Где мы будем жить, например?
Маша старалась говорить мягко, нежно. Наверное, она поняла, что я потерян, что хочу удержать ее, а вместе с ней и свою несбыточную мечту. Ей так стало жаль глупого теленка, что она крепко обхватила меня за шею и стало тихо целовать. Я чувствовал слезы на ее ресницах и сознавал, что это слезы прощания.
– Ой, смотри, сходятся! – вдруг очнулась Маша и бросилась к Неве.
Вне себя от радости она вскочила на гранитный парапет набережной и замерла в предвосхищении механического аттракциона. Впереди, на фоне розовеющего горизонта стали сходиться крылья моста. Мимо нас шли люди, все больше парочки. У всех был одинаковый трогательно-жалкий вид. Мне казалось, что и они тоже оглушены странной мечтой стать частью это города. Города беззвездных ночей и располовиненых мостов. Они надеялись, что он полюбит их и примет в ряды своих обитателей. О, я чувствовал силу его обаяния! Моя девочка была вся в его власти. Прохладный, водянистый ветер с Невы игрался с ее волосами, бесцеремонно ворошил подол платьица, гладил голые коленки, а она с бесстыжей готовностью подставляла ему свое тело. И тут я понял суть ее предательства: она превратила свое тело, свое вожделение в орудие массового поражения, с помощью которого и надеялась покорить этот огромный город. Да, именно город, а не Совершенный Восторг. Пустота внутри меня увеличилась.
– Бежим! – неожиданно очнулась Маша и помчалась прямо по парапету. – Такси! Такси!
Я рванулся за ней с одним желанием – догнать, схватить и утащить туда, где черные ночи, где сочные звезды, где она была моей сообщницей в битве за Совершенный Восторг.
Таксист содрал с нас червонец.
В ту белую ночь я стал импотентом-добровольцем. Маша позаботилась, чтобы мы остались одни в квадратной комнате. Она завесила окно шерстяным одеялом, очень похожим на армейское. Я сел на кровать и стал возиться со шнурками, наблюдая за ее хлопотами. Маша стянула с кроватей на пол два матраца, постелила простыни, бросила подушку и стала раздеваться. Я смотрел на ее тело. Я знал его досконально. Все было на месте – каждая линия, каждый изгиб, потайная складочка, сустав, волосок, ноготок…
– Я соскуцилась, – как-то странно проворковала Маша, подражая маленькой девочке, и я ощутил запах перегара из ее рта.
Она добилась, чтобы мой член отвердел, оседлала его и поскакала. Я кряхтел, стонал в такт ее прыжков, тискал груди, теребил соски, но перед глазами у меня мелькала маска дикаря, а в голове зудела аморфная мелодия саксофона. Вы можете смеяться, но я никак не мог понять, ради чего мы занимаемся таким трудоемким делом. Маша насаживала себя на мой член, пытаясь ухватиться за хвостик ускользающего оргазма. Ей просто было необходимо поймать эту юркую тварь и прикончить, как появившуюся на кухне мышь, чтобы спокойно и сладко уснуть. А я тужился, стараясь удержать ствол в вертикальном положении, дабы выглядеть дееспособным самцом. Сначала мне стало смешно, потом обидно, обиду сменила досада, за которой стояла злость. Влагалище на моем члене стало сжиматься, все тело Маши напряглось, ягодицы стали как каменные. «Сейчас она приостановит дыхание и кончит, – подумал я – Это конец». И вот что я сделал. Я расслабился и мой член рухнул. Маша попыталась воткнуть его обратно, но у нее ничего не получилось. Она повалилась рядом и распласталась, переводя дыхание.
– Меня предупреждали, что отсутствие почки скажется на потенции, – извинился я перед наездницей.
– Да нормально, – уже сквозь сон пробормотала Маша, – только мало, – потом быстро повернулась на бок, натянула на себя простынь и отключилась.
Я лежал, смотрел на квадратный потолок с одинокой лампочкой и чувствовал необычное облегчение. Эта легкость удивляла меня. Но поразмыслив, я понял ее происхождение – невесомость, я пребывал в невесомости. Научиться ебаться нормально и много я не рассчитывал, в то же время я понимал, что никогда не вернусь на озеро, чтобы захлебнуться в Совершенном восторге. Оставалось лишь парить и наблюдать. Ощутив себя в новом статусе, я поднялся с пола, сел к столу и запустил кисть в трехлитровую банку. Выудив чинарик пожирнее, я закурил и стал разглядывать лежащую на полу женщину. И знаете, что я увидел? Передо мной лежало совершенно естественное существо о четырех конечностях, абсолютно лишенное чего-либо сверхъестественного. И что самое поразительное, чем пристальнее я всматривался в это естество, разум мой не замутнялся, как бывало раньше, а наоборот прояснялся. Но это была новая Ясность, отличная от Кромешной ясности – тупой и грязной. Это была Ясность безбрежная, безупречная и беспристрастная. Ясность, которая выстерилизовала мои чувства и позволила пробудиться разуму. Ясность, которая заставила меня увязать в единую цепочку все изложенное выше, начиная от розовой щелочки толстенькой девочки Полины и заканчивая бессмысленной еблей на мерзких матрацах в прокуренной общаге. Увязать и примириться.
