Прийду это я к Михаилу Ивановичу Калинину,
Все свои жалобы «выниму»,
Так и так, мол, Всероссийский староста, –
Выслушай меня, пожалуйста!
В заключение обыватель говорил:
Но не думайте, что это вам повредит,
Если я, обыватель, на все эти штуки сердит.
Ведь и я хочу, чтоб по-новому было,
И у меня в душе «закрутил гаврило»,
Да так, что и раскрутить его теперь не сумею,
У меня это с детства, может, от геморроя,
Но в душе-то у меня теперь совершенно другое,
Ведь если, Михаил Иванович, вам латынь знакома,
Я же тоже какое ни на есть, но «сапиенс-хомо».
Не держите на меня, на обывателя, обиду,
Погодите, и я в люди выйду.
Возлюбите меня, как и прочих всех,
Михаил Иванович, отче наш, иже еси на небесех!..
В центре фельетона была весьма важная для того времени, значительная тема перевоспитания, перековки. Остальные темы фельетона касались качества продукции, за что боролись тогда яростно и беспощадно. Речь шла при этом не только о качестве производственной продукции, но и о борьбе за качество во всем, что было близко советским людям и что волновало их – в быту и отношениях людей, в литературе и искусстве.
О том, как готовился тогда репертуар и как мной самим понималась в то время борьба за «качество продукции» применительно к своей профессии, я писал в автобиографической заметке «Смирнов-Сокольский о себе»:
«Репертуар пишу сам. Было время – пользовался помощью других, особенно во времена «запарки». Отказался не потому, что это не нужно. Убедился, что присяжные поэты делать этого просто не умеют. Очевидно, стихи в репертуаре – дело десятое. Репертуар – это совершенно другая работа, требующая больше знания, чем поэтического вдохновения.
Но дружба и знакомство с пишущей братией дает и дало невероятно много. Впрочем, это, кажется, называется – средой.
Монолог или рассказ пишу месяцами, по пять, по десять строк в день. Читаю сразу без выучки, как закончу. Посему иногда поругивают за «несделанность» в смысле актерском.
Однако считаю себя правым. «Что» – важнее, чем – «как». «Как» – приходит позднее».
Борьбе за качество продукции был посвящен и написанный в том же 1926 году фельетон «Повесть о советском карандаше», встретивший активный общественный отклик. Фельетон был написан райком. Начинался он с признания:
Конечно, человеку наивному и простому
Уподобиться Льву Николаевичу Толстому
Невозможно, хотя бы даже и в мелочах…
Не стоит это доказывать в длинных речах,
А достаточно среди белого божьего дня
Посмотреть внимательно – ну, хотя бы, скажем, на меня
И убедиться самим немедленно тоже,
Что личность моя на Льва Толстого решительно непохожа.
И, однако, у каждого из нас
Бывает в жизни этакий незабываемый час,
Когда хочется засунуть ручки свои за живот,
Распушить седую бороду во весь перед
И толстовскую фразу не завопить, а прямо-таки закричать:
Дескать, братцы мои, товарищи, граждане,
«Не могу молчать!»
Это вот «Не могу молчать!» и проходило лейтмотивом через весь фельетон.
…Захожу это в ГУМ – совершеннейшее терра-инкогнито –
Позвольте мне, говорю, честное москвошвейное пальто.
И только это было начал пальтишечко на себя надевать –
Рукава вдруг начали сами по себе отставать,
Суконце расползается на весь покрой,
Ну, словом, вижу – не пальтишечко, а прямой Стандартстрой!
Я это к заведующему: «Послушайте, говорю, любезный,
Что ж это, действительно, продукт у вас такой бесполезный?
Ведь это же не пальтишечко, а прямо пеленка какая-то детская!»
А он мне в ответ: «Мало ли, говорит, что пеленка, зато советская.
Носить его действительно могут немногие,
Зато, говорит, не пальто, а сплошная идеология…»
Как всегда, большое место в фельетоне уделялось искусству и литературе:
…Возьмите хотя бы наше литературное искусство, как таковое.
Как это говорится, братья-писатели, в нашей судьбе что-то лежит роковое.
И это роковое так крепко лежит,
Что от него читатель, как черт от ладана, бежит.
Потому за исключением очень немногих,
Стоящих на правильной, нужной дороге,
Остальные приговаривают: «Неважно, что, мол, я,
писатель, в грамотности не спец,
Зато у меня революционный конец,
У меня, мол, слово «красный» повторяется тысячу раз в каждом томе».
Братья-писатели, введите на слово «красный» режим экономии!
Пора пересмотреть все это писательское нытье,
А что это советское, так это еще не все.
Ведь если в такое произведение, в самую его середку,
Завернуть обыкновенную голландскую селедку,
Так селедка мало что потеряет половину соли и смака,
Она же начнет кусаться, как бешеная собака!..
И как общий вывод:
…До каких же пор это будет верно,
Что раз советское, так должно быть обязательно скверно?
