Это будет нас… Как это по-русски?.. Рабиозо!
– Развращать! – перевела осатаневшая Марианна и выплеснула свою грудо-сосковую смесь прямо панамцу в лицо.
И я расстегнул ширинку, повинуясь, как говорят в таких случаях, зову плоти.
Конечно, в этой компании отпетых трубадуров я играл только лишь вторую партию, да даже совсем и не партию, а так, тянул аккомпанемент, подкрашивая общий фон звуками своей дудочки… Нет, кажется опять хватил лишнего. Скорее, эдакой малюсенькой свирельки, которая и своего самостоятельного тона-то не имела, а служила всего-навсего обертоном в широком диапазоне латиноамериканского тромбона.
Но для меня это мое пустопорожнее выступление, внешне вылившееся в небольшой рой пятнышек на голубом паласе соседа, прозвучало как генеральная репетиция сольного выступления. И сейчас я расскажу вам, как я попытался исполнить арию отличника боевой и политической подготовки гвардии майора ВВС и как позорно сорвался на самой высокой ноте.
Дело выгорело к лету. Я пребывал в полнейшей готовности – поджарый, загорелый, свободный и при деньгах. Каприз случайностей – и вы счастливы!
Зарулил средь бела дня к приятелю. У приятеля неприятности – гость, майор авиации Дальневосточного военного округа. Летчик-ас, но на земле перебрал – и пас. Я примерил его форму, посмотрел в профиль – …! Посмотрел в фас – …! Обернулся кругом – класс!!! Оставил приятелю на пиво и вышел на бульвар.
Вечерело.
Включил турбины, лег на курс, перешел на автопилот.
Парю, обозреваю ассортимент: краснолицые нимфеточки на роликах, длинноногие кордебалеточки, образованные петербурженки и гости нашего города.
Вдруг прямо по курсу – великолепный фюзеляж.
Сближаюсь, захожу в хвост. Различаю детали, дедуктирую и суммирую:
Д: 34/165/57. Выглядит моложе. Умеет думать, чувствовать и соображать. С ч/юмора и в/образованием. Скорее классика, чем авангард. Создана для красивой, нежной и теплой дружбы в матримониальном аспекте.
Вираж – и я планирую по ее правому борту. У атакованной вспыхивают габаритные огни. Идем на вынужденную у кассы «Театра комедии».
Я (ровным голосом):
– Интересуетесь Мельпоменой?
Она (легким тремоло):
– Шекспир моя слабость!
Я (конфидециально):
– Адекватно. Штурвал МИГ-57-го, Шекспир и Прекрасная Незнакомка – все, что мне нужно от этой жизни.
Она (вскользь):
– Чего же не достает?
Я (гипнотично):
– Догадайтесь. С трех попыток.
Она (закатывая очи к небу):
– М-м?
Я (изгнав муху с погона):
– Буквально час назад выпустил из рук.
Она (на афишу):
– Ага?!
Я (постукивая пальцем по лбу):
– Всегда при мне… В подлиннике.
Она (хватаясь за грудь):
– Неужели же?..
Я (нависая):
– Угадали.
Она (обмирая):
– Не может быть!
Я (победоносно):
– «To be or not to be!» – утверждают великие!
Она (обвисая):
– Это так романтично!
Романтика – женский козырь. Мужчина (тем более в погонах) должен владеть инициативой. Молниеносно передислоцируемся в кафе «Емельянова уха». Ей коньяк, себе водку: 150 гр. против 300 гр. Для сопровождения два мясных ассорти.
Первый залп за проведение, что послало сие наваждение. О Элеонора! Второй, поинтимнее, за приятное будущее. Закуривая, перехожу к прозе: излагаю личную позитивную жизненную позицию:
– В жизни все должно быть, Элеонора! И быть все должно не иначе как прекрасно! Но прожить ее надо так, как подсказывает чистое сердце! То есть любить ближнего. Кто к тебе сейчас ближе всех – того и люби! И не как-нибудь, а так, чтобы не было мучительно больно! И не забывай защищать Родину! Родина впитала в тебя ум, честь и совесть нации. Поэтому если даже тебя покинули Вера, Надежда, Любовь – радуйся и полагайся только на себя!
