Ты там изображал директора училища и балерину из «Фридрих Штат Паласт». Помнишь?
Я забыл про эрекцию и устремился в прошлое. Лена мне помогала.
– Я влюбилась в тебя без памяти. Но ты меня не замечал. У тебя тогда была Вика Мазурова из хородирижеров. Потом ее отчислили. Это я написала директору кляузу, что вы пили в классе после занятий.
– Меня тоже, между прочим, чуть не поперли тогда, – буркнул я, пытаясь скрутить пробку с «Букета».
– Я знала, что тебя не выгонят. Ты же в оркестре был единственный тромбонист. Кто бы на парадах играл.
«Ни хуя себе расклад», – подумал я и вцепился в пробку зубами.
– Но ты тут же связался с этой практиканткой из Ленинграда. Она была очень красивая, только страдала куриной слепотой.
– Гемералопией, – сказал я и выплюнул сорванную пробку. – Это не ты случайно закрыла ее в гардеробе? Она еле выбралась оттуда. А когда в темноте попыталась добраться до общаги, то на нее напал неизвестный и расцарапал все лицо?
– Закрыла Зося, а била я.
Я припал к «Букету». Я не помнил эту девочку, хоть убейте.
– Под Новой год она уехала. А вы с Владиком как запили с выходом на сессию, так ты каждый день появлялся с новой мочалкой.
Я протянул ей бутылку, но она лежала, устремившись взглядом сквозь небеса в далекое прошлое, и ничего не замечала в настоящем. Ни моей потерянной физиономии, ни своей странной позы, ни капающей из чрева на цвет мать-и-мачехи тягучей спермы.
– Слушай, ну раз такое дело, ты бы подошла ко мне и… ну, открылась, что ли? – попробовал защищаться я. «Букет» поспособствовал.
– Стыдилась. Мне еще и семнадцати-то не было. Я думала, что парень должен ухаживать за девушкой.
– Конкуренток истреблять партизанскими способами не стыдилась, а объясниться… – начал я и осекся.
Лена молчала. Лежала, смотрела в небо, вино не пила и молчала.
– Ладно, что там тридцать первого-то случилось? – поспешно спросил я и снова уткнулся в бутылку.
– Я уговорила Зосю, чтобы она через Владика сделала так, чтобы после вечера в училище мы оказались у тебя на квартире. Дедушка-то у тебя тогда тоже уехал, в Новосибирск, кажется.
– Возможно, возможно, – подтвердил я.
В Новосибирске жил мой дядя – дедов средний сын.
– Ты пьяный был, и я приклеилась к тебе. Мы танцевали. Да тебе все равно было с кем танцевать. Ты все порывался кому-то там морду набить. Потом Владик наплел, что на тебя менты глаз положили, и мы ушли из училища.
Я стал что-то припоминать. Мы сидели на кухне. Стол был завален всякой дрянью. Возвышалась шестилитровая бутыль дедовского самогона. На коленях у меня елозила какая-то лялька, а у Владика на коленях сидела Зося. Мне давно нравилась Зося. Худенькая евреечка с черными глазами.
– Владик, зачем тебе еврейка! – кричал я через стол. – Ты все равно не понимаешь их исторической миссии! Возьми хохлушку, будете потреблять галушки и отчебучивать гопака!
Зося уволокла Владика в спальню. Потом не помню.
– Когда ты полез на меня, я расплакалась и рассказала тебе, что давно люблю тебя, что люблю с первого взгляда. Ты успокаивал меня, говорил, что и ты любишь меня. Ты стал такой нежный, и я была на все согласна. Потом ты уснул, а я всю ночь плакала от счастья. Я боялась даже выпустить тебя из объятий. Я не верила, что ты мой. Но когда проснулась, вы с Владиком уже опохмелялись. Тебя рвало. Я хотела убрать самогон, но ты взбесился. Стал прогонять меня. Орал, почему я не сказала, что у меня месячные. Всю дедушкину кровать кровь запачкала. Но у меня не было месячных. Я девочка была.
Я вылакал весь «Букет» и отбросил бутылку. Мне хотелось вот так же отбросить свою голову. Подальше. В тростник.
– Потом ты исчез из города. И я подослала к твоему деду знакомую бабку. Она выведала, что ты уехал в Ленинград учиться. Я долго искала тебя там, звонила по всем институтам, но не нашла…
Тут вступил я. Я говорил, что в то время в моей жизни был переломный момент, что я понял, что я не музыкант, что я решил попробовать себя в качестве актера, что меня всегда угнетало это захолустье, что я мечтал о чем-то большем, о самореализации, о славе, о деньгах в конце концов…
– А я всегда мечтала, чтобы у меня был свой домик. Своя семья. И чтобы были дети, а у них мама, папа, бабушка и дедушка, – сказала Лена, поднялась, подтянула к подбородку колени, обхватила их руками и превратилась в маленькую несчастную девочку с круглыми печальными глазами.
Я встал. Шорты с трусами упали на ступни. Я переступил через них, шагнул на край берега и нырнул в заводь.
