» «Так чудак-человек, – отвечает Петр Сергеевич. – Я же не на одно жалованье живу. Я же еще изобретатель». – «Что же, спрашиваю, ты изобрел? Уж не атомную энергию ли?» – «Ну куда, – говорит. – Атомная энергия пока только взрывает и ничего не двигает, а то, что я изобрел, взрывать ничего не может, а двигает все самым великолепным образом… Да вот, говорит, посмотри».
И вынимает, понимаете ли, такую дощечку, красивую эмалированную, на которой по синему полю белыми буквами надпись: «Что я с этого иметь буду?» Точка. Знак вопроса. Все!
«Ничего, говорю, не понимаю». – «Ну, чудак, говорит, представь, что я олифой заведую. Ну, есть олифу нельзя, пить тоже, на базаре ею торговать – милиция заберет. Вот тут мое изобретение и помогает. Приходит ко мне человек, которому олифа до зарезу нужна. А я могу и дать и не дать, причем в обоих случаях прав буду. Дам – скажут, строительству помогаю, не дам – фондами не разбрасываюсь… Ну, проситель крутиться начинает, жалкие слова говорит, а я ему, между прочим, свое изобретение вынимаю и – ах, говорю, какая надпись красивая: «Что я с этого иметь буду?» – до чего живопись отечественная вперед шагнула… Ну и все ясным становится.
Изобретение действовать начинает. Дальше мы с ним к главному бухгалтеру идем, у того надпись «Что я с этого иметь буду?» на шее заместо галстука болтается. Которые прочие – те на дальнейшую рационализацию пошли: у них надпись эта просто во взгляде чувствуется: дескать, а что я буду иметь с того, что вы будете иметь с этого?»
И совсем было я этот фельетон написал и даже лавры подсчитывать начал, как вдруг черт меня догадал – его соседу своему прочитать. Сосед у меня токарь старый. Из той жизни еще. На войне не был, но здесь таких дел наворочал, что на груди в два косяка ордена по праздникам носит. И, между прочим, весьма веселый и смешливый человек. Я до войны на нем все свои фельетоны пробовал. А тут, понимаете ли, читаю – вижу, не смеется сосед. Помрачнел как-то даже и говорит: «Я бы на вашем месте, товарищ Сокольский, по этому поводу не фельетон бы написал, а заявление в уголовный розыск направил бы. Для тех, которые на фронтах побывали, а сейчас в наступление на строительстве пятилетки пошли, это значительно веселей было бы…»
Чуть было я ему не сказал: дескать, а что ж я с этого иметь буду? Потом вспомнил, что это из моего же фельетона. Пришел домой, и как Гоголь вторую часть «Мертвых душ», так и я опус свой в кухне на примусе сжег…
Жгу, а сам горькими слезами заливаюсь. Кончилась, думаю, легкая жизнь для нас, юмористов. Народ-то во всем настоящего требовать начал. Анекдотами-то от него теперь никак не отделаешься. Ему идею, мысль подавай. Не так, чтоб как клоуны в цирке друг другу по морде дают, а за что – неизвестно. Даешь настоящее!
Дружба – так дружба, не атомная бомба за пазухой. Любовь – так любовь! Брак – так чтоб брак. Не вокруг ракитового куста обтрепаться. Дети – так чтоб дети. И пусть они хоть и цветы, но чтоб распускались в меру. Чтоб под старость были родителям поильцы, кормильцы, а не в шею, как говорится в пословице, колотильцы…
Ученый – так ученый, профессор – так чтоб профессор! А ежели не профессор – директор, так чтоб он тоже директором был, чтоб умение, знания у него для этой профессии были! Боже сохрани, чтоб иногда, как раньше бывало, на вопрос: «Кто у вас директор на предприятии?» – такой ответ слышался: «Да так, знаете, какого-то Ваньку прислали… Дурак, между прочим. Снимут, наверное!»
Не может быть этого. Родина-то у нас настоящая? Кровь, которую за нее проливали, настоящая? Ну так подавай и людей настоящих: куда Иван Иваныча посылай, а куда – Ваньку!
Народ-то с фронта не на отдых вернулся! Ему какую гору сейчас в пятилетке сворачивать надо! У любого другого народа голова б закружилась. А у нас ничего! Мы на кого работаем – знаем! Мы для чего работаем – знаем! У нас выдюжат! Выдюжат да еще поторопятся, чтобы не только потомкам хорошо было, а и самим успеть жизнью пожить еще лучшей! Чтоб еды было всякой – до черта! Одежи – до дьявола! Чтоб на девушках наших, которые бок о бок с нами на фронтах, на заводах в сапогах и в деревянных башмаках ходили, сегодня туфли были б красивые! Чтоб одеколона, помады, какие им нравятся, хоть по пуду в день выдавали. Нашим ли рукам работы бояться? Наши ли руки настоящих вещей не наделают?
Будет все это, товарищи! Будет! Потому народ у нас – настоящий! Страна – настоящая! И любовь к этой стране – настоящая!..
1946
Проверьте ваши носы!
