Но если ты хочешь поиметь, или хотя бы потрогать – плати.
– И это твой принцип? – пренебрежительным тоном спросил я.
– Почему мой? Он всеобщий и всепроникающий.
– А я плюю! – кричу с отчаяния.
– Твое право. Только принципу это не помеха, – грустно ответил Халил и залпом допил портвейн.
7
Падать легче, чем подниматься. Поэтому-то я и выбрал первое. Как я это делал! Нет, я не катился по наклонной и не опускался все ниже и ниже. Я пикировал совершенно отвесно! Окружающие с шумным негодованием указывали на меня и тихо благодарили Бога за то, что их миновала такая участь.
Вскоре забеспокоилась даже милиция. Отдел по делам несовершеннолетних откомандировал для выяснения обстоятельств младшего лейтенанта Панкову Е. М. Эта крашеная старая дева без стука вошла в баню моего деда, когда я разливал трехнедельной выдержки кислушку, настоянную на кормовом горохе, и слушал нашего экстремиста Пудю.
Пудя был безотцовщина, но вырос в достатке. На содержании мамы и двух теток. Имел отменное здоровье и, несмотря на неполные семнадцать лет, выглядел мужественно – мохнатая грудь, круглый живот и 46-й размер ноги.
А вот душой он вышел слаб. И недавно тоже пострадал от женщины. Его совратила вдова – кастелянша гостиницы «Колос». О, я видел эту женщину! В облаках пара, с утюгами в руках и в красном шелковом халате на огромное голое тело она была похожа на набирающий ход паровоз ФД! Эта махина заманила Пудю в свою бельевую, и после того как он починил ей утюг, она угостила его самогоном на дубовой коре, сделала минет, а потом и вовсе лишила невинности. Я помню, какой он пришел ко мне ошеломленный. Все опрокидывал на своем пути и даже хлебнул из канистры бензина, как бы ставя точку на прежней – обыкновенной – жизни. Мягко улыбаясь, новорожденный мужчина все мне рассказал и сообщил, что уезжает с вдовой на Север, зарабатывать деньги на кирпичный дом. Вот только надо выучится на водителя.
Но пока наш Пудя изучал основные узлы и механизмы современного грузового автомобиля, у вдовы появился небольшого роста мужичек с покатыми плечами и, к тому же, водитель «Татры» с местного кирпичного завода! Вдова, естественно, забыла про Север, а Пудя остался без миньета.
Горько потеряться, не найдя желаемого. Но еще горше терять найденное!
Пудя пытался бороться за свое благо. Но водила отбил ему почки и чуть не раздавил своим самосвалом. Тогда разъяренный Пудя пошел в городскую столовую, выпил там литр водки и так повторял последующие два дня. На третий день он двинулся к дому вдовы. Вид его был бесстрашен: под распахнутым тулупом не было даже майки, вместо привычных трико на пухлых бедрах болталась изодранная желтая юбка, а к босым, грязным ногам присохли войлочные тапочки. Шел он медленно, прямо посередине дороги, слегка покачиваясь.
Машина милиции настигла его почти у цели, когда он пытался вырвать дорожный знак «Въезд запрещен». Наверное, этим знаком надеялся Пудя уничтожить своего обидчика.
Из медвытрезвителя Пудя вышел повзрослевшим и вооруженный экстремистской идеей: «Весь мир – бардак! Все бабы – бляди!» И теперь мы вместе обсуждали ее универсальность.
– А возьмем, к примеру, Восток! Так им там вообще ебло занавешивали! – выкрикивал факты истории Пудя, когда дверь распахнулась и в баню вошла Панкова Е. М.
Появись она минутой раньше, может быть, и не случилось бы этой беды, но жизнь такова – всему свой срок. И значит, грянул наш час!
