Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко заколочен крышкой и на крышке земля – много земли, целая куча. Где уж тут светить солнцу? А поэтому нельзя надеяться на мурлыку: даже мурлыка не захочет лежать на одном месте. Мурлыка любит тепло, а мать совсем холодная, – Рийя ее потрогала, – холоднее, чем когда-либо, холоднее, чем в ту пору, когда она приходила вымокшая под осенним дождем, стуча зубами от озноба. И все же мама лежала теперь на зеленом мху точно так же, как сейчас лежит Рийя под теплым осенним солнышком.В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.После смерти матери отец стал как будто другим человеком. Неожиданно у него нашлось время и для Рийи. Несколько раз на дню он справлялся, поела ли дочка, не голодна ли; и стоило Рийе хоть чем-нибудь намекнуть, что она хочет кушать, отец всегда находил для нее кусочек-другой, чтобы заморить червячка. Вскоре Рийя заметила, что отец готов был даже бросить самое неотложное дело, если у ней в чем-либо была нужда. Отец даже беседовал с Рийей. Правда, он говорил не так, как мать, – но хорошо и то, что вообще говорил. Да и материнскую речь Рийя день ото дня забывала все больше, только звук ее голоса по-прежнему отдавался в ушах у девочки. Такие прозвища давал Юрка своему последышу, что Рийя вначале не могла взять в толк, – то ли, отец дразнит ее со зла, то ли хочет задобрить.– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.– Где? – недоуменно спросил Юрка.– Во сне, – ответила девочка.– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!– Когда я ехала, она оглядывалась.– Значит, ты ей понравилась.– Почему бы, а?– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?– Вроде бы так.Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал:– Эй ты, репей, не тронь космы!Плохо, по мнению Рийи, было еще и то, что отец так мало сидел дома, – временами девочка страшно скучала. Случалось, Рийя хныкала и просила отца еще немного остаться с нею, но отец вставал и уходил, словно не слыша ее жалоб. Он почти никогда не брал дочку с собой: а когда была мать, Рийя всегда ходила за нею. В этом и заключалось различие между отцом и матерью. Мать всегда была тут как тут, под руками, ее всегда можно было увидеть и услышать; отец же появлялся время от времени, словно откуда-то с того конца света, и приходилось долго ждать его и скучать. После смерти матери вся Рийина жизнь стала как бы сплошным ожиданием и скукой.– Рийя не хочет оставаться одна, – жаловалась порой девочка.– Да ты ведь хозяйка, – уговаривал ее отец.– А хозяйка разве должна быть одна?– Вроде бы так.– Я не хочу быть хозяйкой.– Другой хозяйки нам с тобой негде взять.– Все равно не хочу.– Побудь еще немножечко, а потом…– Что потом?– Увидим что.Но дни шли за днями, и в конце концов ребенок свыкся с тем, что дома нет ни отца, ни матери. Вместо них появился совсем другой человек, который должен был их заменить. Рийя перестала жаловаться на скуку и не просилась больше идти с отцом, а только спрашивала иногда:– Ты далеко сегодня пойдешь?– Далеко, – отвечал Юрка.– Через лес?– Через лес.– Через большое поле?– Через поле.– И в другой лес?– И в другой.– И через него пройдешь?– Пройду.– А что потом будет?– Потом больше ничего не будет.– А что тогда будет, когда больше ничего не будет?– Домой вернусь.– Что ты мне принесешь, когда вернешься издалека?– Что попадется.– Если принесешь, то принеси побольше.– Принесу, чтобы хватало.– Принеси столько, чтобы наесться и еще бы осталось.– Вроде бы так.Тут Рийина мысль чуть свернула в сторону, и она спросила:– А если ты много принесешь, маме тоже надо оставить?– Оставь и маме.– Когда она вернется?– Мы пойдем за нею.– Вместе с тобой?