Не у каждого из нас с вами, дорогие товарищи, пока имеется дома, скажем, свой телевизор, многие еще не приобрели холодильники «ЗИС», поскольку не решили, что именно в нем так уж необходимо замораживать, но зато в каждом доме сегодня непременно шкаф, этажерка, иногда стеллажи во всю стену – с милыми сердцу, прочитанными и бережно хранимыми книгами. Книги эти стоят на полках, как на жердочках птицы, и каждая по-своему, своим голосом поет о любимых героях…
У одних – это мужественный Павел Корчагин, у других – Батманов из романа Ажаева, у третьих – Василий Теркин, а у четвертых, особенно у читательниц, – пушкинская Татьяна, причем у некоторых, к сожалению, только из той части романа, в которой она, как известно, разочаровавшись в Онегине, выходит замуж за богатого генерала.
Эти читательницы убеждены, что престарелый возраст его превосходительства компенсируется для Татьяны соответствующей генеральской жилплощадью, персональным гужевым транспортом, а для самого генерала – сомнительной возможностью утешаться прекрасными стихами на тему: «Любви все возрасты покорны»…
Словом, у каждого свой любимый литературный герой!
В Англии, например, даже поставлен памятник знаменитому сыщику Шерлоку Холмсу, который в природе никогда не существовал, а является лишь излюбленным литературным героем, выдуманным писателем Конан-Дойлем.
Вот если бы нас с вами спросили: какому литературному герою следовало бы поставить памятник, мы бы сразу ответили… И тут я почувствовал, что ответить сразу – не просто!
Вчера дома я так долго ломал себе голову, что в конце концов посетило меня этакое сонное видение… Откровенно-то говоря, сны свои я давно уже смотреть перестал. Уж очень, знаете ли, аппарат, который в моем организме снами заведует, стал аппарат бывшего Министерства кинематографии напоминать. То одну только заграничную заваль показывал: дескать, зачем нам мильон терзаний, когда все миллионы лежат в «Тарзане», то потом так на меня отечественно-документальными снами навалился, что я уже путать начал. То ли Пржевальский оперу сочинил, то ли композитор Глинка лошадь своего имени изобретает? То ли «Адмирал Ушаков» «Советскими китобоями» командует, то ли Иван Грозный режиссера Ивана Пырьева убивает. Верите ли, наяву галлюцинация началась: иду как-то мимо МХАТа, смотрю – князь Ливанов-Таврический под ручку с Аллой Карениной шествуют.
– Откуда? – спрашиваю.
– С просмотра! – отвечают. – Видите, на себя не похожи!
Словом, за сны свои я ответственности на себя не беру. Что показывают, то и показывают…
Вот и вчера, значит, только забылся – смотрю, а у меня полна комната литературных героев. И так как черт меня дернул в жизни профессию себе сатирическую выбрать, то и герои-то ко мне одни только отрицательные заявились.
И Хлестаков, и городничий, и «Клоп» Маяковского, и все щедринские градоначальники города Глупова, и даже унтер-офицерская вдова, которая в «Ревизоре» сама себя высекла, и та приплелась!
– Ты-то, спрашиваю, тетка, зачем?
– Как – зачем, вопит, батюшка? Городничий-то меня за что высек? За критику! Ан, когда дело-то разбирать начали, он, подлец, сказал, что я сама себя высекла! Выходит, по его, я не за критику, а за самокритику пострадала? Неужто у вас такой путаницы не бывает? Вот и ставь памятник в назидание!
У меня даже голова закружилась.
– Товарищи герои, говорю, кандидатура на памятник – дело серьезное! Давайте но очереди! Антон Антонович, вы же городничий! Можете порядок навести?
– Могу, – отвечает. – Только имейте в виду, относительно памятников – я против. Еще в «Ревизоре» я говорил: «У нас только поставь памятник, или просто забор – черт знает откудова и нанесут всякой дряни».
– Успокойтесь, говорю, Антон Антонович! Памятник сразу еще не поставят. Поставят сначала только камень с обещанием поставить памятник. И простоит это каменное обещание до тех пор, пока наши художественные организации раскачаются. Ну а надеяться, что будет это скоро, может ведь только один литературный герой – это «идиот» из романа Достоевского. У нас его нету! Приступайте-ка к делу!
Городничий навел порядок, и, смотрю, первым входит ко мне Чичиков Павел Иванович – мошенник, скупщик мертвых душ, и сразу, по Гоголю, начинает, что вот, мол, «прибывши в этот город, почел за непременный долг…».
Я его перебиваю, говорю:
– Давайте без цитат, Павел Иванович. Цитаты у своих ораторов надоели. Рассказывайте просто – как, что?
– Извольте, – говорит. – Прибыл я из небытия в ваш город. Натурально побежал на службу устраиваться. Туда-сюда, в одном месте смотрю – директором старый знакомый Манилов оказался, милейшей души человек! Собакевич у него кадрами заведует. «Пишите анкету», – говорят. Ну, для меня это дело привычное, – я ведь в анкетах на все каверзные вопросы зигзаги ставлю. Состоял ли, скажем, под судом – зигзаг, чем занимался до революции – зигзаг, нахожусь ли в браке – волнистый зигзаг! Так на этих зигзагах и в учреждение въехал!