Не успела Панкова Е. М. даже сморщить свой конопатый нос, как Пудя, опьяненный законами Шариата, обхватил ее заплывшую талию и с криком: «Асса!» швырнул младшего лейтенанта милиции в колоду с дождевой водой. Панкова Е. М. затонула по самые погоны, только волосатые икры и орущая голова барахтались на поверхности. Пудя взял ковшик, зачерпнул кислушки из фляги и стал заливать ее в Панкову Е. М. На третьем ковше она смирилась, а после четвертого задремала. Мы вытянули ее обмякшее тело из колоды, раздели и положили на полок. Пудя осушил ковш и спросил:
– Итак, что мы имеем?
– Мокрое женское тело, – ответил я.
– И из-за него мы так страдаем? – изумился Пудя.
– Нет, мы страдаем из-за его отсутствия, – сказал я.
Мы долго и пристально всматривались в бледную массу, покоящуюся на полке, и вдруг Пудя сказал:
– А у моей живот круглый-круглый и чесноком пахнет. А у твоей?
– Живот не знаю, а вот пальцы – гематогеном.
И мы замолчали, увлекаемые каждый своей мечтой.
Мечты, мечты! Лишь в них мы полноправные хозяева жизни, лишь в них мы всегда можем гордиться собой. Оттого-то так приятно окунуться в бодрящий поток грез и забыться в его нескончаемом беге.
8
– Хазбулат молодой, бедна сакля твоя… – услышал я рядом сухой голос и открыл глаза.
Высокий белый потолок.
Приподнялся.
Квадратная комната без окон. Три ряда топчанов и железная дверь. Над дверью тусклый фонарь.
Повернулся.
На крайнем топчане в майке и трусах сидит дядя Софрон.
– Проснулся, шелкопер? А дружку твоему красноперы «ласточку» делают. Но это он сам напросился. Я ему говорил, отдыхай, навоюешься еще. Нет, не послушался…
– А мы где? – спросил я.
– На стационаре. Где ж еще, – дядя Софрон поскреб своими черными ногтями украшенную татуировкой грудь.
Он работал кочегаром в котельной при онкологическом диспансере. Жил там же – в кочегарке. Всю зарплату дядя Софрон тратил на крепленое вино. Получит свои девяносто рублей и купит 42 бутылки «Лучистого» по 2 рубля 10 копеек (цены 1983 г.). А на оставшиеся 1 рубль 40 копеек – 36 пачек махорки. Когда его спрашивали, почему он так поступает, дядя Софрон отвечал:
– На бога надейся, а сам не плошай.
На пропитание и одежду дядя Софрон зарабатывал добрым словом.
Вот сидит он на скамеечке у своей кочегарки, посасывает «козью ножку». Лето. По периметру усадьба диспансера засажена акацией. В центре небольшой яблоневый сад: карлица «Титовка» с крепкими яблоками покрытыми фиолетовой пылью; мощный, ветвистый «Шарапай» и стройная, как кипарис, «Уральская наливная». Жарко, свиристят кузнечики. К дяде Софрону подсаживается недавно поступивший больной. Он подавлен диагнозом и удручен тоскливым больничным распорядком. Дядя Софрон внимательно выслушает его историю болезни, обстоятельно расспросит, какие были сделаны анализы, их результаты, и, наконец, высказывается:
– Ну, парень, твой случай нам известен. Это даже не случай, а так – статистика. Вот в прошлом годе был аналогичный, только хуже. Привезли к нам мужика из Поликовки. Пластом лежит мужик. Ни есть, ни пить уже не просит. Наш Главный подошел, очки надел – пульс слушает. А мужик шепчет: «Помираю, мать вашу ети, прощайте». Главный пульс дослушал, руки сполоснул и отвечает: «Придет срок, помрешь, а сейчас готовься к операции. Будем кромсать тебя по всем правилам науки и техники». Через месяц мужик домой на мотоцикле укатил. А ты как думал? Наш Главный – светило! Недавно этот мужик заезжал ко мне, сальца свежего привез. Рожа спелая, в люльке здоровенная баба сиди, арбуз кушает. Вот так-то, парень!