– Посмотрим как – вместе или поодиночке.– А когда мы пойдем?– Малость придется потерпеть.– Рийя хочет сейчас же…– Сперва я принесу все, что нам нужно будет взять с собою.– Хорошо, Рийя подождет, пока ты принесешь всего много-много.– Много-премного.Были минуты, когда Юрка, оставаясь в одиночестве, словно раздумывал о чем-то или тосковал, но никому так и не довелось узнать про его думы и тоску. Только одно можно было заметить: когда Юрка сидел один, его взор неизменно обратился к церкви. Не то он сам готов был пойти туда, не то ждал, что кто-то придет оттуда. Смотреть в ту сторону, где стоит церковь, вошло у Юрки в привычку до конца жизни. Даже в те минуты, когда он перекидывался словом-другим с Рийей, глаза его невольно устремлялись к церкви. Глава восемнадцатая Несмотря на все горести, спустя некоторое время Юрка словно пробудился к новой жизни: радостней стало на душе, охотней работалось. Все чаще шутил он с ребенком: «Быть тебе хозяйкой Самого Пекла!» Казалось, эта шутка зачаровала самого Юрку, и он вместе с ребенком начал верить своим словам. Юрке как будто в голову не приходило, что Самое Пекло давно уже принадлежит Антсу, а не ему. С новыми силами он принялся за работу, трудился точно на своей, выкупленной в собственность полосе: рыл новые канавы, обновлял старые, расчищал и разравнивал покосы, удобрял поля, словно собираясь оставаться тут на веки вечные. Сосед, который, как и Юрка, был у Антса арендатором, придя как-то посмотреть на Юркины хлопоты, сказал:– Ты, знай, топишь для нас преисподнюю?– Пока что нет, – ответил Юрка, – но и тому придет время.– Куда там – приходить, оно уже и так пришло.– Сначала надо душу спасти, – объяснил Юрка.Сосед не вполне уразумел, как понимать Юркины слова, и сказал:– Разве спасется тот, кто гнет спину на другого?– Я гну спину на себя.– Как же на себя, коли для Антса канавы роешь?– Я себе рою.– Пекло принадлежит Антсу, а не тебе и не мне.– Но ведь живем тут мы.– Антс может отказать нам. Со мной он договорился только на два года.– Я живу здесь не один десяток лет.– А договор?– Какой?– Договор – на сколько лет писали?– Совсем не писали.– Тем хуже! Антс может вытурить тебя отсюда в любой Юрьев день.– Антс – мой друг.– Ишь нашелся друг! – насмешливо сказал сосед и серьезным тоном добавил: – Пока ты ему полезен – он друг, а перестанешь приносить пользу – будет враг.– Врага надо прикончить.Сосед, полагая, что Юрка шутит, засмеялся. Под конец он сказал:– Легче свою выгоду блюсти, чем Антса убивать.– Выгода души не спасет.– А убийство?– Порой спасает.«Шутник, ей-богу», – подумал сосед и продолжал разговор:– Все-таки не понять мне, с чего ты на чужой земле так надрываешься?– Хочу обрести блаженство.– В труде, что ли, его обретают?– А то в чем же?Сосед сразу не нашелся, что ответить. Повременив немного, он сказал:– Ну, может, самого тебя и спасет твой труд, но другим ты жару поддаешь, чисто в аду.– Гм, – недоумевал Юрка.– Конечно! Пораскинь-ка умом: нынче весною Антс обновил со мной договор и повысил аренду. Я попытался было растолковать ему: неправильно, мол, ведь цены-то прежние, а участок ни больше, ни лучше. Так, знаешь, что он мне ответил? Слово в слово этак: «Работай, как Юрка, будет и участок больше да лучше».– Теперь ты сам видишь, что Антс мне друг, – торжествующе сказал Юрка.– Как так?! – изумленно воскликнул сосед, ибо его рассудок не постигал Юркиных выводов.– А разве нет?– С какой же стати нам его землю улучшать?– Да ведь мы тут живем.– А ему только и дела, что набавлять аренду?– Как видишь.– Но ведь нет смысла улучшать землю. Улучшай ли, нет ли – аренда все равно будет расти.