. Веселая компания.
Потом пригляделся внимательней, видя меня насквозь, точно так же, как Дорис, под обличьем человека-невидимки.
– С вами что-то случилось? Кажется, оба глаза подбиты.
– Несчастный случай, – объяснил я. – Автомобильная авария. Отсюда шляпа, темные очки. Лицо слегка разбито. Меня ударили сзади, я сломал нос о руль, поэтому и синяки под глазами.
Легко удалось повторить прежнюю ложь. Я заметил, что повторенная ложь начинает смахивать на правду. Заново лгать нелегко, а повторять вранье вполне естественно.
– Больно? – полюбопытствовал Маррин.
– Только морально.
– Мне тоже, – улыбнулся он.
Я увидел в нем добродушного, благородного и забавного старичка, по-моему вполне заслуживающего доверия, и спросил:
– Можно узнать ваше мнение по одному вопросу?
– Конечно, – с готовностью ответил он.
– Прилично прийти к обеду в шляпе и в очках? Или это вызовет недоумение? Иначе пришлось бы выставить на всеобщее обозрение разбитое лицо.
– Камуфляж вполне допустим, – решил он. – Будете выглядеть еще загадочней.
– Тогда так я и сделаю, – заключил я, с облегчением видя, что Маррин явно не испытывает желания разглядывать мои увечья.
– Ну, устраивайтесь, – молвил он. – Я обычно советую людям отдохнуть в первый день. Познакомьтесь с усадьбой, а завтра приступайте к работе. Погуляйте, поплавайте в бассейне.
– Мне не терпится взяться за работу.
– Ну, как будет угодно. Это главное правило в Колонии Роз. Каждый делает что хочет… Возможно, увидимся в шесть за безалкогольными напитками, – слегка поддразнил меня Маррин.
– Я иногда бываю несдержанным, – признался я, чувствуя неожиданный зов алкоголизма, ожидавшего, когда дверь распахнется под всплеском спиртного.
Маррин хмыкнул понимающе – или непонимающе? Люди редко серьезно относятся к чужим алкогольным проблемам – зачем к ним относиться иначе?
– Делайте что хотите, – повторил Маррин, – единственное правило. – И вышел из комнаты, оставив меня одного. В замечательной комнате особняка Колонии Роз.
Глава 14
Подготовка письменного стола к литературному взлету. Отбор заготовленного материала с отрывочными заметками о краткости жизни и причине облысения. Одна заметка приводит к обсуждению ощущений, возникающих при отделении души от тела, с Дживсом, который их, по-моему, испытывал. Описание нью-йоркских клубов приводит нас с Дживсом к обсуждению (по очередности) расовой проблемы, еврейского вопроса, великого американского романа Фицджеральда и моих собственных литературных планов
Я не последовал совету Маррина – как только Дживс распаковал вещи, уселся за письменный стол и приступил к работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Дайте-ка мне на вас посмотреть, – сказала Дорис, прикасаясь ко мне сержантским и материнским движением, только все-таки больше сержантским, чем материнским.
Я видел, что она принимает меня за чокнутого художника, неспособного о себе позаботиться, и считает своим долгом заботиться о подобных художниках.
– Не так плохо, – заявил я. – Просто неловко себя чувствую. Поэтому ношу очки и шляпу.
– Меня можете не стесняться, я всю жизнь была сиделкой. Снимите очки и шляпу. Может быть, мы вас отправим в больницу.
Это мне совсем не понравилось. Знаю по опыту – только попади в больницу, так там и останешься, как было со мной в лонг-айлендской лечебнице. Оказываешься в реанимации с алкогольным отравлением и тут же узнаешь, что детоксикация займет десять дней, потом на Лонг-Айленде надо пробыть целый месяц с кошмарными врачами вроде доктора Монтесонти.
Поэтому в тот момент я подумал, что вообще не следовало являться в Колонию Роз. Надо было остаться в Шарон-Спрингс… Нет, надо было сидеть в Монклере… Нет, надо было сидеть в Нью-Йорке… О чем только я думал? Мне некуда деваться. Ужасно. Я сжег за собой все мосты.
Я не сказал ни слова, не сделал ни единой попытки сбросить с себя маску. Был парализован. Только-только вздохнул с облегчением оттого, что здесь не сумасшедший дом, а уже пошла речь об отправке в больницу…
– Давайте посмотрим, что тут у вас, дружочек, – сказала Дорис. – Не беспокойтесь, я осторожно.