Вода была горячая, как у Лены под мышками. Я опускался все глубже и глубже. От меня шарахались мальки и головастики. Я достиг дна. Раки попятились прочь. Мне хотелось остаться в этом парном покое, в полном одиночестве и хотя бы на время затаиться. Но эта коварная жизнь, что подстерегает нас повсюду, уже подводила свою удавку прямо мне под глотку.
– Один билет до Раевки, – произнес я в окошечко кассы ЖД.
Лена стояла рядом и дышала мне прямо в плечо.
– Один? – переспросила кассир, отрываясь от девственного бутерброда с корейкой, позелененного свежим огурчиком.
– Да, один, – сказал я и строго добавил: – Электричка не опаздывает?
– Сегодня, к сожалению, нет, – поглядывая на наши физиономии, ответила кассир и протянула крохотный картонный билетик.
– Мойте руки перед едой, – отшил я участливую даму и поспешил к выходу. Сзади меня преследовал цокот лениных каблучков.
Мы стояли на перроне и смотрели на пребывающую электричку.
– Ну, – выдавил я и повернулся.
Лена протянула мне руку и улыбнулась. Я взял ее ладонь и тоже попробовал улыбнуться.
– Ну, – перехватила эстафету Лена, – не пропадай, звони, заезжай…
Электричка остановилась, зашипели пневматические двери.
– И ты, если будешь в Питере, звони…
– Я телефона не знаю.
Пришлось называть первые приходящие на ум цифры, стараясь перекричать диктора, объявляющего об отправлении электропоезда. Лена бросилась в тамбур, и двери закрылись. Девушка прильнула к стеклу и замахала обеими руками. Губы повторяли цифры сымпровизированного телефонного номера. Электричка весело свистнула, тронулась и скоро исчезла за огромным зданием элеватора.
Все кончилось.
Я брел по пыльным улочкам вдоль разноцветных заборов. Возле ворот на лавочках сидели старушки и млели на вечернем припеке. За заборами на грядках копошились хозяйки, окучивая и поливая зреющий урожай. Откуда-то доносились рулады бензопилы. Потягивало едким дымком – кто-то растапливал баньку. День подходил к концу, впереди была огромная ночь.
Брожения после третьего стакана
14 января. В подъезде дома № 29 по Кронверкскому проспекту раздавили с приятелем два «Агдама» (достоинством 0,5 л каждый), и я вышел на проспект.
21.00 – Петроградская сторона.
Я человек пропащий. Сегодня мне исполнилось тридцать три года, а у меня еще ни одна проблема не решена. А ведь жизнь, в сущности, просто устроена: есть проблемы – плохо; нет проблем – хорошо. Хочешь жить хорошо – решай проблемы!
Но у меня проблемы не решаются. Они у меня скапливаются. Я архивариус проблем. Все проблемы, которые могут возникнуть у человека за тридцать три года жизни, все они при мне.
– Как?! – возмущаются близкие подруги моей мамы. – Ему уже тридцать три?! Кошмар! Возраст Христа! Пора бы и честь знать!
«Пора, брат, пора! – подпевал я своим раздумьям, спускаясь в метро. – Пора прекращать пялиться на этот мир сквозь радужные линзы чудо-калейдоскопа со сладким названием Иллюзия. Пришла пора взглянуть на него воочию, увидеть его таким, какой он есть, что называется, в натуре и наконец узреть Истину. А узрев, признать: жизнь – есть острие Борьбы! И значит, нет в ней места праздному непротивлению, восторженной незащищенности и непредприимчивой созерцательности. Нет и быть не может. А значит и быть не должно. Господи! На что я покусился? На незыблемость. На неприложность. Ведь что я есть? Я продукт этой самой незыблемости и неприложности. Я трофей той отчаянной и вечной схватки, на которой и зиждется вся эта незыблемость и неприложность. 1 000 000 сперматозоидов сражались за обладание одной-единственной яйцеклеткой, и 999 999 погибли, чтобы я зародился. А я? Зародился, вызрел и покусился? – Глупо. – Признаю, Господи: жизнь – острие Борьбы! Ну, а коли признал – какие проблемы?! Долой безволие и малодушие! Ваше слово – целеустремленность и решительность! Время собирать камни, или, в конце-то концов, один большой булыжник на шею и концы в воду! Все, хватит! Надоело! Завтра начинаю Новую Жизнь!»
Воодушевленный мощным приливом решительности, я зашел в вагон, сел и закрыл глаза. Перед моим взором предстала принципиальная схема моей Новой Жизни, основанная на ратном труде и скрепленная яркими победами.
Я торжествовал.
Самые застарелые проблемы, приводившие меня в ужас своей незыблемостью, теперь низвергались со своих постаментов одна за другой, открывая моим душевным силам животворный простор.
Но не успел я насладиться перспективой, как рядом со мной кто-то грузно сел.
Я открыл глаза (зачем?!) – это была пожилая женщина: черное пальто с норковым воротником и такого же меха берет. Из косметики – только слегка подкрашенные губы и едва уловимый аромат духов.
Женщина поставила себе на колени небольшую дамскую сумочку, осторожно расстегнула молнию и, озираясь по сторонам, запустила в ее недра кисти рук.