Сплюнув на догорающий окурок, я оделся и удалился.
Солнце светило ярко, дул резкий и на удивление холодный ветер. Я шел по тротуару, освеженному поливочной машиной. Мне на глаза попадались женские тела, но они проходили сквозь меня, не потревожив ни одного нерва, не пробудив ни единого помысла.
Машу я видел еще раз год спустя на толкучке Гостиного Двора. Она со своим мужем Стасиком торговала кожаными куртками. Я долго наблюдал за ее манипуляциями, стараясь разглядеть за ними образ той Маши – девочки с обветренными губами, исцарапанными коленками, представляющую себя сплошным влагалищем, сочащимся соком желания постигнуть Совершенный Восторг. Но напрасно. Я уже не мог распознать его ни в ней, ни в любой другой женщине. И в этом-то заключался подлинный ужас моего поражения.

Cirkulus vitiosus
1
Был обычный августовский полдень. За окном, приевшимся фоном, ворочался городской шум. Ничего примечательного. Стандартный набор звуков крупного населенного пункта: многоголосная фуга двигателей внутреннего сгорания, электрическое глиссандо троллейбусов, трамвайный перестук, вокал толпы, лязги и бряцание, уханье и буханье, визги, свисты и всякое прочее. В полном объеме, с элементами подобной мешанины (даже в формате «стерео»), можно насладиться потратившись на обычный компакт-диск с цветастой суперобложкой «Городская симфония. Шумы и звуки для любительского видеофильма». Обитает это цифровое чудо почти в каждом музыкальном ларьке и стоит сущий пустяк.
Так что не будем повторяться, а обратимся-ка лучше к кое-чему еще неизведанному, а значит и не растиражированному, то есть, к Главному герою.
В означенное время суток я, по обыкновению, находился на своем диване. Тридцатилетний лежал я ногами к бирюзовому окну, вытянувшись во весь рост, с полуоткрытыми глазами и прислушивался к самому себе. Я только что проснулся, и значит скоро мне предстояло влиться в общую жизнь. Наша общая жизнь – самый ценный подарок от Бога(или кто там затеял всю эту карусель), а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят. Поэтому я и предпочитаю вглядываться исключительно в себя самого. И так, я лежал, всматривался и сознавал, что со вчерашнего безумия во мне ничего не изменилось. Значит, сегодня все повторится заново. Не нарушая горизонтального положения, я наливался священным ужасом неотвратимости. Всеми наличными невронами и невроглиями я чувствовал, как жизнь вползает в меня, щекоча затекшие нервишки и терзая полусонные мыслишки. Со временем, эта аморфная масса намерений и предчувствий самоорганизуется и взовьется неуправляемым смерчем, и будет шалить со мной, как с кучей помоечного хлама.
Оставалось лишь незлобливо усмехнуться, подняться с дивана и зачать свой обычный день.
2
Пассажирские лифты(в количестве двух) притаились в своих темных протухших шахтах и на мой вызов не откликались. Я нажал кнопку единственного грузового. Платформа заскрежетала изможденными механизмами где-то глубого внизу. Под душераздирающую какофонию, с высоты двенадцатого этажа, я успел окинуть вожделенным взглядом панораму приютившего меня мегаполиса.
Асфальто-железо-бетонная инсталляция царственно сияла на зенитном солнце. Багряным пламенем отливали многочисленные вкрапления окон, изобилующие в обвалах плоскостей нагроможденных типовых построек. Граненый лик города безраздельно владычествовал над микроскопическими размерами копошащегося в его узких лабиринтах человечества.
Мое восторженное созерцание было прервано истошным воем и скрежетом – прибыл лифт. Неприкормленное, неприрученное вдохновение вспорхнуло и развеялось. Я не расстроился, беззаботно вошел в кабину, оказавшись в компании Толика, Шерхана и Крепкого Духа пожизненного запоя. Мы молча поприветствовали друг друга суверенными кивками. Я вдавил кнопку с цифрой 1, и лифт тронулся.
Толик, попыхивая «беламориной», широко и твердо стоял на своих коротких ногах. Шерхан елозил по стенке лифта, судя по мучительным сглатываниям, судорожные движения кабины тошнотворно действовали на его пищевод.
– Не, я тебе сразу объявил – с этой падлой срать рядом не садись! – продолжил Толик прерванную остановкой беседу. – Я ей толкую: врубись, телятина! Я ж не занимать к тебе пришел, а ПЕ-РЕ-ЗА-НЯТЬ! Есть разница?! Через час ребята подъедут и все – деньги у тебя. Хули там десятка-то – сквозняк!
Шерхан выдавил убогонькую ухмылочку. Толик выдержал паузу, перекинул папиросу с одного края рта на другой и закончил:
– Нету-у! Вопит, будто ее матки лишают.
