Так и сказал: «не то будет больнее»?
Адриен еще раз раскрыл рот, чтобы разразиться новым взрывом смеха.
– Вот что, – сказал он, – Экскалибур сделал свое дело. Брось его теперь в пруд. И знай, сейчас сюда придет леди Блендиш. Нельзя позволять себе такое в присутствии женщины. Поди ей навстречу и скажи, что шум этот поднялся оттого, что резали быка. Нет, лучше скажи, Аргуса.
Со свистом, на который все болячки Бенсона отозвались стоном и дрожью, длинный сук взлетел в воздух, а Ричард круто повернулся и кинулся навстречу леди Блендиш.
Адриен поднял Бенсона и поставил его на ноги. Грузному дворецкому явно хотелось вызвать как можно больше сочувствия к своему избитому телу. При каждой попытке сдвинуться с места тело это содрогалось. Стоны и мычанье наводили ужас.
– Сколько же стоила твоя шляпа, Бенсон? – спросил Адриен, в то время как тот надевал ее на голову.
– Двадцать пять шиллингов, мистер Адриен! – промямлил Бенсон, погладив вмятины.
– Так знай, что ты еще дешево отделался! – сказал Адриен.
Бенсон, пошатываясь, сделал несколько шагов, в промежутках испуская стоны, обращенные к своему жестокому утешителю.
– Это дьявол, мистер Адриен! Да, сэр, я уверен, что это настоящий дьявол. О-о-о! Дьявол! Не могу я идти, мне с места не сдвинуться, мистер Адриен. Надо, чтобы мне кто-то помог. И надо послать за доктором Клиффордом, сэр. Я больше уже ни на какую работу не буду годен. Косточки во мне целой не осталось, мистер Адриен.
– Видишь ли, Бенсон, все это случилось из-за того, что ты объявил войну Венере. Надеюсь, что горничные наши тебя подлечат. Скажи-ка мне лучше, ты с экономкой как, в дружбе или нет? Все ведь теперь от этого зависит.
– Я всего-навсего верный слуга, мистер Адриен, – пробурчал незадачливый дворецкий.
– В таком случае, единственная твоя подруга – это кровать. Ступай к ней, и чем скорее, тем лучше, Бенсон.
– Да я шагу ступить не могу, – Бенсон решительно остановился. – Надо, чтобы мне помогли, – захныкал он. – Как вам не стыдно еще уговаривать меня, чтобы я шел, мистер Адриен.
– Согласись, что вес у тебя такой, что нести тебя я не могу, – сказал Адриен. – Впрочем, как я вижу, мастер Ричард настолько любезен, что идет мне на помощь.
Едва только Бенсон услыхал эти слова, как ноги его тут же обрели силу, и он заковылял один.
Леди Блендиш встретила Ричарда в волнении.
– Я ужасно перепугалась, – сказала она. – Скажи мне, что это были за крики?
– Просто кое-кто расправился с соглядатаем, – ответил Ричард, после чего леди Блендиш улыбнулась, ласково посмотрела на юношу и потрепала его по волосам.
– И это все? Да будь я мужчиной, я бы так поступила сама. Поцелуй меня.
ГЛАВА XXI
Ричарда вызывают в город выслушать нотацию
К полудню следующего дня все обитатели Рейнема знали уже, что Берри, лакей баронета, примчался из города с распоряжением немедленно привезти туда мастера Ричарда и что мастер Ричард отказался этому распоряжению повиноваться; он заявил, что никуда не поедет, выказал открытое неповиновение отцу да вдобавок еще послал Берри ко всем чертям. Берри был полной противоположностью Бенсона. В то время как Бенсон ненавидел женщин, Берри горячо ими восхищался. После собственной персоны, кстати говоря, весьма много о себе мнившей, на втором месте для него были женщины, и относился он к ним почти что благоговейно. Вид у Берри был величавый, и в разговоре он любил вставлять словечки, почерпнутые из лексикона. Среди рейнемских горничных его внушительные икры плодили раздоры и разжигали страсти, какие такого рода украшения неминуемо возбуждают в нежных сердцах. Поговаривали к тому же, что ему в свое время порядком досталось от женского пола; видимо, это-то последнее обстоятельство и укрепило в нем желание заставить сей пол в свою очередь из-за него потерзаться. Эти вот икры и мудрые слова, и атмосфера таинственной мстительности, какою окружила его Венера, сделали сего кухонного Адониса человеком весьма влиятельным среди домочадцев Рейнема; он знал это и держал с ними голову высоко.
Заслушав шум, поднявшийся с приездом Берри, Адриен тут же за ним послал, и тот сообщил ему о возложенном на него поручении и о том, как, пытаясь его выполнить, он потерпел неудачу.
– Тебе следовало прежде всего прийти ко мне, – сказал Адриен, – я думал, у тебя хватит на это соображения, Берри.
– Простите меня, мистер Адриен, – Берри приподнял согнутую в локте руку, с тем чтобы сказанное им стало понятнее. – Простите меня, сэр. Мне были даны инструкции, и я действовал в соответствии с ними.
