– Эх! – восклицает реформатор, провожая взглядом удаляющуюся от железнодорожной станции электричку. – Вот таким же пригожим деньком, лет сорок назад, посадил меня батька с этой самой платформы на поезд, дал тридцать рублей денег, запасную пару самошитных ботинок и отправил в Уфу на самостоятельную жизнь.
– Да, щедрое было время, – замечаю я.
– Молодость, брат! Совсем другое представление о жизни. Это я сейчас без мяса обеда себе и не мыслю. А тогда, привезем, бывало, с Ахмедом из дома по мешку картошки – вот тебе и все меню на целый семестр.
Мы поравнялись с ларьком, на котором красовался плакат: «Хлеб, булка и пр. Все свежее!!!»
– Ох, едрена вошь, какие мы важные! – послышалось со стороны очереди.
Мы дружно обернулись.
– Ну, ебтыть, даже корешей своих давних не замечаем! – не покидая своего места в очереди, орал в нашу сторону крупный рыжий мужик.
Все у него было крупное: нос, губы, мясистые уши, пальцы, покрытые золотистой растительностью, живот и пыльные сандалии.
– О, здорово, Юр! – воскликнул отец.
– Здорово, начальник! – Юра крепко пожал протянутую руку.
– Вот – сын мой, – показал в мою сторону отец.
Я кивнул и приблизился.
– Видал, еще в прошлый год, – даже не взглянув на меня, пренебрежительно буркнул крупный Юра.
Наверное, это мои желтая майка с красной надписью «PLAYER’S JB CLUB 49» и зеркальные солнцезащитные очки так на него подействовали.
– Часы вот мне подарил – австрийские! – попытался приподнять меня в глазах своего кореша отец. – С автоподзаводом…
– Вот часы, – перебил его Юра и поднял свою крупную руку, – Красный Командир!
В рыжих зарослях мощного запястья, на потертом ремешке, мерцал маленький часовой механизм.
– Их еще мой дед, первый штатный пожарный города Матвей Захарыч, получил в подарок от благодарных жителей, – гордо продолжал Юра. – Через все пожары и пьянки их пронес и перед смертью моему отцу передал. Чуешь?! Тот всю войну в них прошагал, не снимая. Даже когда ему в 45-ом левую руку по локоть шальным осколком отшибло, он с носилок прыг: «А ну», – кричит, – «нахуй ваши процедуры, дайте-ка сюда мою руку, а не то никуда не поеду!» Санитары подумали, что свихнулся мужик от боли, ну, и сунули ему культю-то, чтобы не буянил. А батя часы отстегнул и в карман, потом только сознание потерял.
– Смелый был мужик, – вставил отец.
– Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» – говорит, – «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь – австрийские! Бери вон, хлеб-то.
– Да нет, мы за мясом пришли, – отказался отец и разочарованно посмотрел на сияющий, заключенный в противоударный, водонепроницаемый корпус, заграничный хронометр.
– Так уж поздно! Там только кости да жилы остались! – радостно заголосил Юра и лихо зашвырнул в пакет, купленную буханку пшеничного хлеба.
– Как поздно? – удивился отец. – Я всегда так прихожу.
– Ты когда приходишь-то? По четвергам. А сегодня суббота. Опоздал, парень! На часы, наверное, любовался.
– Ну, сейчас посмотрим, – смеется отец, и мы заходим в павильон.
Видно, что основная торговля уже отошла. Некоторые торговые места пустуют, на других идут сборы.
– А чего тут смотреть! – не унимается Юра. – Хвосты да уши! Я лично, вообще, в этом опарышнике никогда мясо не беру.
– Конечно, зачем тебе мясо. У тебя и так вон какой барабан! – и отец похлопывает Юру по крупному, грушеобразному животу.
– Зачем! – возмущается Юра. – Я прямо из-под топора беру! У меня ж свояк на мясокомбинате костоломом мантулит.
– А– а-а! – подыгрывает отец.