Сплюнул и с жаром продолжил:
– Ладно, иду дальше – снимаю часы, протягиваю – бери залог, сука! Через час не принесу – твое! Знаешь, что отвечает эта блядь?
– Ну?
– Нету!
Шерхан сглотнул с оттенком благородного презрения.
Рассказчик демонстративно сжал кулак:
– Хотел было в рыло ей заехать(скрежет зубовный)…
– Ну?
– Успела дверь захлопнуть, выдра сифилисная!
Шерхан замычал, замимировал, замотал головой и слегка притопнул ногой, крепко сожалея о неудавшейся мести.
Толик раскурил потухший окурок и повернулся ко мне:
– Дашь пятерку?
– Не дам. Нету! – принял я предлагаемые правила игры.
– Не дашь, или нету? – явно задираясь, взялся уточнять Толик.
– Так, а ты у меня в долг просишь, или просто перезанять решил? – сделал я, что называется, ход конем.
Толик усмехнулся и обратился к Шерхану:
– У нас в деревне таких щеглов жопой на муровейник сажали.
– Ну, муравейника здесь нет, – пробасил Шерхан, – но чем жопу пощекотать найдется, – и вытянул из кармана… ручную гранату.
Я давно был знаком с этими скомарохами, но каждый раз поражался неиссякаемости их творческой фантазии.
Лифт медленно полз вниз, «лимонка» покачивалась на палец Шерхана, желтом от никотина.
– Последний раз спрашиваю, – крикнул Толик, хватаясь за снаряд, – будешь третьим?
– Нет, – отрезал я. – Лучше жопой в муровейник
В ответ последовал скрипучий хохот, и меня окатил выхлоп проспиртованной утробы.
– Учебная, – пояснил Шерхан, отыграв интермедию. – Военрук из 15 школы в карты проиграл. Как думаешь почем можно толкануть?
– Трудно сказать, – со знанием дела начал я, – кому-то она и даром не нужна, а кто-то и сотню баксов не пожалеет. Это же психологическое оружие, во-первых, а во-вторых ни под одну статью не подходит. Тут специфический клиент нужен.
Шерхан победоносно посмотрел на Толика:
– Я тебе говорил, валенок!
– Кого ты слушаешь, чудила, – сплюнул окурок Толик. – Че не помнишь, как он отправил нас сперму сдавать?
Видно было, что Шерхан вспоимнил. И мы приехали.
Когда наша компания пресекала холл, пестреющий анахронизмами отошедшей эпохи, типа: «Слава Труду», «Наши передовики» и т. п., вахтерша сплюнула нам вслед враждебной фразой:
– Уже сгуртовались варнаки!
Но мы равнодушно промолчали и вышли на крыльцо. Здесь расстались. У каждого свой путь к последнему пиюту. Шерхан склонился над урной, освобождаясь от желудочного сока. Толик двумя хроматическими пассажами выпустил воздух и о чем-то задумался. А я, обвыкаясь с погодой, побрел к трамвайному кольцу.
3
Трамвайное кольцо на северной окраине города – просторное поле, пестреющее собаководами; по периметру – железобетонные столбы с пучками проводов на верхних штангах; искрящийся овал железнодорожного полотна; и в стороне – одинокий ветхий навес, оклеенный листиками объявлений. Каких только нет – машинописные, ксерокопированные, от руки… губной помадой(!):
«Молодая, симпатичная леди, познакомится с мужчиной кавказкой национальности тел:…», – далее лишь зияющие рытвинки, похищенной абреками, наживочки.
Подошел трамвай. Подкатил шустро и мягко. Лоснящийся красно-белым телом, и сияющий никелированными ресницами. Младенец!
Я зашел в душистый салон и сел на упругое кресло. Прекрасно! Нет постыдно-брезгливого чувства многозадового прошлого.
Неподалеку, расположились двое подростков. Они шумно, наперебой, что называется, прикалывались.
Заднюю площадку оккупировал воинствующей осанки пенсионер со своей старой седой лайкой на длинном брезентовом поводке. Старикан буравил ядовитым взглядом молодое поколение, и на его небритом лице расцветало отвращение. Особенно третировал бедолагу нарочито-бесцеремонный белибердешь юнцов. Лайка, вольготно развалившись на новом резиновом покрытии, часто самозабвенно зевала и периодически почесывала свое сучье брюхо.
– Короче, слушай фишку! – открыл новую тему для прикола парень в черном балахоне с белым ликом В. Цоя на груди.
– На прошлой неделе «киноманы» на тусняк сошлись, чуешь, да! Карась дури притаранил убойной, все обдолбились под хохмяшку. Пивища добавили – обвал! Крышняк поехала капитально, прямо кодлой ломанулись к стадиону. А в парке, прикинь да – засада! Там-тадам! Ты понял, да!? Целая грядка «реперов»!
Второй паренек в потертых кожаных штанах, тиранящих его несформировавшиеся генитали, издал звук, типа: «УаУ!» и вытянул из кармана гигантскую канцелярскую скрепку.
– Ну, короче, «киноманы», как пошли, ну, там всех и положили!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30