На этот раз тон больше напоминал материнский, чем сержантский, что мне понравилось. Я хорошо отношусь к матерям. Некоторые их не любят, а я люблю всей душой. В ответ на слово «дружочек» снял очки и шляпу.
– Ох боже, – охнула она. – Вы не собираетесь подать в суд на тех, кто на вас наехал?
Распухшая переносица, до тех пор скрытая темными очками, выглядела ужасно, но подживала. Оба глаза в синяках, хотя глупо называть их синяками – разлившаяся под глазами кровь играла довольно богатыми синими, зелеными, даже желтыми оттенками; физиономия до сих пор была тупорылой, хотя уже не лошадиной, а скорее собачьей.
– Знаю, дело плохо, – признал я, – но на самом деле быстро заживает. Пожалуй, не буду предъявлять иск… Машина не пострадала. Меня просто швырнуло на руль. Может быть, даже сам виноват – не пристегнулся ремнем безопасности.
Я соображал с невероятной скоростью. Если бы ничего не сказал, она со временем заметила бы, что автомобиль даже не поцарапан, и заподозрила неладное. Но я себя чувствовал плохо, захваченный лживым витком: одна ложь непременно влечет за собой другую. Поэтому я обычно предпочитаю молчать – это упрощает дело. Есть еще, конечно, правда, но, по-моему, признание в участии в пьяной драке вряд ли произвело бы благоприятное впечатление.
– Дышать не трудно? – уточнила Дорис.
– Нисколько.
– Видимо, носовая перегородка в порядке. Не стану насильно отправлять вас в больницу, но кто-то должен о вас позаботиться. Можем проводить вас в палату неотложной помощи.
– Честно не вижу в том необходимости. Впрочем, если через несколько дней не поправлюсь, обязательно попрошу вас об этом.
Дорис, кажется, отступилась, не собираясь спорить по этому поводу. Я прочел ее мысль: «Пусть эти глупые художники делают что им будет угодно», – и потихоньку начал успокаиваться. Соврал, но выжил.
– Вы очень мужественно держитесь, – заметила она.
– Бедняжка, – добавила бабушка Барбара, а молоденькая Сью, привлекательная студенточка, заворковала без слов.
И я всем им сказал:
– Что ж, мужчине хоть раз в жизни должны разбить нос.
Прозвучало довольно неплохо – раньше об этом я не задумывался, – с приятным легким сексуальным подтекстом, что мне понравилось, особенно когда юная Сью мило, женственно потупила взор.
Я покончил с медицинской картой, получил листок под грифом «Контактные телефоны и адреса для сообщения о несчастном случае», вспомнил дядю Ирвина, который при несчастном случае наверняка посоветовал бы не поддерживать во мне жизнь, отключив от аппаратов жизнеобеспечения, и с некой мрачной радостью нацарапал его имя.
Дорис положила мои бумаги в папку, поговорила по громкой связи с каким-то моим коллегой-художником, играющим в колонии роль встречающего новичков в первый день пребывания. Я надел шляпу, очки, и через две минуты после переговоров с Дорис в офис вошел совсем крошечный тип с копной серебристых волос, необычайно светлыми голубыми глазами, которому предстояло проводить меня в отведенные комнаты. Это был романист, о котором я ничего не слышал, по имени Чарльз Маррин, похожий на симпатичного гнома лет шестидесяти. Мы с ним пожали друг другу руки.
– Большое спасибо, – поблагодарил я Дорис, – что вы меня приняли; страшно хотелось сюда к вам попасть, – после чего обратился к Барбаре и Сью: – Очень рад познакомиться с вами. – И после сего обмена любезностями мы с Маррином покинули офис.
Дживс сидел в машине, я взглядом приказал ему оставаться на месте, понимая, что первая встреча с моим слугой произведет на Маррина странное впечатление, возможно, вселит зависть. Мало кто из писателей может себе позволить завести слугу. Мы с Маррином направились к особняку.
– Где ваш багаж? – расспрашивал он. – Доставили в усадьбу? Вы ехали с вокзала в такси?
– Мои вещи в машине. Я сам в ней приехал. Потом заберу.
– Помогу, если нужно, – предложил он, что было любезно с его стороны, хоть ему не по силам был кофр со спортивной одеждой.
– Ничего, ничего, я сам справлюсь. Очень хочется видеть свое жилище.
На ходу Маррин кратко знакомил меня с распорядком.