– Ну, ебтыть! – воспламеняется Юра. – Быку одним ударом яйца по самые уши сносит!
– Ух-ты! – это уже я.
– Годовалому – как с куста! По пятницам с утра я у него. Сначала пивка, чтоб рука отяжелела, потом свояк берет топор и айда! Я только пальцем ткну: «Вот она!» – Он хвать шматок чистейшего, парного и порядок!
– Да, это большая привилегия, – не без зависти говорит отец, и мы подходим к мясному ряду. – А тут выбирай жилу со щетиной, или кость с хрящами!
– Почему так говоришь? – вступает в разговор маленький татарин, хозяин первого прилавка, напротив которого мы приостанавливаемся. – Смотри! Ай, какая мяса! – и он шустро ворошит, разложенные на железном подносе куски говядины. – Суп сделаешь, гуляш сделаешь. Сыт будешь, миня спасибо скажешь.
Отец смотрит на Юру, тот презрительно усмехается и величественно двигается дальше вдоль ряда. Мы следуем за ним.
– Юр, вот смотри, приличная, вроде бы, свининка? – останавливается отец напротив толстой торговки в белом фартуке и со здоровенными ручищами вымазанными по локоть кровью.
– Сегодня в пять утра еще хрюкала! – звонким голосом заманивает баба. – Бери, не мешкай! Хозяйка тебе пельменей настряпает, рюмочку нальет, да на радостях, глядишь, у вас че и получится!
– Вон оно как! И почем такое удовольствие? – приосанивается отец.
– Так, а че мы косые аль кривые?! Как у всех – ни больше, ни меньше!
– Когда ты говоришь, она хрюкала? – встревает Юра.
– В пять утра, – подключаюсь я.
– Да на рассвете мужики завалили! На кой рожон мне врать-то?! – возмущается баба.
– Это тебе спьяну померещилось! На рассвете! Что я не вижу, что оно с холодильника!
– С какого холодильника?! Ты че, охренел, старый дурак! – голосит оскорбленная предпринимательница.
– С обыкновенного! Блестит вон уже – как сопля! Нашла вахлаков! – не уступает в силе звука Юра.
– Да какая разница, не протухло же еще, – пытается развести сцепившихся отец.
– Чего?! Сам ты протух, пердун лысый! А ну, давай, шагайте отсюда! Я уже не торгую!
– Ну, не серчай хозяюшка, я беру вот этот кусочек, – и отец достает из кармана деньги.
– Миш, брось, она ее одной лебедой кормила, – останавливает его Юра. – Вон сало-то зеленое!
– Отойдите от прилавка, или я сейчас мужиков позову! – уже вопит баба, и лицо ее наливается пунцовой неприязнью. – Гриша! Витька! – машет она окровавленными ручищами.
Мы отступаем. В павильоне становится все пустынней. Торговцы сворачивают свои предприятия.
– Черт, похоже, действительно, припозднились, – озирается отец.
– Погоди не суетись, – твердо говорит Юра и направляется к двери, ведущей в подсобные помещения павильона. – У моей свояченицы деверь есть, алкаш страшный, дом пропил. Так вот, он здесь рубщиком подхалтуривает. Сейчас…
– Да не надо, Юр! – пытается сдержать его отец. – Вон, окорочков возьмем…
– Я сказал, спокойно! – рубит Юра. – Ждите здесь, – и скрывается за дверью.
– Ну, что подождем? – советуется отец.
– Может, лучше, пойти к рыбке прицениться, пока предводитель отсутствует?
– Ладно, подождем. А вдруг, деверь еще не надрался. Глядишь грудинки отхватим. – воодушевляется отец, и мы присаживаемся на небольшую скамеечку.
Павильон почти пуст. Только две пьяненькие башкирки трещат меж собой, как старенькие будильники, забыв про товар. Да красивая молодая татарка распродает последнюю упаковку американских куриных окороков.
– Эх, окорочка-то, сегодня какие крупные! – опять охватывает отца беспокойство.
