В восторге - сайт Водолей 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Сочувственно прослезившись, он принялся вразумлять ее, говоря, что подобными поступками она ущемляет их интересы; он даже не постеснялся разъяснить ей, в чем именно. На мясистых губах его заиграла улыбка, и он сказал, что женщине, получившей благородное воспитание, никак не пристало жить в той нищете, которая сейчас ее окружает, и что у него есть основания думать – и он в этом уверен, – что муж ее готов ежегодно выплачивать ей определенную сумму. Когда он сообщил ей это известие, проступившая на его лице улыбка расцвела пышным цветом. Она узнала, что он позволил себе обратиться к ее мужу с просьбою о деньгах. А как тягостно, когда претерпевающего крестные муки человека стараются лишить последнего оплота – чувства собственного достоинства. В течение пяти минут за кулисами между ними происходил трагический разговор – трагический прежде всего для Дайпера, который лелеял надежду понежиться на солнце, каким должна была стать эта ежегодная рента, и вырваться из прозябания и нищеты. Тогда-то и было написано письмо, которое сэр Остин потом дал прочесть сестре.
В той атмосфере, которая сейчас стоит за кулисами, дышится нелегко, и поэтому, вызвав привидение, мы вернемся назад и взглянем на занавес.
Сэр Остин решил, что та бесконечно малая доля общения с миром, которую предоставил Системе мастер Риптон Томсон и которая возымела столь неожиданный и поразительный эффект, сделала свое дело и что этого пока вполне достаточно; поэтому Риптона больше уже не приглашали в Рейнем, и Ричард лишился друга и наперсника, на которого направлялся избыток его жизненных сил, да и сам понял, что тот ему больше не нужен. Ему хватало теперь одного Тома Бейквела. К тому же, между ним и отцом установились теперь сердечные отношения. Душа мальчика раскрылась и, преисполненная уважения и любви, тянулась к отцу. В тот период, когда юный дикарь становится восприимчивым к влияниям более высокого порядка, склонность к обожанию в нем преобладает. Именно в этот период иезуиты формируют вверенные им души, и все те, кто воспитывают подростка по Системе и пристально следят за его развитием, знают, что в эту пору юные души бывают всего податливее и мягче. Мальчики, обладающие известной умственной и нравственной силой, позволяющей им избрать то или иное направление, именно тогда определяют свой жизненный путь; или, если кто-то главенствует над ними, следуют примеру, который видят перед собой, и идут по проторенной другими тропе, чаще всего уже не сбиваясь с нее, и только в очень редких случаях расстаются с ней навсегда.
В записной книжке сэра Остина можно было прочесть: «Между детством и отрочеством – порой Цветения, на пороге возмужалости есть некая пора Бескорыстия – иначе говоря, время духовного посева».
Он постарался заложить в Ричарда доброе семя и сделать так, чтобы самое плодоносное из семян, а именно – Пример, могло произрасти в нем в виде любви ко всем проявлениям благородства.
«Единственное, чего я добиваюсь, это сделать моего сына христианином», – сказал он, отвечая упорным противникам Системы. Давая эти наставления, он ставил определенную цель. «Прежде всего, ты должен быть добродетелен, – говорил он сыну, – а потом уже душою и сердцем служить стране». Мальчику прививались честолюбивые стремления сделаться государственным деятелем, и вместе с отцом они читали речи британских ораторов, произнесенные на тот или иной случай; и вот однажды сэр Остин увидел, как, положив ногу на ногу и подперев подбородок рукой, Ричард сидит, прислонившись к пьедесталу, на котором высится бюст Четема; в то время как он созерцал лицо прославившего наш парламент героя, на глазах у него были слезы.
Говорили, что, отдавая во всем предпочтение Примеру, баронет дошел до того, что удерживал своего любящего выпить и страдающего диспепсией брата Гиппиаса в Рейнеме, дабы мальчик мог воочию увидать, какая горькая расплата ожидает человека невоздержанного; на несчастного Гиппиаса смотрели как на ходячий недуг. На самом деле это было не так, однако несомненно то, что баронет пользовался каждым удобным случаем для того, чтобы на примере окружающих его людей от чего-то отвратить сына или, напротив, на что-то его воодушевить, и в этом отношении не пощадил даже собственного брата, которого Ричард все больше презирал, все больше восхищаясь отцом, и в негодовании своем доходил до крайностей, которые сэру Остину приходилось смягчать.
По утрам и по вечерам мальчик молился вместе с отцом.
– Скажите, сэр, – спросил он однажды вечером, – почему мне не удается склонить Тома Бейквела к молитве?
– А что, он не хочет молиться? – спросил сэр Остин.