Завтрак в столовой с восьми до девяти; обедает каждый сам по себе – ежедневно меня и прочих художников ждет в черной комнате пакет с едой, термос с кофе; ужин подается с половины седьмого до восьми.
– Над чем будете работать? – поинтересовался Маррин, когда мы шли под сводчатыми кронами деревьев. Я шагал, попеременно попадая из тени на солнце, поднял глаза на маячивший впереди особняк – гигантское сооружение из вечного гранита, царившее над миром.
– Над романом, – ответил я на вопрос. – А вы над чем работаете?
– Тоже над романом.
– Сочувствую.
– Приятно познакомиться с коллегой-страдальцем, – улыбнулся Маррин.
– Я скорее коллега-попутчик. Но кто такой попутчик – коммунист или масон? Никак не разберусь. Хотя было бы приятно, если бы писательство было подобно масонству. Хорошо было бы носить символическое кольцо.
– О да, – подтвердил Маррин, окидывая меня ласковым взглядом, возможно ошибочно истолковав восторженное замечание о кольце. Очаровательный Маррин явный гомосексуалист. Снова встал гомосексуальный вопрос!
Я быстро пришел к заключению, что миниатюрная фигурка – рост всего около пяти футов двух дюймов – рано сформировала его сексуальную ориентацию, лишив конкурентоспособности по отношению к женщинам, поэтому он вышел на арену, где мог быть любимым, что вполне понятно. Каждому из нас предстоит найти подходящую арену. Конечно, могли быть другие причины, по которым он предпочитает мужчин, но я часто замечаю, что коротышки становятся гомосексуалистами, и одновременно вижу безумную тягу карликов к женщинам. Очень трудно все это объяснить и вывести определенные заключения о человеческой сексуальности.
Мы вошли в особняк сбоку через черную комнату, которая, несмотря на название, представляла собой красивую деревенскую гостиную с диванами в цветочек, просторными старинными креслами, многочисленными столиками, заваленными литературными и художественными журналами.
– После обеда, – рассказывал Маррин, – люди здесь сидят, читают газеты, играют в скребл, в шахматы, в карты. Телевизоров в Колонии Роз не имеется; некоторые иногда ходят на эспланаду в кино.
– Понятно. – У меня сразу возникло ощущение возвращения в прежние времена и места, где и когда летними вечерами собирались компании за игрой в карты.
В смежной комнате стояли два длинных стола, на одном лежала корреспонденция колонистов, на другом сгрудились старомодные железные фляги с едой и термосы. Маррин нашел мою флягу и термос уже с прикрепленными именными бирочками, что мне страшно понравилось. Все заранее предусмотрено. Я с радостью взял флягу и термос. Маррин повел меня по задней винтовой лестнице. Мы поднялись на один пролет к узкому темному коридору, где располагался мой номер. В усадьбе стояла физически ощутимая тишина – громче шума.
– Это старое служебное крыло, – объяснил Маррин, – вы будете жить тут один, в очень приятном уединении. – Мы шли по коридору с закрытыми дверями справа и слева. – Эти комнаты служат хранилищами, а это ваша личная ванная. – Он указал на комнатку, где стояла старинная ванна на львиных лапах. – Вам повезло, немногие имеют отдельную ванную.
Я действительно чувствовал себя счастливчиком. Разделять с другими места общего пользования всегда катастрофически неприятно. Лучше оставить такой вариант студентам колледжа, солдатам и заключенным – молодым, сильным людям, способным стерпеть тяготы коммунальной жизни.
В дальнем конце коридора находились две смежные комнаты – мои, – спальня и писательский кабинет.
– Не самая уютная обстановка, – заметил Маррин, когда мы стояли в моем будущем кабинете. – При первом визите молодых писателей часто сюда помещают. В главном здании усадьбы есть огромные помещения, но мне всегда нравились две эти маленькие комнатки. Поистине спартанские. Вполне годятся для молодежи.
– А вы где располагаетесь? – спросил я.
– На четвертом этаже, в одной крошечной спальне. Работаю в лесном шалаше. Лишь немногим из нас предоставлен шалаш.
В моем рабочем кабинете имелся большой дубовый письменный стол, пустая книжная полка, лежанка, где может спать Дживс. Пол из старого темного дерева, потолок с деревянными балками. Письменный стол у окна с видом на склон лужайки, тянувшейся к фонтану с нимфами; вдали виднелись горы. Я поставил на стол флягу и термос. Здесь будет хорошо работаться.