– Ну, мы же за грудинкой охотимся, – отшучиваюсь я.
Неумолимо время движется к закрытию. Башкирки допили припрятанную под прилавком бутылочку настойки «Караидель», упаковали нераспроданные творог, сметану по сумкам и двинулись к выходу. Татарка взялась подсчитывать выручку – на всех пальцах ее изящных рук красовались засаленные золотые кольца разной величины.
– Все, хватит! – не выдерживает отец. – Пошли брать окорочка, а не то, точно, лебеду есть придется! – и поднявшись, он решительно направляется к прилавку. Но тут, как из-под земли, на его пути возникает маленькая, сутулая старушка в наглухо застегнутом болоньевом плаще и с алюминиевым бидончиком в руке.
– Здравствуйте, Мария Григорьевна, – останавливается отец.
Старушка молча смотрит ему прямо в глаза.
– Как поживаете? Здоровье как? – расспрашивает отец, косясь на остатки американской роскоши.
В ответ Мария Григорьевна лишь дергает головой, как бы, отгоняя назойливые фразы, и еще пристальнее всматривается в очи моего родителя.
– Вот, мой сын, старшенький, – переводит внимание на меня отец.
Старушка с той же интенсивностью принимается сверлить взглядом мои зрачки.
– Это Мария Григорьевна, мой учитель математики, – отрекомендовывает ее отец.
Вдруг, старушка вскидывает правую руку, и костлявый указательный палец вонзает отцу в грудь:
– Отстаем от США в развитии философских доктрин. Желаю больше философски мыслить!
– А ну, конечно, Мария Григорьевна! Сейчас… – отец раскланивается, отпрыгивает к прилавку и с криком: – Я беру! – останавливает хмурого грузчика в военной плащ-палатке, потащившего было остатки окорока в подсобки.
– А вы, юноша, за кого? За Бога или за Ленина? – энергично обращается ко мне Мария Григорьевна.
Я совершенно не готов к такому вопросу. Поэтому, мне ничего не остается делать, как просто рассмеяться. Это не устраивает Марию Григорьевну, и она ловким, профессиональным движением хватает меня за ухо.
– За Ленина, – тут же отвечаю я, оборвав идиотский смех, и обосновываю:
– Я Ленина в мавзолее видел, а Бога не видел никто, даже космонавты.
Мария Григорьевна отпускает мое ухо, молча грозит пальцем и направляется к выходу, аккомпанируя седенькой головкой в такт семенящим шагам.
– Все, отоварился! – подходит отец, любуясь на полиэтиленовый пакет полный куриных пикантностей.
– Лапшичку мать нам заделает! Любишь лапшичку?
– А Ленин любил?
– Не знаю, как Ленин, – серьезно отвечает отец, помещая покупку в авоську, – а вот дед твой уплетал за милую душу и прожил, слава Богу, до 82-х лет!
– Пойдем на воздух, – говорю я, – проветриться надо.
– Пойдем, Юрка-то, похоже, уже не объявится, – опасливо поглядывает на дверь отец.
– Похоже.
– Слушай, нам же еще на почту надо заглянуть! У Миры Константиновны день рождения завтра!
И мы выходим из совершенно пустого павильона.
На улице отец встречает еще одного своего кореша – Ахмеда, с которым они вместе учились в институте, сидели на картофельной диете и играли в духовом оркестре. Отец на альту, Ахмед на тубе. Сегодня Ахмед не в духе и на вопрос отца: «Как поживаешь?» открыто заявляет, что: «Имел он и эту жизнь, и Б.Н. Ельцина и Аллаха!» Отец утешительно похлопывает его по плечу, и мы идем дальше.
– Ну, где ты пропал, едрена вошь?!
Перед нами Юра.
– Так я думал, ты с деверем дернул соточку со встречей и решил грудинку за собой оставить! – подтрунивает отец.