И ободренный больной становится другом дяди Софрона на всю оставшуюся жизнь.
– Ты давай посикай да ложись, рано еще, – сказал дядя Софрон и вынул из носка окурок.
За железной дверью послышались топот и крики:
– Стоять!..
– Да пусть побегает! Далеко не убежит!
Затем возня… И вдруг голос Пуди запел: «Протопи ты мне баньку по-белому…»
Я вскочил, подбежал к железной двери и завопил:
– Пудя, я здесь!
Лязгнули запоры, дверь распахнулась, и чья-то рука выдернула меня из камеры в яркий свет. Я зажмурился.
– Ты чего шумишь? – услышал я насмешливый голос и приоткрыл глаза.
Рядом стоял сержант милиции. Ворот его синей рубашки был расстегнут, рукава засучены, во рту поблескивал золотой зуб.
– Тоже хочешь отведать? – вновь обратился ко мне сержант и резко развернул.
На железной двери висел голый Пудя. Его руки и ноги были связаны за спиной в единый пучок и подвешены на ручку двери. Белый и круглый живот моего друга касался бетонного пола и мелко дрожал.
– Хочешь? – переспросил сержант.
– Нет, не хочу, – честно ответил я.
Сержант втолкнул меня назад в камеру, и дверь захлопнулась.
«Может быть, это смерть приближается, – мелькнуло у меня в голове. – Ведь жизнь не может быть такой!.. Ведь жизнь… Она другая! Она же, как…»
– Как семечки – уж и блевать хочется, а бросить жалко! – закончил дядя Софрон. – Чего ты орешь-то?
– Но почему?! – воскликнул я. – Ведь счастье так возможно! Ведь оно так очевидно! Мы же всего лишь хотели любить женщину!
– Не дури, – сурово сказал дядя Софрон. – Такими вещами не шутят. Ты лучше сядь и послушай-ка мою повесть. Я, конечно, не Гоголь, но очевидное от невероятного отличать научился.
9
ПОВЕСТЬ ДЯДИ СОФРОНА
По происхождению я подкидыш.
Сорок восемь лет тому назад, рано по утру, сторож Анапского детдома имени Валерия Чкалова обнаружил на крышке почтового ящика мальчонку с не подсохшей еще пуповиной. Ну, завернул старик приплод в свежий номер газеты «Прибой» и прямо на стол директора детдома. Вот мол, распишитесь в получении.
– Как?! Что?! Откуда?!
Полный мрак.
Помарковали, помарковали, ну а что тут поделаешь-то? Надо ставить на довольствие. А так как никакой инструкции к предмету не прилагалось, директор детдома проявил инициативу и записал в ведомости – Софрон Бандероль. Слава Богу, жена его, женщина, живущая в трезвости, поразмыслила здраво и подписала к фамилии окончание «кин». Вот так и объявился на земле, закрепился и жив доселе Софрон Бандеролькин.
Далее, жил я до шестнадцати лет, как кутенок, в картонной коробке – чего бросят, тому и рад. А бывало, и вовсе ничего не бросали. Война лютовала. Известное дело, счет на миллионы человеческих жизней шел. Не до каких-то там подкидышей.
В общем, выжил я и сформировался не хуже других. А как ялда оперилась, и запищали живчики в яйцах, тут и я запел. Голосяра у меня прорезался редкостный, и песню я хорошо чувствовал. Бывало, запою и – такой на меня кураж накатит, что самому жутко становилось. Со всей округи шпана слушать стекалась.
Вскоре директор гостиницы «Черноморец» прослышал про такой мой феномен и взял к себе в ресторан филармонить. Стала у меня на кармане капуста похрустывать. Я подъелся, прифрантился, начал характер разворачивать. А тут еще один знаменитый артист из Москвы, не буду сейчас называть его фамилию, прослушал мое исполнение, обнял, скрывая слезы, и сказал:
– У вас, Софрон, трагическое бельканто! Вот вам мой адрес, приезжайте в Москву учиться!
