Кроме того, косвенным признаком популярности какого-то

имени в прошлом является современное бытование производной от него фам
илии.
"Широкое распространение в наше время фамилии Соловьев. - отмечал
А.И.Соболевский, - кажется, достаточно ручается за частое употребление
этого имени в старину".
С нашим же Соловьем дело могло обстоять очень просто. Разбойникам ведь

принято давать клички. Ничто не мешает предположить, что какой-нибудь
удалец "с большой дороги" получил прозвище Соловей - допустим, за особенно
е
умение свистеть, всегда ценившееся в разбойничьей среде. Для сравнения

скажу, что в окрестностях Киева бытовало предание о разбойнике Голубе, а

сподвижниками Ермака Тимофеевича народная молва называла лихих атаман
ов
Сокола и Петуха.
Что у нас осталось от птичьих признаков Соловья-разбойника? Его сидение

на дубах? Но еще в 1873 году немецкий ученый Ф.Либрехт, обобщая данные о
том, что многие "примитивные" народы устраивали себе жилища на деревьях,

без тени сомнения писал: "Реминисценцией такого обычая является
Соловей-разбойник, соорудивший себе гнездо на двенадцати дубах". Позднее

русские исследователи "проблемы Соловья" провели другие, не менее
интересные параллели. Так, одно из суданских племен укрывалось от своих

врагов на ветвях эриодендронов: первый "этаж" воздушного укрепления
составляло жилище с провизией и домашними животными, выше располагалас
ь
корзина для воинов. А неподалеку от Торуня (Польша) в старину был могучий

дуб, знаменитый тем, что на нем какое-то время жили (!) прусские
крестоносцы.
Однако все эти материалы играли уже второстепенную роль, потому что так
ие
же факты выявились и в русской истории.
Заглянем в словарь В.И.Даля. Оказывается, у слова "кровать" помимо
значения, всем нам известного, было раньше и такое: "охотничьи полати,
помост на дереве, для стрельбы медведя". Подобные же "кровати", по
свидетельству письменных источников, использовались и в оборонительны
х
целях. Представить воочию, как все это происходило, поможет цитата из
комментариев к "Слову о полку Игореве", принадлежащих перу дореволюционн
ого
переводчика этого памятника Н.М.Павлова-Бицына. (Какое отношение к
обсуждаемой теме имеет само "Слово", будет сказано в дальнейшем.)
"Нам припоминается, - писал он, - сторожевая жизнь степной русской
украйны (окраины. - Ю.М.) и весьма характерный способ караулов, устроенных
для наблюдения за вторгавшимися в степь. Этот способ со времени киевских

князей, боровшихся с половцами, сохранялся еще и в московский царский
период, когда врагами уже являлись крымские татары. На одиноких дубах,
рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят вверху стражники, дозор
цы и
пристально смотрят на бесконечную степную даль. Под дубом еще другой
стражник и два оседланных коня. Завидится вдали пыль или вообще
какая-нибудь тревога от табуна или от войска - стражник подает клич сверх
у
дерева; его товарищ под дубом садится на одного из оседланных коней и еде
т
к следующему такому же пункту".
Спрашивается теперь, почему и разбойники не могли устраивать себе
наблюдательные пункты на деревьях? Для придорожных засад в лесистой
местности эта мера была, пожалуй, и неизбежной.
Вот так под рационалистическим углом зрения "таяли" все птичьи атрибуты

Соловья-разбойника. В понимании этого образа наметилась соблазнительн
ая
простота. Со страниц некоторых работ конца XIX века, касающихся изложенной

концепции, явственно слышится вздох облегчения. "Данное г. Потебней
объяснение устраняет необходимость видеть в Соловье сверхъестественн
ое
существо, получеловека-птицу", - с удовлетворением констатировал, наприм
ер,
Л.Н.Майков. Все поступки, все черты персонажа стали выглядеть
человеческими, а это позволяло, не углубляясь в дебри мифологической
фантастики (чем активно занимались до этого многие исследователи), всеце
ло
сосредоточиться на поисках реально-исторической основы образа Соловья
,
которые к тому времени также стали разворачиваться достаточно интенси
вно.
Одна область поисков напрашивалась с самого начала: летописи. Если у
Соловья был прототип в истории, он должен был буквально поразить
современников размахом своих действий, а возможно, и какими-то другими
особенностями - и вряд ли столь заметная фигура ускользнула бы от вниман
ия
летописцев. Так удалось ли отыскать что-нибудь подобное?
Нашли лишь вот что. Согласно Никоновской летописи, в 1008 году "изымаша
хитростию некоею славнаго разбойника, нарицаемаго Могута". Представ пер
ед
Владимиром Святославичем, он "въекрича зело, и многы слезы испущая из
очию", обещал больше не творить зла и жить до конца своих дней в покаянии.
От таких слов "Владимер умилися душею и сердцем" и отправил разбойника в