– Зачем?! – отмахивается Юра. – Его там и не было – на рыбалку еще в пятницу укатил. Я прямо к директору лыжи двинул, он, ведь, моей бывшей тещи племяш! Ну, ебтыть! Вваливаюсь к нему в кабинет, а там гулянка – у главбуха юбилей! Она, кстати, сводная сестра моей первой бабы. Я ей по молодости тоже пистона вставлял. Во ситуация, гадский потрох! Они мне сразу стакан штрафняка. Я говорю: – Стоп! Во-первых, водку не пью; во-вторых, меня не приглашали, значит и штрафняка быть не может, а в-третьих, отпустите мяса поприличней и извините за кипеш!
– Да мы взяли уже, спасибо, Юр, – отец открывает авоську и показывает содержимое Юре.
– Ну, а зачем было торопиться-то? – огорчается тот, и как-то даже сникает. – Правда, сегодня все равно не получилось бы. Они ж уже не рубят. Топоры в кладовой заперты, а рубщики в дымину все. 50 лет этой профуре-то мордастой!
– Все нормально, Юр. Пусть люди отдыхают! – отец рад, что точка в этом запутанном деле наконец-то найдена.
– Так, слушай сюда! – опять активизируется Юра. – Завтра, ровно в 8.00 встречаемся на этом месте. Ты во сколько встаешь?
– Ну… – мнется отец. – А чего так рано-то?
– Ясно. Сделаем так: я подкачу к восеми, мне все равно с деверем потолковать надо, пару пиздюлин ему навесить, ну, и попутно отложу тебе вырезки с первой рубки. А ты, как проснешься, подходи и забирай! Подходит?
– Все, договорились! – поспешно соглашается отец и протягивает руку. – Ну, мы на почту…
– О хорошо, что напомнил! – звонко ударяет себя по лбу Юра. – Мне ж тоже туда надо. Тебе звонить?
– Да, день рождения…
– А мне надо разгон там им устроить! – и Юра крупным шагом направляется к зданию городского телеграфа.
Мы обреченно следуем за ним.
– Позавчера, значит, телефон у меня сдох, – комментирует Юра свою решимость. – Я его и так и этак – молчит падла. Что делать? Без телефона жуть! Иду к куму. Он пиво пьет. Я говорю: «Дай-ка от тебя на станцию позвоню». Набираю номер, а у меня ж на станции шурин, главным инженером. Ага… Поднимает трубку какая-то пигалица; я говорю: «Позови-ка мне Тарасова!» Она: «А его сейчас нет. Что передать?» Я говорю: «Передавать пока нечего, вот пусть он позвонит Мелентьву и если дозвонится, я ему сам все передам». «А что случилось?» – спрашивает. Я говорю: «Не знаю, что у вас там случилось, но мой номер 2-13-13 сдох!» Она засуетилась: «Ой-ой…сейчас все выясним!» – «Выясняйте,» – говорю, – «зачем иначе вас туда понасажали.» Ну, мы с кумом по кружке пива вдарили. Он, кстати, как и я, бутылочное не признает. Каждое утро две трехлитровки покупает. Тоже на пенсии. Ну, и я, значит, домой. Прихожу, а телефон уже надрывается. Снимаю, слышу эта пигалица щебечет: «Как слышимость? Хорошая?» Я говорю: «Устраивает пока, не оглох еще.» А сегодня с утра поднимаю трубку, хотел куму позвонить, чтобы он на меня тоже пива брал. Едрена вошь! Молчок! Ну, ничего, сейчас разберемся.
И мы заходим в здание телеграфа. Юра впереди, мы немного отстаем. Интерьер минимальный: стеклянная перегородка с окошком телефонистки, стол, стул и три кабины с аппаратами. У окошка небольшая очередь. Отец подается к крайнему, но Юра подхватывает его под руку и тащит к дверце, ведущей за перегородку:
– Пошли, пошли, сейчас все сделаем, – отвергает невнятные возражения отца Юра и с шумом отворяет дверцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30