Опростав под аплодисменты третью «соточку», заказываю еще по 150, плюс горячее и выхожу на брудершафт.
Как только женщина сказала тебе «ты» – лови момент.
Расправляюсь с горячим и попутно вникаю в ее бытовую схему:
Мать-одиночка. Сын (маленький подонок) метит на второй год. Сосед (грязный педераст) вколачивает ее в гроб.
Выдаю формулу решения проблемы с пацаном:
Плановое воспитание: из пункта А в пункт Б, из Б в В, из В в Г и т. д. Задача одна: сегодня наметил – завтра кровь из носа (если не выполнил). Потом сам в ножки кланяться будет. А если нет – жизнь изломает. Мордой в грязь и за борт!
Элеонора одним глазом блестит, другим соблазнительно млеет.
С соседом-педерастом не многословлю. Для начала слегка бледнею, затем, сквозанув желваками, извлекаю записную книжку и заношу вредоносное имя на первую страницу крупным печатным шрифтом, а в конце – беспощадный вопрос!
С этого момента я в фаворе.
– А знаешь что, майор? – напролом через графины надвигается на меня Элеонора.
– В чем дело? – подаюсь навстречу.
– Я все поняла!
Мы соприкасаемся кончиками носов.
– Спокойно!
– Нам нужна твердая мужская рука, майор!
Элеонора ныряет под мой подбородок и выныривает возле уха:
– Истосковались мы по твердой мужской руке – факт! Что ты на это скажешь, майор!
Я легонько куснул ее вспотевшее плечико и отчеканил:
– Рук запачкать не боюсь. В жизни от тюрьмы да от сумы не бегал! Вот она моя натура! Пользуйся!
И протянул ей на выбор две свои пятерни. Элеонора схватила обе, словно получила лыжные палки, и рванула на себя:
– Ой, авиатор, разбередил ты мою дремавшую душу! Эх! – Элеонора отпрянула, и мы задергались в негритянской плясовой.
– Бередежь не для меня! – неистовствовал я ногами в угоду ритма. – Я запалю твои заржавевшие турбины синим пламенем! Эха!
– Не шути с огнем, летун – взрывоопасно! – струилась всем телом Элеонора.
– Опасность – мое кредо! – сжимал я ее могучие струи.
– Ненавижу! – выдыхала она.
– Обожаю! – сглатывал я.
Вот в этой точке сближения мне нужно было (по военной стратегии) резко сменить курс: потребовать счет, оставить на чай, поймать такси и на заднем сидении «Волжанки» погрузиться в жаркие складки влажно-жеманной Элеоноры.
Да. Так бы поступил настоящий военный. Но я был и оставался дилетантом. В самый ответственный момент мне что-то показалось. А как только мне начинает казаться нечто странное, я начинаю сомневаться. В чем? Да во всем! Сомнения… Ох уж эти червоточинки веры. В общем, я заказал сразу 500!
– Ты что алкоголик? – сморщилась Элеонора.
– Спокойно! Высота 10 тысяч – врубаем форсаж!
Да… Сквозь маску великолепного майора, аса-истребителя, стало проглядывать мое исконное «Я». На лице, вместо мужественной вместительности, появилась кислая гримаса преисполненности. Преисполненности чем-то скверным и готовым в любую минуту выплеснуться приблизившемуся прямо в харю.
Элеонора начала подсыхать и косить в сторону. Я реагировал мелким смешком, щурил один глаз за счет другого и опорожнялся саркастическими фразами типа: «Ну-ну!» или «Ха-ха!»
Элеонора пару раз огрызнулась и демонстративно открыла косметичку.