Да что ж это за причины особые, тонкие?
Ведь деньги-то наши советские – настоящие, звонкие!..
Фельетон «Московские звонари» (1927) был посвящен любителям псевдореволюционной болтовни, всякого рода «аллилуйщикам», подменяющим необходимую критику и самокритику «пустозвонием». Приводя ряд примеров такого «пустозвония», бюрократизма, плохого качества продукции, самодурства отдельных чиновников и т. д. и т. п., в конце фельетона предупреждал:
Это не обывательское брюзжание, товарищи!
Брюзжание в фельетоне моем не участвует.
Но указать вам на это считаю полезней,
Чем без толку вопить «ура» и «да здравствует»…
Как это у Демьяна Бедного говорится:
«Попы и те звонят в положенные дни;
Поэтов звон хорош, но тоже до предела.
Не Ильича ль завет: «Поменьше трескотни, побольше дела!..»
Заключает второе пятилетие фельетон, подготовленный к десятилетию Советской власти, – «Император Всероссийский»:
В этом году большевистской республике – десять лет со дня основания –
Вот, собственно, юбилей, который для некоторых вроде высшей меры наказания,
Потому и срок подходящий, именно десять лет,
И изоляция строгая и надежды на амнистию нет…
В фельетоне рисовалась «российская эмиграция» с ее мышиной возней и «блюстителями престола» Николаем Николаевичем, Кириллом Романовым и прочими, мечтающими о возвращении, о реставрации.
Не вспомнил бы я о них сегодня даже нарочно,
Если бы не наш трест механики точной,
Выпустивший к десятилетию Октября
Новые будильники, вызванивающие старую музыку гимна «Жизнь за царя»…
Был действительно в то время такой ляпсус у треста, использовавшего для новых будильников старые «музыкальные валики» с музыкой «Боже, царя храни».
Фельетон был развернут на таком приеме: что, мол, произошло бы, если бы все вернулось. Если бы возвратились Романовы в Россию, как бы они себя повели, вновь оказавшись у власти, и что бы из этого вышло. А вышла бы отвратительная картина возвращения к темному, мерзкому прошлому, на фоне которого алмазными звездами сверкают достижения молодой десятилетней Республики.
Методологически я в этой работе отошел уже от всякого рода «бисовок».
Фельетон вырастал в самостоятельную беседу-речь-доклад на единую, основную, глубоко волнующую тему. Окончательно определился жанр эстрадного фельетона в такой форме, какую разрабатываю и сейчас.
Анализируя последние работы той поры, Сим. Дрейден в статье «Слушая Смирнова-Сокольского» приходил к заключению: «…в анкетах своих на вопрос: Ваша общественная работа? – Смирнов-Сокольский может ответить несколькими, недоступными еще для многих, но полными глубокого общественного содержания словами – Артист Советской Эстрады…»
Третье пятилетие – 1928–1932 годы. Постепенно крепнет мысль, что стихотворная форма и даже форма райка не позволяют достигнуть такого впечатления, такой непосредственности контакта со слушателем, как простая прозаическая речь. И все сильнее хотелось сделать свою «беседу» со зрителем максимально простой, душевной, предельно искренней. Уточняется и прицел фельетона, с тем чтобы использовать возможность охватывать этим жанром большие, настоящие темы, ничего общего не имеющие с куплетцами и монологами на «злобу дня».
Большая масштабная тема – это самое главное в нашем жанре.
В последнее время меня стали упрекать в малой мобильности. Дескать, жанр «злобиста» требует быстрой смены репертуара. Дескать, «сегодня – в газете, завтра – на сцене» (или, как когда-то говорили, в куплете).
Это тоже хорошо и даже нужно, но примерно к началу 30-х годов я стал ставить перед собой уже несколько иную, более широкую задачу.
Были перед революцией такие газетные стихотворцы, вроде Р. Меча (одним из наиболее талантливых их предшественников являлся «искровец» Д. Минаев), которые, что ни день, давали в газете стихотворение на ту или иную злобу дня, оперативный отклик на только что происшедшее событие. Все это не шло, однако, дальше изложения в стишках самого происшествия и каких-либо более или менее остроумных комментариев к нему.
Но был Салтыков-Щедрин, был Маяковский, которые, будучи тоже «злобистами», тоже сатириками, бытописателями сегодняшнего дня, вместе с тем, используя какие-то сегодняшние факты, брали и ставили темы более глубокие, более важные.
Можно ли упрекнуть за желание отойти от жанра (если можно так выразиться) Минаевых и если не приблизиться, то хотя бы взглянуть на ту дорогу, по которой шли. Салтыковы-Щедрины и Маяковские?
Сочинить монолог на тему последней новости дня (скажем, об измене Панаита Истрати) за одни сутки умел и уже не раз писал так. Написать же фельетон о росте сознательности советского человека, о перестройке его мышления, о роли партии в этой перестройке, о разнице между старым и новым, об особенностях советского человека – это уже не дело на день. Это работа писателя, и вряд ли ее можно ограничить столь жестким сроком.