– Ступай опять к мастеру Ричарду, Берри. Неладно ведь будет, если он не поедет. Может быть, стоило бы намекнуть ему, что с отцом приключился удар или еще что-нибудь в этом роде. Намекнуть, но только слегка. Да, вот еще что, Берри! Когда ты вернешься в город, лучше, если ты не станешь ничего говорить о том, как, выражаясь языком доктора Джонсона, отдубасили Бенсона.
– Разумеется, не стану, сэр.
Намек, который мудрый юноша посоветовал сделать, возымел на Ричарда должное действие.
Он отправил с Томом в Белторп наспех написанное письмо и, вскочив на коня, сразу же поскакал на станцию Беллингем.
Сэр Остин спокойно сидел за ранним обедом в гостинице, когда наследник Рейнема влетел к нему в комнату.
Баронет нисколько не сердился на сына. Напротив, ибо, если только дело не затрагивало его гордость, он всегда бывал справедлив и строг. И теперь вот, получив донесение Бенсона, он целый день предавался размышлениям о том, что ему не хватало задушевности и тепла и что из-за чрезмерного беспокойства о судьбе сына он не сумел в достаточной степени с ним сблизиться: не стал для него по-настоящему тем, чем пытался стать – матерью и отцом, учителем и другом, наставником и союзником. Ему не надо было спрашивать свою совесть, в чем именно он за последнее время отступил от Системы. Он ведь уехал из Рейнема в самую опасную пору магнетического возраста, и появление молодой прихожанки (как Бенсон в письме своем назвал прелестную Люси) явилось следствием этого промаха.
Да, гордость и чувствительность были его главными врагами, и он ополчился теперь против них. Первое, что он сделал, он обнял сына; для англичанина это дело нелегкое, и вдвойне нелегкое для того, кто хочет быть хладнокровным и, можно сказать, стыдится всякого проявления чувств. Тем не менее он испытал при этом совсем особое удовольствие. И в юноше как будто даже пробудились ответные чувства: он был возбужден. Так что же, может быть, его сыновняя любовь начинает встречать в отце взаимность, как то было в их душевной близости перед порою цветения?
Но когда Ричард, который от волнения и спешки в первые минуты не мог вымолвить ни слова, вскричал:
– Папенька, дорогой, вы здоровы! Я так за вас тревожился… Значит, вы поправились, сэр? Благодарение господу! – Сэр Остин от него отшатнулся.
– Здоров? – сказал он. – А откуда ты взял, что я нездоров?
Вместо того чтобы ответить, Ричард плюхнулся в кресло и, схватив руку отца, поцеловал ее.
– Все эти доктора такие тупицы! – вырвалось у Ричарда. – Я был уверен, что они ошибаются. Не могут отличить апоплексического удара от обыкновенной головной боли. Как все-таки хорошо, что я приехал сюда и теперь все вижу своими глазами. Вы ведь так неожиданно покинули Рейнем… Но главное, вы здоровы! Значит, никакого удара у вас не было?
– Нет, не было, – ответил его отец, нахмурив брови.
– Если бы вы заболели, мне надо было мчаться к вам как можно скорее, хотя, если бы лошади дорогою пали, ваши доктора были бы в ответе – их признали бы виновными в конеубийстве. Кассандра едва дышит. Я прискакал в Беллингем задолго до отправления поезда и не стал ждать. Она пробежала весь путь за четыре и три четверти часа. Отменно, сэр, не правда ли?
– Надеюсь, что ты успел за это время как следует проголодаться и теперь со мной пообедаешь, – сказал баронет, который был не особенно доволен тем, что причиной, побудившей юношу так торопиться, было отнюдь не простое повиновение.
– Ну конечно, – ответил Ричард, – я успею еще вернуться с последним поездом. Кассандру я оставлю у вас, пусть она отдохнет.
Отец спокойно усадил его за обед, и Ричард стал поедать суп с таким азартом, который легко можно было принять за разгоревшийся от долгой езды аппетит.
– Ну как там в Рейнеме, все в порядке? – спросил баронет.
– В полном порядке, сэр.
– Нет ничего нового?
– Ничего, сэр.
– Все так же, как было, когда я уезжал?
– Никаких перемен!
– Я рад буду вернуться домой, – сказал баронет. – Мое пребывание в городе оказалось очень полезным. Я завел здесь несколько приятных знакомств, и эти люди, может быть, осенью приедут к нам в гости, и тебе будет интересно с ними познакомиться. Им очень хочется посмотреть Рейнем.
– Люблю я наше поместье! – вскричал Ричард. – Мне никогда не хочется уезжать оттуда.
– Послушай, мальчик мой, перед тем как мне уехать, ты же все время просил, чтобы я взял тебя в город.
– В самом деле, сэр? Как это странно! Ну так знайте, что я вовсе не хочу здесь оставаться. Я уже успел увидеть все, что хотел.
– А как же ты до меня добрался?