– По всей видимости, он этого стыдится, – ответил Ричард. – Он хочет понять, в чем смысл молитвы. И я не знаю, что ему на это ответить.
– Боюсь, тут уж ничего не поделать, – сказал сэр Остин. – И до тех пор, пока ему не случится пережить настоящее горе, у него не возникнет потребности искать утешение в молитве. Сын мой, когда ты будешь представлять народ, делай все, что можешь, чтобы содействовать его воспитанию. Сейчас от понимания происходящего он отделен непроницаемою завесой. Просветиться означает приблизиться к небесам. Расскажи ему, сын мой, если он тебя когда-нибудь спросит об этом, как убедиться в действительности молитвы и в том, что она услышана; расскажи ему (он процитировал «Котомку пилигрима»): «Если, помолившись, ты чувствуешь, что сделался лучше, это значит, что молитва твоя услышана».
– Я непременно ему это скажу, – ответил Ричард и, ложась спать, почувствовал себя счастливым.
Счастье дарил ему отец, счастье научился он теперь находить и в себе самом. В нем начала пробуждаться совесть, и он привыкал нести ее груз, хорошо знакомый людям зрелым, но вместе с тем груз этот оказывался таким неудобным, что все время клонил его тело то на один бок, то на другой.
Мудрый юноша Адриен с трезвым цинизмом наблюдал за тем, как постепенно развивался его ученик. Он повиновался наложенному сэром Остином запрету и больше не подтрунивал над ним; язвительность его, вызванная тем, что воспитанника его из злодея – поджигателя скирды – превратили едва ли не в святого, находила выход в том, что, делая вид, что этому превращению сочувствует, он со всей пунктуальностью отмечал не очень далеко отстоявшие одна от другой во времени даты происходивших в Ричарде перемен. Период сидения на хлебе и на воде продолжался недели две; период религиозного проповедничества (когда он поставил себе целью обратить в христианскую веру язычников Лоберна и Берсли и рейнемских слуг, в том числе Тома Бейквела) – еще дольше, и перенести его Адриену было особенно трудно: ведь делались попытки обратить и его самого! Все это время Тома заставляли исполнять все, что положено новобранцу. Ричард специально нанял для него сержанта из ближайших казарм, для того чтобы парень постепенно приобретал уверенность в себе; он испытывал огромное удовлетворение, видя, как тот марширует по его указке, и наряду с этим до крайности огорчался, тщетно стараясь приобщить этого нескладного олуха к начаткам грамоты; он ведь возлагал на Тома неимоверные надежды, полагая, что тот рано или поздно станет героем.
Ричарду пришлось также отбросить собственную гордость. Он прикидывался скромником и в глубине души был уверен, что и на самом деле таков.
Но вот Адриен как бы невзначай поставил его перед фактом, что люди – животные и что он такое же животное, как и все остальные.
– Это я-то животное! – вскричал Ричард в негодовании, и на протяжении многих недель эти начатки познания себя самого приводили его в не меньшее смятение, чем Тома – начатки правописания. Для того чтобы помочь сыну вернуть потерянное уважение к себе, сэр Остин приобщил его к диковинам анатомии.
Таким образом, пора посева миновала легко, и на смену ей пришла юность; его кузина Клара ощутила, что значит принадлежать к другому полу. Она тоже взрослела, однако никому не было дела до того, как она росла. Казалось, даже ее собственная мать устремила все свое внимание на крепнущий побег древа Феверелов; Ричард же так привык каждый день видеть Клару, что просто ее не замечал.
Леди Блендиш по-настоящему любила мальчика. Она говорила ему: «Будь я девочкой, я бы непременно вышла за тебя замуж». На что он со свойственной его возрасту прямотой отвечал: «А откуда вы знаете, что я бы на вас женился?» Тогда она смеялась и называла его глупеньким мальчиком, не слышал он разве, как она сказала, что этого бы хотела она? Страшные слова, смысла которых он не понял!
– Ты не читаешь книгу своего отца, – сказала леди Блендиш. Принадлежавший ей экземпляр этой книги в пурпурном бархатном переплете и с золотым обрезом видом своим походил на книги более благочестивого содержания, какие бывают у светских дам, и она всюду носила его с собой, и цитировала, и (как Адриен выразился в разговоре с миссис Дорайей) охотилась за благородною дичью, иначе говоря, имела на баронета определенные виды; миссис Дорайя поверила в это и жалела о том, что ее брат не держится настороже.
– Вот прочти, – сказала леди Блендиш, отчеркивая своим миндалевидным коготком один из афоризмов, гласивший, что возраст и невзгоды должны сдерживать нас до тех пор, пока мы не научимся решительно противостоять чьему бы то ни было притягательному влиянию на нашем пути. – Ты можешь это понять, дитя мое?