Мое уязвленное «Я», и без того склонное к рефлексии, под гнетом майорского кителя совсем осатанело. К тому же сумма принятых калорий достигла критической отметки. И вот вся эта гремучая смесь разразилась дерзкой утопией. Наперекор всем правилам игры я вдруг решил предстать перед этой мелкомыслящей женщиной в истинном сиянии своей неповторимой личности. Предстать и ознаменовать торжество правды обоюдным попранием всякой субординации в виде публичного совокупления под брызги шампанского.
– Советского полусладкого! – завопил я, вылезая из майорского кителя. – Я Одиссей! И я воскрес!
Элеонора фыркнула и, виляя хвостовым оперением, понеслась к выходу.
Я настиг ее в темном переулке и пошел на таран. Элеонора молча стерпела мои обильные ласки вперемешку с признаниями, потом высвободила правую руку, всплеснула ей, как бы в отчаянии, и мощно приложилась к моему левому уху.
Меня швырнуло в штопор, и я рухнул на мокрый асфальт.
– Вонь ты подрейтузная, а не Одиссей!
Это была последняя фраза Элеоноры, женщины, которая предпочитала спариваться с военными.
На бреющем дотянул я до запасного аэродрома и, не почистив, зубы уснул безрадостным сном.
После этого случая я прекратил свои опыты над женщинами-милитари. В настоящее время меня привлекают девушки, тяготеющих к артистической богеме. Может, на этой ниве повезет? Для чего, собственно, я все это и описал.
Я, Соня, Санек и TV-антенна
Начнем с того, что за окном было темно и сыро. Истекал последний час ноябрьских суток. Я находился в своем жилище – безработный, безденежный и уже снова голодный. Я суммировал внешние обстоятельства:
– синоптики пророчили небывалые морозы;
– левые партии предрекали социальный взрыв;
– правительство фиглярничало;
– президент на все реагировал болезненно.
К тому же:
– сосед, что справа, бортировал колесо своей «девятки». Через гипсолитовое перекрытие доносились металлические удары, сопровождавшиеся удалецким: «На, сука, получи!»;
– соседка, что слева, пыталась запустить свежекупленную многофункциональную стиральную машину фирмы ARISTON: «Пункт первый – снимите упаковку!»;
Вывод: надвигалось лихолетье.
Я встал и прошелся по периметру комнаты в поисках спасительной цели: двигающийся к цели менее уязвим.
Телевизор! Огромный ЭЛЕКТРОН – Ц-275д почил в дальнем левом углу. Сосед, что со смежного блока, самовольно выдрал из ячейки на общем щите мою антенну и впаял свой кабель, вызывающе белого цвета. Рыжая паскуда, он обрек меня на информационный голод! Я поиграл желваками – пришло время разобраться.
Еще месяца два тому назад, когда я впервые предстал перед этим фактом оскорбления собственного достоинства, подстрекаемый соседкой, что слева, я тут же отправился к нахалу и громко стукнул в его комнату. В ответ за дверью лязгнули пружины инвентарной кровати, и послышалось утробное невнятное ворчание.
– На минутку! – грозно выкрикнул я, глядя себе под ноги.
Скоро дверь отворилась… Я попросил закурить и, получив сигарету, ушел. Но с тех пор многое изменилось. Жизнь стала жестче, почерствел и я.
Порывшись в шкафу на предмет какого-нибудь инструмента, я вооружился круглым рашпилем и вышел в коридор.
На мои первые удары в обшарпанную дверь ответа не последовало. Я повторился.
– Кто там еще? – раздался вдруг расслабленный голос из-за двери напротив. Я обернулся. Напротив проживала Соня – трамвайный контролер-кондуктор. Судя по всему, я разбудил ее.
– Да это я, Сонь! Я собственно… как его?.. – силился я вспомнить имя рыжего отморозка.