На соседа слова Юрки подействовали, словно удар дубиной по голове. Ну что делать, ей-богу! Живи так или этак – Антс, знай, набавляет аренду. Разница лишь в том, что один улучшает землю, – ан, за это больше аренды плати; а другой такую аренду платит, что волей-неволей улучшай участок, – иначе не расплатишься с хозяином и сгонят тебя. А куда тебе, братец, подеваться, ежели у Антса везде «земляки», ежели он во все концы света ручищами тянется? Захоти ты даже бросить землю да податься куда-нибудь, чтобы на стороне чем-либо другим заработать на хлеб, – и там не избежать тебе Антсовой хватки, сразу ее почувствуешь! Делай что хочешь: улучшай, не улучшай – все равно вся твоя выгода Антсу в карман пойдет. А тебе за все твои труды – сухая горбушка!– Да, все это так, – покорно сказал под конец сосед, – с работы сыт не будешь.– Работа сулит блаженство, – повторил Юрка свою обычную мысль.– А если не надо мне твоего блаженства, тогда что?– Человек ведь ты.– А разве Антс – не человек? Почему же Антсу не надо спасать свою душу?– Он за нас старается.– Старается он – накось выкуси! – разгневался сосед и плюнул.– Где же ты еще работу найдешь? – спокойно спросил Юрка.– В том-то и беда, что нигде, – подумав, ответил сосед.– Вот видишь, – удовлетворенно заключил Юрка.– Счастливый ты человек, – удивился сосед. – Такому хоть в аду жить.– Придет пора – поживу.Этот сосед никак не мог понять: работает старик на других ради спасения души, а сам готов лезть хоть в преисподнюю. Видно, Юрка в самом деле, как говорят люди, тронутый. Но удивительно – в работе нет равного ему! А может статься, что труд на белом свете удел для тех, кого господь обидел разумом. Но ежели у Юрки действительно не все дома, а у него, соседа, голова варит, так отчего же и он должен работать на Антса? Почему господь покарал его, наградив ясным рассудком, если ему приходится делить Юркину долю?– Эх, мне бы так разуметь, как ты, – наполовину легче жилось бы, – сказал, наконец, сосед.– Что разуметь-то? – спросил Юрка, словно позабыв, о чем давеча шла речь.– Да вот насчет работы.– Какой работы?– Ну вот насчет того, что ты взялся улучшать Антсову землю, а не свою.– А коли я добиваюсь спасения души?– Разве не добиться его, трудясь на своей земле?– Нет у меня своей земли.– Почему же ее у тебя нет?– Потому что она Антсова.– А почему его?– Так богу угодно.– И ты веришь в это?– А ты нет, что ли?– Я тут ничего не понимаю.– Верь – и поймешь.– Как же мне верить, если…– Если нет веры, то, конечно, не понять.«Нет, нет, с Юркой не стоит говорить, – решил сосед. – Юрка или дурень, или вообще не человек, хоть и верует и хочет обрести блаженство».Антс придерживался, повидимому, иного мнения. Именно в последнее время он стал часто бывать у Юрки и вести беседы, словно находил в них утешение своему горю после смерти старшего сына. Однако Антс приходил не ради себя, как он утверждал. Его беспокоило положение Юрки.– Я слышал, у тебя баба умерла, – сказал Антс.– Вроде бы так, – молвил Юрка.– Дети тоже умирают, но с ними дело обстоит по-другому: придет конец одному, другой останется. А с бабой совсем не то…– С бабой, правда, не то.– У трезвого и воздержанного человека баба обычно бывает одна, а умрет она – тут или без бабы живи или другую бери.– Мне новой не надо.– Но ведь у тебя дитя малое, ему материнская забота нужна.– Мать ведь умерла.– Так то родная; была б хоть мачеха.– Так-то оно так, да мне новой бабы не надо.– Иначе не обойдешься, если хочешь усадьбу держать.– Таких, как Юла, больше нет.– Работяга была, а?– Она медведя свалила, когда он меня задрать хотел.– Помнишь, как я тебе по-дружески Юлу присоветовал? Нынче у меня в запасе еще лучше одна имеется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30