Ричард ответил, что, когда она читала, он понимал.
– Ну раз так, сударь мой, – тут она коснулась его щеки и взъерошила ему волосы, – то как можно скорее научись не разбрасываться и не метаться в разные стороны, гоняясь за всем множеством соблазнов, как то было со мной, пока я не встретила человека мудрого, указавшего мне истинный путь.
– А что, мой отец действительно очень мудр? – спросил Ричард.
– Думаю, что да, – леди Блендиш постаралась подчеркнуть, что она-то во всяком случае в этом убеждена.
– А разве вы… – начал было Ричард, и сердце его вдруг забилось.
– Разве я… что? – спокойно спросила она.
– Я хотел сказать, разве вы… Знаете, я ведь так его люблю.
Леди Блендиш улыбнулась и слегка покраснела.
Они часто возвращались потом к этой теме и неизменно от нее отступали; и всякий раз сердце Ричарда начинало биться, и вслед за тем появлялось ощущение некой скрытой за всем этим тайны, которая, правда, по-настоящему его не тревожила.
В Рейнеме для него была создана очень приятная жизнь, ибо в принципы воспитания, которыми руководствовался сэр Остин, входило, чтобы мальчик был неизменно радостен и счастлив, и всякий раз, когда сведения, которые давал Адриен об успехах своего ученика, бывали удовлетворительными – а тот не скупился на похвалы, – для Ричарда затевались развлечения, подобно тому, как лучших учеников в школе поощряют наградами; если он учился прилежно, он вполне мог рассчитывать на то, что все его желания будут удовлетворены. Система процветала. Высокий, сильный, пышущий здоровьем, он был вожаком среди своих товарищей – на суше и на воде, и в услужении у него состоял не один покорный раб, помимо Риптона Томсона – мальчика, у которого не было предназначения! Может быть, тот, у кого это предназначение все отчетливее обозначалось, был в известной степени склонен его переоценивать. В великодушии Ричарда по отношению к его случайным товарищам было нечто аристократическое, но в том, как он его проявлял, аристократизм этот становился несколько непомерным; как он ни презирал простолюдинов, ему легче было простить им их низкое происхождение, чем обиду, наносимую его гордости. Стоило этой гордости пробудиться в нем, как она потребовала от людей беспрекословного повиновения. У Ричарда были не только сторонники, но и враги. Пепуорты раболепствовали перед ним, как и Риптон, однако юный Ралф Мортон, племянник мистера Мортона и соперник Ричарда во многих областях, в том числе и в благородном искусстве кулачного боя, – тот открыто высказывал все, что думал, и к тому же никогда не позволял себя унизить. Всем товарищам Ричарда приходилось выбирать между высокой дружбой и беспрекословным подчинением. Третьего быть не могло. Он был начисто лишен тех космополитических привычек и чувств, которые позволяют как мальчикам, так и взрослым мужчинам, поддерживать отношения, не думая друг о друге. И, как всякий живущий особняком индивид, он приписывал эту особенность свою, которую сам отлично сознавал, тому, что он выше всех, кто его окружает. Юный Ралф был многословен, поэтому Ричард в тщеславии своем решил, что он не умен. Он был учтив, а значит, и легкомыслен. Женщинам он нравился – значит, был вертопрах. Словом, юный Ралф пользовался всеобщим расположением, и наш гордец, лишенный возможности презирать его, кончил тем, что стал его ненавидеть.
Давно еще, когда они тягались между собой за право верховодить, Ричард понял, что напускать на себя презрение к своему сопернику было верхом нелепости. Ралф учился в Итонском колледже и поэтому хорошо плавал, был физически развит, играл в крикет. К пловцам же и крикетистам у их юных сверстников презрения быть не может. Видя, что старания его ни к чему не приводят, Ричард как-то раз или два решил сыграть на своем богатстве и знатности; однако вскоре он должен был оставить эту попытку, во-первых, потому, что его тонкая натура подсказывала ему, что он легко может оказаться в смешном положении, а во-вторых, потому, что у него для этого было слишком благородное сердце. И вот он оказался втянут Ралфом в различные состязания и согласился попытать в них счастья. По игре в крикет и нырянью победителем вышел Ралф; пущенный Ричардом шар ударом своим сотрясал спицы средних ворот; и лишь изредка ему удавалось, нырнув, подобрать со дна больше трех яиц, в то время как Ралф легко доставал целых полдюжины. Победили его и в прыжках, и в беге. Чего это ради глупые люди выбиваются из сил, чтобы в чем-то добиться первенства? Или почему, когда один из них этого первенства добился, ему не хватает великодушия и благородства сразу же все оставить и зажить спокойною жизнью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83


А-П

П-Я