Прошли в спальню со старой односпальной кроватью, маленьким столиком, старинным платяным шкафом. Редкая честь – все это для того, чтобы я мог писать. Я был очень признателен и растроган.
Маррин расстелил на столике карту колонии, мы ее вместе начали изучать. Там было точно указано все, что находится на территории в сотню акров: амбары, превращенные в студии для художников и музыкантов, три другие постройки, где тоже разместились творческие деятели, бассейн, теннисный корт, прославленный розовый сад (давший имя колонии), лес с тропинками и многочисленными прудами.
– Просто рай, – вздохнул я.
– Да, прекрасно, – согласился Маррин. – Я сюда тридцать лет приезжаю… завел много друзей… Если пожелаете присоединиться, мы собираемся выпить перед ужином на задней террасе. Около шести. Хорошая возможность познакомиться с людьми.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарил я, озабоченно содрогнувшись при упоминании о выпивке. Выпивка перед ужином… Надо проявить силу воли. – Надеюсь, никто не будет возражать, если я ограничусь безалкогольными напитками. – Не совсем уместное заявление, но необходимо воздерживаться от спиртного.
Маррин рассмеялся над «безалкогольными напитками», потом пристально посмотрел на меня, стараясь понять, шучу я или нет. Поскольку я не улыбнулся и не посмеялся с ним вместе, он ничего не смог разобрать за темными очками.
– Можно, конечно, не пить, если вам того не хочется, – осторожно оговорился он. – Но там со всеми встретитесь. Нас человек сорок. Веселая компания.
Потом пригляделся внимательней, видя меня насквозь, точно так же, как Дорис, под обличьем человека-невидимки.
– С вами что-то случилось? Кажется, оба глаза подбиты.
– Несчастный случай, – объяснил я. – Автомобильная авария. Отсюда шляпа, темные очки. Лицо слегка разбито. Меня ударили сзади, я сломал нос о руль, поэтому и синяки под глазами.
Легко удалось повторить прежнюю ложь. Я заметил, что повторенная ложь начинает смахивать на правду. Заново лгать нелегко, а повторять вранье вполне естественно.
– Больно? – полюбопытствовал Маррин.
– Только морально.
– Мне тоже, – улыбнулся он.
Я увидел в нем добродушного, благородного и забавного старичка, по-моему вполне заслуживающего доверия, и спросил:
– Можно узнать ваше мнение по одному вопросу?
– Конечно, – с готовностью ответил он.
– Прилично прийти к обеду в шляпе и в очках? Или это вызовет недоумение? Иначе пришлось бы выставить на всеобщее обозрение разбитое лицо.
– Камуфляж вполне допустим, – решил он. – Будете выглядеть еще загадочней.
– Тогда так я и сделаю, – заключил я, с облегчением видя, что Маррин явно не испытывает желания разглядывать мои увечья.
– Ну, устраивайтесь, – молвил он. – Я обычно советую людям отдохнуть в первый день. Познакомьтесь с усадьбой, а завтра приступайте к работе. Погуляйте, поплавайте в бассейне.
– Мне не терпится взяться за работу.
– Ну, как будет угодно. Это главное правило в Колонии Роз. Каждый делает что хочет… Возможно, увидимся в шесть за безалкогольными напитками, – слегка поддразнил меня Маррин.
– Я иногда бываю несдержанным, – признался я, чувствуя неожиданный зов алкоголизма, ожидавшего, когда дверь распахнется под всплеском спиртного.
Маррин хмыкнул понимающе – или непонимающе? Люди редко серьезно относятся к чужим алкогольным проблемам – зачем к ним относиться иначе?
– Делайте что хотите, – повторил Маррин, – единственное правило. – И вышел из комнаты, оставив меня одного. В замечательной комнате особняка Колонии Роз.
Глава 14
Подготовка письменного стола к литературному взлету. Отбор заготовленного материала с отрывочными заметками о краткости жизни и причине облысения. Одна заметка приводит к обсуждению ощущений, возникающих при отделении души от тела, с Дживсом, который их, по-моему, испытывал. Описание нью-йоркских клубов приводит нас с Дживсом к обсуждению (по очередности) расовой проблемы, еврейского вопроса, великого американского романа Фицджеральда и моих собственных литературных планов
Я не последовал совету Маррина – как только Дживс распаковал вещи, уселся за письменный стол и приступил к работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43