В общем, жизнь маячила фартовая. Но, как в песне поется: «Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал». И жизненная моя колея заложила такой вираж, что слетел я с нее враз и навсегда. А случилось следующее.
Назначили в анапский райком нового первого секретаря райкома. Мужика немолодого, с партийным стажем, при орденах и молодой жене. Тут, конечно, местная масть засуетилась и в рамках дружеской встречи организовала в «Черноморце» банкет в честь старшего товарища. Директор ресторана вызвал меня к себе в кабинет, обнародовал репертуарную политику и от себя лично добавил, что «первый» – бывший военный и любит сентимент сурового характера. Я выразил понимание и пошел готовиться.
В тот день ресторан был закрыт для посетителей. Ровно в шесть по полудню мы стояли на эстраде, как на витрине – в новеньких черных костюмах из шерстяного крепа, при бабочках и в белых перчатках.
Посередине зала – стол на сто персон! Глаза слепило хрусталем, и кишки трещали от ароматов.
Наконец дверь распахнулась, и в зал вбежал директор ресторана, а за ним, как говорится, ум, честь и совесть нашего района в полном объеме, то есть с женами и их родственниками. Впереди всех вышагивал мордастый боров в расшитой косоворотке, белых шароварах и бежевых лакированных штиблетах – «первый». Рядом – женщина. Вот тут я должен выдержать паузу и сказать только одно: это была не просто женщина, это была «Аппассионата»!
Вмиг я вспотел до ногтей и сделался лощеный, как дельфин. Смотрю на нее и чувствую, что в груди у меня что-то тоненько-тоненько задребезжало и стало расползаться по всему телу. И так от этого тремоло мне сделалось сладко, что обмяк я весь и разомлел. Плыву куда-то, ничего не соображаю.
А гости уж расселись, речами обменялись, в ладоши похлопали, стали разливать. Стало быть, официальная часть закончилась, и директор дал отмашку. Оркестр затянул «Враги сожгли родную хату». Подходит моя сильная доля, а я отсутствую – любуюсь, как Царица мелкими глотками потребляет ситро, и шелковистый ее кадык слегка вздрагивает. Оркестр проиграл вступление второй раз, и саксофонист Аркаша наступил мне на ногу. От боли я очнулся и запел. Да так натурально, будто, действительно, только что вернулся с фронта, наполовину израненный, наполовину контуженный.
Почти полушепотом провел я всю песню и только после строки «Хмелел солдат, слеза катилась…» – глаза мои сурово заблестели, и я дал полный голос.
Когда оркестр умолк, в зале воцарилась гробовая тишина. Первый обеими руками обхватил свою седую голову и поник, видно было только, как вздрагивали его могучие плечи. Бабье вовсе сопли по подолам размазали. А она, ноченька моя непроглядная, вытянулась вся, глазки прищурила и вглядывается в меня, будто это и не я стою на эстраде, а блоха какая на ногте вертухается. И так это меня зацепило! Рванул я пиджак с плеч, да как свистну «двойным дуплетом», развернулся и вдарил «Яблочко».
Эх, да что тут еще говорить – саму душу свою я вынул и швырнул к ее ногам – на, топчи, а мне лишь в радость!
Конечно, приметила она меня, не могла не приметить, потому что страсть в ней была природная, жгучая страсть. А уж коли две страсти сойдутся, тут добра не жди.
Вскоре Первый отправился с товарищами район принимать, и осталась моя Дама Пик одна в персональном доме. Но я креплюсь, держу дистанцию, хоть сам уж треть веса потерял.
И вот наконец получил я от нее знак: мол, сегодня вечером будут у меня гости из столицы, приходите петь. В назначенное время я был на месте – в доме тишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30