дом своего духовного отца, митрополита Ивана, повелев никогда не покидат
ь
этот дом. "Могут же, заповедь храня, никакоже исхожаше из дому митрополичя,

и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и

провидев свою смерть, с миром почи о Господи". Не правда ли, по первом
чтении трудно даже определить, имеет ли этот рассказ хоть какое-нибудь
отношение к нашей теме. Многие ученые, однако, видели в нем историческое

зерно былинного сюжета, а некоторые, например, М.Г.Халанский, попросту
считали его "древнейшим вариантом былины об Илье Муромце и
Соловье-разбойнике".
Что же общего между летописным разбойником и эпическим? Назывались
следующие признаки сходства. Во-первых, и того и другого разбойника
приводят к киевскому князю Владимиру. Во-вторых, оба в чем-то похоже ведут

себя перед князем (один громко вскричал, другой сильно свистнул).
В-третьих, участь Соловья-разбойника тоже порой благополучна: некоторые

былинные варианты ничего не говорят о его казни, а изредка, вопреки
основной версии сюжета, Илья отпускает врага на свободу.
Видно, слишком уж велико было желание найти "летописного Соловья", коли
исследователей удовлетворяли эти скудные и натянутые параллели... В
действительности несхожего тут гораздо больше. Например, невозможно
поверить, будто слезный вопль летописного разбойника стал прообразом
разрушительного и опасного для людей свиста Соловья. В Могуте вообще нет

ничего "птичьего". Его, далее, не победили в схватке, а поймали хитростью.
Летопись вообще умалчивает, как именно и кем он был пойман, да все это и
несущественно с точки зрения внутренних задач повествования - мы ведь им
еем
дело не с "приключенческой" историей о поимке разбойника, а с назидательн
ой
легендой о раскаянии грешника, присутствие которой в Никоновской летоп
иси
более чем естественно.
"Повесть временных лет" поместила под 996-м годом рассказ о том, что
богобоязненный князь Владимир не решался поначалу казнить разбойников
, но
епископы убедили его: казнь злодея - не грех. Составитель Никоновской
летописи воспроизвел этот эпизод, расцветив его новыми подробностями, а
под
конец воздал хвалу Владимиру, который, будучи "многотръпелив зело и смыс
лен
в разуме", решал участь лиходеев "с рассмотрением и великим испытанием".
Простейшая логика диктовала: вслед за рассказом о Владимире, казнящем
разбойников, нужен рассказ о Владимире милующем. Этой цели как нельзя лу
чше
отвечал сюжет о Могуте. Вся статья Никоновской летописи за 1008 год
пропитана христианским морализаторством и завершается новым панегири
ком
праведному князю.
Но главное даже не в том. Рассказ о событии, якобы имевшем место в 1008
году, впервые появился на страницах Никоновской летописи, составление

которой датируется XVI веком. Ни единого слова о Могуте в предшествующем
летописании нет. Перед нами, судя по всему, легенда довольно позднего
происхождения, и это заставляет окончательно распроститься с мыслью ви
деть
в Могуте прототип былинного разбойника, потому что былина о Соловье, по
общему убеждению, возникла еще в Древней Руси.
Не так давно в научный оборот ввели еще один интересный для нашей темы
источник, хотя и на "..л раз у меня нет уверенности, что он действительно
как-то связан с Соловьем-разбойником. Во всяком случае, сакраментальное
имя
Соловей на летописных страницах прозвучало. Одна новгородская летопис
ь,
составленная в XVI веке, поведала следующую историю, отнеся ее к 1209 году.
Киевский князь Мстислав победил много народов и захватил ряд земель, в т
ом
числе и вотчину другого Мстислава, великого князя, жившего в Галиче.
Оскорбленный Мстислав галицкий "и вся земля Руская сташа на реки Почайне
, и
ту прииха к нему Олександр Попович..." Узнав о выступлении противников,
Мстислав киевский вывел свою рать, а затем сказал воеводе Дрозду: "Еди,
испытай, есть ли князь великий на реки Почайне". Воевода отказался: "Не
иду, яз Дрозд потка (птица), а тамо есть Соловей". Ехать вызвался другой
воевода - Волчий Хвост. Подъехав к реке Почайне, он вступил в бой с
Александром Поповичем, но потерпел поражение. После этого Александр
Попович, в котором легко узнать былинного Алешу Поповича, разбил в одино
чку
все полки киевского князя и вернул Мстиславу галицкому его вотчину.
Конфликт двух Мстиславов, вероятно, вымышлен, а фольклорное, скажу точне
е
- эпическое, происхождение "батальной" части рассказа не вызывает сомнен
ий.
Для нас, конечно, интереснее всего фраза "яз Дрозд потка, а тамо есть
Соловей". Историк Б.М.Клосс, опубликовавший этот летописный фрагмент об
Александре Поповиче, толкует слова воеводы как простое иносказание:
"Дрозду-птице нечего равняться с соловьем". Здесь, однако, угадывается
более сложный подтекст.
В самом деле, как метафорическому дрозду соответствует в реальном план
е
воевода Дрозд, так и соловью иносказания должен соответствовать кто-то и
з
действующих лиц. Из сюжета следует, что это Александр Попович. Он находит
ся
"тамо", на Почайне, куда киевский князь посылает воевод, и именно его, как
подтвердило вскоре поражение Волчьего Хвоста, имел все основания витьс
я
Дрозд. Но почему Александр назван Соловьем? Ведь не в пении он превосходи
т
противника (чем еще соловей лучше дрозда?), а в силе, боевитости. Для того
же, чтобы выразить его воинское превосходство, используя символику птиц,