Ричард рассмеялся и рассказал, как его поразили длинные мощеные улицы, и весь этот шум, и городская толпа, и заключил свой рассказ словами:
– Дома все-таки лучше!
Баронет заметил, что глаза сына при этом как-то особенно заблестели, и изрек слова, понять которые можно было по-разному:
– Пристраститься к чему-то одному, прежде чем ты повидал хотя бы полмира, – это свойственное юности безрассудство, сын мой. Научись уважать время! Изречение это куда вернее, чем стих твоего Горация.
«Он все знает», – подумал Ричард и сразу же отдалился на много миль от отца и окружил высокими стенами и себя, и свою любовь.
Пообедав, Ричард торопливо взглянул на часы и с деланным оживлением сказал:
– Если мы сейчас выйдем, сэр, то я как раз попаду на поезд. Может быть, вы проводите меня до станции?
Баронет ничего не ответил.
Ричард собирался повторить свой вопрос, но встретил такой многозначительный взгляд отца, что заколебался, и, взяв в руки пустой бокал, стал его крутить.
– Надо будет, пожалуй, выпить еще немного бордо, – сказал баронет.
Вино было принесено, они снова остались вдвоем. Баронет придвинулся тогда совсем близко к сыну и начал так:
– Я не знаю, что ты мог передумать обо мне, Ричард, за все те годы, что мы провели с тобой вместе; должен тебе сказать, я никогда не спешил открыться перед тобой; и если бы мне случилось умереть, не успев завершить предпринятое мною дело, я бы не был огорчен тем, что половину награды за все труды потерял, оттого что не услышал из твоих уст слов благодарности. Впрочем, может быть, я и никогда об этом не пожалею. За все, что человек делает, кроме поступков, совершаемых из эгоистических побуждений, жизнь его неизменно вознаграждает. Для меня будет радостью, если ты добьешься успеха.
Он перевел дыхание и продолжал:
– В детстве ты перенес тяжелую утрату, – тут лица обоих, отца и сына, одновременно залились краской. – Для того чтобы все обернулось тебе на пользу, я решил расстаться со светом и посвятить себя всецело твоему благополучию; и, думается, отнюдь не тщеславие побуждает меня сейчас признать, что сын мой, которого я воспитал, являет собой одно из самых близких к совершенству творений господа. Но именно по этой причине тебя подстерегают самые великие искушения и самые глубокие провалы. Помни, что дорога в ад проложена первым из ангелов.
Он снова замолчал. Ричард взял в руки часы.
– В жилах Феверелов, сын мой, течет совсем особая кровь. Мы очень легко терпим крушение. Пусть это покажется тебе суеверием, я не могу не думать о том, что на нашу долю достаются испытания, которые неведомы большинству людей. Примеров тому немало. А в тебе, сын мой, соединились две крови. Чувства твои неистовы. Ты уже успел узнать, что такое месть. На собственном, хоть и небольшом опыте ты увидел, что из-за фунта мяса проливаются реки крови. Но сейчас в тебе взыграли другие силы. Ты поднимаешься в жизни на высокое плоскогорье, где подобия битв сменяются битвами настоящими. И ты приходишь к ним, наделенный в равной степени и созидательной, и разрушительной силой. – Он задумался, готовясь возвестить нечто весьма значительное: – На свете существуют женщины, сын мой!
Сердце молодого человека уже неслось вскачь назад, в Рейнем.
– Встреча с ними всегда является для человека серьезною пробой. Стоит тебе узнать их, и жизнь начинает казаться тебе либо сплошною насмешкой, либо, как то бывает с иными, – верхом блаженства. Женщины – это испытание, через которое мы все проходим. Любовь к тому или иному человеческому существу неизбежно является испытанием, все равно, любим мы их или нет.
Молодой человек услыхал свисток паровоза. Взору его предстал освещенный луною лес и там его любимая. Он с трудом заставил себя сдержаться и слушать.
– Я верю, – в словах баронета что-то не слышалось той окрыленности, с какою говорят, когда верят, – я верю, что на свете есть хорошие женщины.
О, если бы только он знал Люси!
– Однако, – тут баронет пристально посмотрел на Ричарда, – только очень немногим дано встретить их на пороге жизни. Скажу даже больше: этого не дано никому. Мы находим их ценою упорных усилий, и чаще всего, когда нам удается найти ту единственную, что нам нужна, оказывается, что безрассудство наше успело исковеркать нам жизнь и изменить уже ничего нельзя. Ибо в процессе познания жизни женщины – это не цель, а только средство. В юности нашей мы видим в них цель всего, и множество мужчин, даже таких, которых нельзя назвать молодыми и которым это тем более непростительно, выбирают себе спутницу жизни – или еще того хуже – исходя только из этого. Я убежден, что женщины наказывают нас за то, что мы так и не умеем распознавать их сущность и назначение. Они наказывают общество.
Баронет приложил руку ко лбу, меж тем как мысли его двинулись дальше – от поступков к их последствиям.
«Самый прилежный наш ученик не узнает так много, как узнает добросовестный учитель», – гласила «Котомка пилигрима».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83