Сколько времени писал Маяковский поэму «Хорошо!»? Не день и не два, и даже не два-три месяца. А разве это не «злободневно»-историческое произведение? Разумеется, да, но оно из произведений особого жанра и размаха, на большие важные темы, темы, не умирающие завтра же, а могущие остаться надолго, если не навсегда. Получалось ли у меня хоть что-то в этом направлении? Скажем, не вышло. Не мне судить. Но потенцию к этому осуждать нельзя, как нельзя осуждать народного артиста Советского Союза Ю. М. Юрьева за то, что он посвятил себя классике, а не работе в театре миниатюр. Вероятно, я пишу об этом достаточно сумбурно, но в правомочности такой позиции – убежден.
Меня бесят упреки и вопросы вроде: почему я, дескать, даю лишь один фельетон в год? Во-первых, скажем, не один, ну а во-вторых, – если даже и один – почему это хуже, чем десять? Надо же смотреть, какой это фельетон, а не сколько их. А если бы уйти на пять лет и за пять лет написать хотя бы что-нибудь похожее на горьковское, на маяковское, на салтыковское, разве не было бы это ценнее и нужнее искусству, чем все написанное всеми «эстрадными авторами» вместе?
В целом правда, вероятно, лежит где-то посередине. Но во всяком случае стремление сатирика отойти от «поденщины», тяготение не к меньшему, а к большему вряд ли заслуживает осуждения.
Среди фельетонов 1928–1932 годов – «С приездом, Алексей Максимович!», «Отечественные твердолобые» (о головотяпстве), «Госстрашный суд» (о мещанстве и культурной революции), «Хамим, братцы, хамим!» (борьба с хамством и хулиганством в быту), «Мертвые души», «Записки сумасшедшего», «Генеалогическое древо советской литературы», «Канарейка с розовым бантиком» (о псевдореволюционности и приспособленчестве: «пиджак сменить снаружи мало, товарищи, выворачивайтесь нутром!» – финальные слова фельетона), «Нечто о критике», «Советская чертовщина», «Житьишко человечье», кинофельетон «Доклад Керенского об СССР», «Кругом шестнадцать» (к XVI съезду партии), «Мишка, верти!».
Фельетон «С приездом, Алексей Максимович!» (май 1928 года) был написан в связи с приездом Горького на Родину и весь основывался на цитатах из его произведений. Поздравляя великого пролетарского писателя с приездом, я был рад подтвердить, что такие-то его высказывания (как, к примеру, «Человек – это звучит гордо») находят в нашей жизни полное подтверждение, и в то же время с огорчением признавался, что то-то и то-то, им осуждавшееся, еще имеет место.
Примеры касались главным образом модной тогда «половой» литературы, всякого рода «Любви без черемухи», «Лахудриных переулков», формалистических загибов режиссеров и т. п. Фельетон-беседа с писателем заканчивался обращением:
«Помните, Алексей Максимович, вы написали: «А вы на земле проживете, как черви слепые живут. Ни сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют»…Сейчас новая жизнь, новое время, новые люди. Люди, о которых должны писать и сказки и песни! Но только настоящие песни, такие, какие выходят из-под вашего волшебного пера. Мы так ждали вас, Алексей Максимович! Вы так нам нужны! Всем сердцем поздравляем с приездом!..»
Использование и «обыгрывание» литературных цитат – один из давних и испытанных приемов, на которых строились и строятся многие из моих фельетонов. Образами любимейшего из писателей – Гоголя были навеяны и два фельетона – «Мертвые души» и «Записки сумасшедшего», исполнявшиеся (в 1928 году – первый, и в 1929-м – второй) со сцены Московского мюзик-холла.
«Мертвые души». В роли нового Чичикова я обходил ряд учреждений и проводил параллели между поступками отрицательных героев Николая Васильевича Гоголя и некоторых из сегодняшних «героев» дня.
Присев отдохнуть у памятника Пушкину, жаловался ему на долговечность некоторых из героев его «соседа» по бульварному кольцу.
А в итоге:
Не выдержит Пушкин, сойдет с пьедестала – подойдет к соседу своему Гоголю, да по-пушкински и покроет.
Скажет, какого, мол, черта, дорогой Николай Васильевич, вы распускаете ваших знаменитых героев?
Как они, действительно, смеют в стране, живущей такой стремительной жизнью, с такой безумной отвагой,
заниматься бюрократизмом и волокитой и прикрывать живое дело ненужной бумагой,
как они смеют в стране, в которой ледокол «Красин» покрыл себя славой воистину мировой,
заниматься какими-то дрязгами, обидами и уделять столько внимания собственному, извините за выражение, геморрою…
Как они смеют…
Ну, посмотрит тут на разъярившегося Пушкина суровый Николай Васильевич возможно строже и суше
и, конечно, скажет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61