«Сейчас вытянет бомбу и прощай «Новая Жизнь», – неожиданно прозвучала в моей голове фраза в тональности горького пессимизма. Я поспешил закрыть глаза и попытался вернуться к прежнему ходу мыслей. Но слух уловил близкое шуршание. «Полиэтилен», – определил я по тембру звука и невольно открыл глаза.
Женщина замерла на мгновение, затем вытянула из сумочки правую руку и, скрывая что-то в кулаке, поднесла его к губам. Губы шевельнулись, и «что-то» перекочевало женщине в рот. «Плохо, что ли? – предположил я. – Приняла таблетку?»
Тем временем женщина снова запустила руку в сумочку – шорох… и все повторилось заново. Скоро я понял: она просто ест! Вернее, не просто, а судорожно и зло.
«Что же это она там такое поглощает, что ее так лихорадит?» – мучился я догадками, но разглядеть продукт никак не удавалось. Женщина виртуозно конспирировалась. Тогда я попробовал принюхаться.
«Может быть, по запаху распознаю».
Увы, запах не улавливался.
«Неужели она голодает и у нее в сумочке какой-нибудь не публичного вида огрызок?» – размышлял я, косясь в ее сторону, и вдруг увидел то, что она ела. Это был банан! Фрукт уже довольно банальный на нашем рынке, но, судя по шкурке, внушительных размеров и абсолютно спелый. Оказывается, она в сумочке сдирала с него кожуру, отщипывала мякоть и, скрывая от глаз попутчиков, поедала!
«Зачем же она так себя мучает?! – поразился я. – Что мешает ей скушать его откровенно? Ведь наверняка же она хотела сначала осмотреть свой банан, ощупать его, почувствовать вес. Потом потихоньку очистить наполовину, чтобы он стал похож на распустившуюся лилию; некоторое время понаслаждаться специфическим запахом, исходящим от обнаженного плода; и только тогда, помаленьку откусывая, не спеша жевать и с удовольствием глотать… А вместо этого, что мы видим?! Она впопыхах, вся перепачкавшись, проглотила только ей одной принадлежавший фрукт и сейчас обыскалась платка, вспотела вся и заметно нервничает. Возникают вопросы: ради чего? Чтобы показаться скромной? Соблюсти такт? А может быть, она боится сглаза? Инфекционных бактерий? Или хуже – у нее в доме объявился обжора-внучок, который перетянул на себя всю любовь-заботу родных и близких, все лучшее для него и только для него, и ей, бедной старушке, просто не отважиться в кругу семьи лишить всеобщего любимца порции, какого-нибудь…. Ж-витамина! А что если она этот банан отроду не ела?! А ведь смерть-то не за горами! Эх!..»
И тут я зажмурился от ослепительной ясности нахлынувшего на меня обобщения. Женщина, бананы, внучок, витамины – все частное отступило. Мироустройство во всей своей полноте предстало предо мной.
«О, да! Мир прекрасен! Но вот устроен он погано. Ведь, что получается: ты смотришь на мир – и ты ошеломлен его дарами. Ты жаждешь пресыщения! Но стоит только лишь потянуться к первому плоду, как тут же коварное устройство явит перед тобой легионы преград и препятствий, помех и препон, загвоздок и закавык. Потыкаешься-потыкаешься, намыкаешься и плюнешь: «Да пропади оно все пропадом!» Ну а если сдюжишь и, как водится, пройдя сквозь огонь, воду и медные трубы, все же урвешь заветный плод, то уж какой там аппетит?! Смотришь на обагренный кровью трофей – и блевать хочется. О каком же счастье можно мечтать при таком раскладе?!»
Знакомое, щемящее чувство безысходности всколыхнулось и стало подниматься с неглубоких недр моей души к жалкому сердцу.
Давно, с шестнадцати лет поселилась во мне эта гадость.
Тогда, холодной осенью 1981 года, я, поругавшись с родителями, ушел из дома, чтобы учиться в музыкальном училище на отделении духовых инструментов. Отец доходил до неистовства, доказывая мне, что для занятия музыкой нужен Дар Божий, а у меня нет даже приличного музыкального слуха. Но разве мог я внять его мудрствованиям, когда мое не отягощенное ни опытом, ни приличным образованием воображение рисовало мне те великие моменты душевного экстаза, которые я переживал сам, слушая музыку, и которые жаждал вызывать в моей будущей публике.
Трудился я упорно. Дул со всей мощью, присущей моим легким. Падал в обморок, поднимался и дул. Дул, когда шла носом кровь. Дул, когда все шли пить «Лучистое». Много дул… Но даже не достиг успехов бедняги Сальери – Музыка не поддавалась только лишь мозолям и поту. Музыка требовала большего – прописки Бога. И тогда я рискнул обратиться к Вседержащему непосредственно.
Как-то в журнале «Вокруг Света» мне попалась статейка, в которой описывался удивительный случай:
Австралийского фермера поразила молния. И фермер не только не умер, а наоборот – переродился! Отныне любое наблюдаемое им внешнее событие, или малейшее движение его души, или даже сам ход мыслей все теперь преломлялось в нем и представало в грандиозных музыкальных образах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30