Директором Манилов чудеснейшим оказался! Все время о бдительности говорил, а сам спал сном беспробудным! Изредка только проснется и, словно атаман в Запорожской Сечи, спросит: «Чичиков, Павел Иванович, у нас служит?» «Служит», – отвечаю. «А как он там по анкете – горилку пьет?» – «Пьет!» – «В пресвятую троицу верит?» – «Верит!» – «Ну, значит, истинно христианская душа!» Зевнет, на бюст Карла Маркса перекрестится и опять заснет. Сверхбдительный человек оказался!
И ах, доложу я вам, – если бы все от одного него только зависело! Но вы же советские учреждения знаете? Тут тебе и партийные, и беспартийные, и активисты, и профработники! Ну, нет жизни! Из-за них о карьере моей в народе даже примерный театральный репертуар на неделю сложили. Дескать, в понедельник у Чичикова – «Доходное место», во вторник – «Не было ни гроша, да вдруг алтын», в среду – «Бешеные деньги», в четверг – «Ревизор», в пятницу – «Человек с ружьем», в субботу – «Далеко от Москвы», а в воскресенье – «Живой труп» сочинения Льва Толстого!
– Каким же образом, спрашиваю, вы опять в числе здравствующих оказались?
– Да ведь в настоящее время, отвечает, по амнистии. Статья подошла…
– Поздравляю, говорю, Павел Иванович! Только ко мне-то зачем? Неужто на памятник претендуете?
– Да нет! – отвечает. – Но поскольку затея ваша до неживых касается, я и подумал – не продадите ли вы мне мертвых душ, которые, однако…
– Э, говорю, Павел Иванович! Так вы за старые дела принимаетесь?! Позвольте тогда и мне языком театрального репертуара поговорить. Имейте в виду: акт величайшего доверия, которое сейчас даже героям вашего плана оказано, лишь для тех, кто за ум возьмется, пьесой «Весна в Москве» оборачивается. Для тех же, которые «Веселые расплюевские дни» почуяли и на темных улицах для граждан «Опасный перекресток» пытаются возобновить, из тех самых – «Мертвых душ» уже не по МХАТу, а по новому кодексу ставить будут…
Чичиков мгновенно испарился, вместо него вошло какое-то странное существо. Худое, изможденное, в розовых одеждах, за плечами ангельские крылья, а в руках туго набитый портфель…
– Кто вы? – спрашиваю я, а существо отвечает:
– Не узнаете? А я ведь положительный литературный герой. Я парторг из многих новых пьес и романов. Не пугайтесь! В жизни я не такой! Таким меня сделали авторы. Это по их воле я месяцами не выхожу из цехов, не завтракаю, не обедаю, не ужинаю… В некоторых произведениях я не ложился спать по нескольку лет! Критики устраивали дискуссии на тему – чем должен питаться положительный литературный герой и имеет ли он право переваривать пищу? Зарплату я не получал вообще, потому что деньги в литературе существуют только для отрицательных героев. Только они имеют в жизни какие-то расходы: одевают, обувают и кормят детей, а иногда разлагаются до того, что могут, например, помочь жене купить шубу! Я своей жене имею право помогать лишь повысить идейный и политический уровень. Впрочем, и общался я с женой только по телефону, и если у меня появлялись дети, зрители были убеждены, что они рождались на свет либо по указанию вышестоящих организаций, либо в результате рационализаторских предложений всего творческого коллектива трудящихся.
– Так что ж вы хотите? – спрашиваю. – Памятника?
– Нет, – отвечает. – Забвения! Пусть вместо меня появится настоящий парторг. Не ходячая фальшивая добродетель, а живой человек! Слышите ли – живой! А пока…
Существо, кряхтя, замахало крыльями, пытаясь поднять чей-то отстающий промфинплан на недосягаемую высоту…
Вместо него в комнате вдруг появилась какая-то чистая, светлая, но совершенно незнакомая девушка.
– Кто вы? – спрашиваю. – Литературная героиня?
– Нет, – отвечает. – Я всего только тема. Тема любви! Простой человеческой любви… Я была главной темой у Пушкина, желанной гостьей у Горького, Маяковского, а сейчас я встречаюсь в печати только на четвертой странице «Вечерней Москвы» в объявлениях о разводе. Но в этих объявлениях люди узнают не о том, что я есть, а о том, что меня уже нет! Это не пушкинское «Повсюду следовать за вами», а совершенно наоборот – «дело подлежит рассмотрению в народном суде Краснопресненского района»…
Тема заплакала. Я начал утешать, как умел.
– Не волнуйтесь, говорю, в жизни вы вечны! Да и в литературе сейчас уже намечаются сдвиги… Я сам, например, читал недавно какой-то новый роман, в котором жена просто горячо, по-настоящему любит мужа. Правда, муж этот не ее, а подруги, но все-таки уже любит! Можно и о памятнике поговорить…
Тема любви удалилась, и городничий (за взятки, очевидно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61