куда лучше подошел бы другой метафорический образ - сокола, орла и т.п. И
все-таки в иносказательном сравнении двух воинов был выбран отчего-то
"певческий", а не "силовой" ряд образов.
Мы знаем одного лишь "певучего" Соловья, который способен символизирова
ть
собой необычайную мощь и смер-те.яьную опасность для любого человека, - эт
о
былинный разбойник. Вспомним, его часто представляли "сильным богатырем
".
Так не ему ли уподобили Александра Поповича? Правда, столь изощренные
приемы, когда один персонаж характеризуется с помощью намека на другого
(и
из иного сюжета), фольклорной поэтике не свойственны; скорее это можно
отнести на счет творческого вмешательства автора литературной обработ
ки
сказания (вероятно, им был сам составитель летописи). Конечно, это
предположение очень шатко. Доказать, что в тексте действительно содержа
лся
намек на былинного Соловья, вряд ли возможно, С другой стороны, и
допустить, что некто в XIV веке или чуть раньше самостоятельно применил
образ соловья для метафоризации богатырской силы, ничего нс слышав о
Соловье-разбойнике, тоже довольно трудно. Оставляя вопрос открытым, я хо
тел
бы только заострить внимание на времени включения этого сюжета в летопи
сь.
Да, то же самое, что и в предыдущем случае, столетие, вообще отмеченное
широким проникновением в летописи эпических материалов. Тот же процесс

"дополнения" истории задним числом, когда летописец, руководствуясь одно
му
ему известными соображениями, привязывал сведения, почерпнутые из
современного ему фольклора, к тем или иным датам далекого прошлого. Наде
жды
на обнаружение древнего и независимого от эпоса свидетельства о
Соловье-разбойнике опять не оправдываются. Перед нами в лучшем случае
поздний литературный отзвук былины.
Итак, прояснить проблему историчности Соловья-разбойника традиционны
м для
науки путем - обратившись к письменным источникам - пока не удалось. Более

перспективным оказался другой путь - рассмотрение географических данн
ых,
содержащихся в былине.
Кратчайший путь из Мурома к Киеву в условиях Древней Руси скорее всего

пролегал бы через Чернигов. Былина в этом отношении точна. Она
рассказывает, как Илья Муромец, спеша в Киев, проезжает мимо Чернигова и

видит, что город со всех сторон обступила вражеская рать. Богатырь нс мог

не прийти на выручку осажденным. Благодарные черниговцы просят Илью
остаться у них в городе воеводой. Но питаны у богатыря иные, он спрашивает

"дорожку прямоезжую" на Киев. Тут-то впервые он и узнает о
Соловье-разбойнике, который эту самую дорогу оседлал.
Вроде бы координаты логова Соловья обозначены: где-то между Киевом и
Черниговом. Однако исследователи с редким единодушием отказывались
принимать это сообщение на веру. Мешало другое, более правдоподобное
указание той же былины, согласно которому встреча Ильи Муромца с
Соловьем-разбойником состоялась в Брынских или Брянских лесах. Про густ
ые
Брянские леса слышали, наверное, все. Существует даже достаточно
обоснованная гипотеза, что само название Дебрянск, под которым город
Брянск фигурировал первоначально в летописях, произошло от слова "дебр
и".
Ну, а что это за леса Брынские?
Их связывают с небольшой рекой Брынь, впадающей в Жиздру, приток Оки. На
берегу есть одноименное село. Глядя на современные карты, трудно поверит
ь,
что эта речка или населенный пункт, о существовании которых сегодня мало

кто знает, могли дать имя знаменитым лесам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11