– А, Санек, ты, что-ли?! Ну, заходи… Открывай только сам, я млею…
Я не был Саньком и не мог им быть по одной той причине, что сам к нему пришел! Понимаете, Санек – тот самый антенный кидала, с которым мне предстояла разборка. Мы даже не были с ним похожи. Санек работал, и причем в трех организациях, носил теплую куртку PILOT, каждый вечер варил целую кастрюлю картошки в мундире, а по утрам непременно брился, используя при этом шикарный комплект GILLETTE sensor. В общем, это был мой антипод, а последние два месяца еще и антагонист.
– Ну, открывай! Чего ты, как не родной, Санек?! – поманила из-за двери Соня ласково-капризным тоном.
«Ах, гаденыш! И тут наследил!» – подумал я и отвел язычок защелки острым концом рашпиля.
В комнате было темно и накурено, потягивало перегарным душком.
– А я сегодня такая пьяная!… Бе-е! – ворковала где-то глубоко в темноте Соня.
Оставив рашпиль в углу у двери, я двинулся на голос и скоро уперся ногами в диван. Молча опустился на край. Соня зашевелилась, и я почувствовал на плече ее жаркую ладонь.
– Ну, как дела в Эрмитаже, Санек? – спросила Соня, и ладонь соскользнула мне на грудь.
Санек служил в ВВОХРе одного из громаднейших музеев планеты. Каждый день соприкасался он с сокровищами мировой культуры. Иорданская лестница, Белая и Золотая гостиные, Синяя спальня, Малиновый кабинет и Будуар императрицы Марии Александровны служили Саньку местом работы!
– В Эрмитаже все своим чередом, – картавя под Санька на букву «р», повел я беседу. – Люди приходят, мы их встречаем. Они осматривают экспонаты, мы держим посетителей в поле зрения. Каждый занят своим делом. Ясно?
– Ясно, Санек, ясно! – Соня потянулась, мимоходом боднув мне бедром. – Ты, вроде как, простудился, Санечка!
– Пустяки все это, Соня! Я обеспечивал безопасность при подготовке выставки творений Карло Фаберже и меня просквозило.
– Фабер… где, Санюшка? – закинула мне на плечо голую и горячую ногу Соня.
– Фаберже, Соня, великий придворный ювелир! – гордо сказал я и сбросил с ног тапочки. – Он яйца пасхальный возвел в ранг искусства.
– Боже, яйца! – затрепетала Соня.
– Да, Соня, яички!
И мы громко и глубоко задышали, будто разом принялись выполнять ингаляцию легких.
– Сегодня можно все! Ты понял меня, Фаберже?! – прошипела Соня, вся извиваясь возле меня.
– Сегодня или никогда! – успел выкрикнуть я перед тем, как мы накинулись друг на друга и сплелись в подвижный бледный ком.
– Ну, давай, Фаберже, покажи, на что способны твои яйца! – стонала Соня.
И я показал. Я упер Соню головой в спинку дивана и долбил с противоположного конца до тех пор, пока шея ее, не выдержав чудовищных сотрясений, выгнулась, а острый кадык затрепетал, выталкивая наружу стоны подступающего оргазма. Тогда я отпрянул, вертанул конролера-кондуктора за ноги на 180 градусов и, ухватившись за бедра, натянул до упора.
– О, Боже! Ты ли это, Санек?! Ответь, ради Христа! – взмолилась Соня.
– Пути Господние неисповедимы! – рычал я в ответ, трамбуя сонино нутро интенсивно и мощно.
– Ну, давай, Фаберже! Давай! – сатанела Соня, раздирая наволочку зубами.
И я давал! Вопреки неблагоприятной жизненной ситуации. Назло затянувшейся депрессии. В пику грядущему лихолетью. В полной кромешной темноте я рвался к своему успеху – распаленный, бесстрашный, обезумевший!
Кончили мы ближе к утру. Соня замерла в исходной позе. Чернота за окном поредела. Завыли троллейбусы на маршрутах.
Я оделся и вышел. На общественной кухне горел свет. У плиты стоял настоящий Санек, голый по пояс, и сушил над газовым цветком пару носков.
– Здорово, сосед! – заулыбался Санек, протягивая руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30