Довольный своим остроумием, театральный сановник от­дает распоряжение:
- Отправить партитуру господина Даргомыжского в ар­хив театра... разумеется, до времени!
Старый архивариус принял партитуру «Эсмеральды», уло­жил в папку, накрепко перевязал. Равнодушной рукой вывел на обложке очередной входящий номер.
ПУСТЬ ЗВУК ПРЯМО ВЫРАЖАЕТ СЛОВО
Вечер был тепел и тих. Так тих, что слышался малейший шорох прибрежных кустов и легкий всплеск весел на не­движной глади реки. В небе не виднелось ни облачка. Для плавучей серенады нельзя было пожелать погоды более бла­гоприятной.
Волшебное зрелище, эти плавучие серенады! По гладким водам Черной речки, а далее по Малой Невке к островам медленно движется украшенный фонарями, флажками и цве­точными гирляндами катер с музыкантами. За катером сле­дуют богато убранные лодки. И вот раздается в вечерней тиши то раздольная русская песня, то бойкий французский романс, то оперная ария с аккомпанементом фортепиано. Пение перемежают звуки труб. И в тот же миг в воздухе вспыхивают римские свечи, вертящиеся колеса, ракеты, рас­сыпаясь каскадом разноцветных огней и освещая многолюд­ные толпы зрителей на берегу.
В часы отдыха сюда стекаются петербуржцы, и среди них - те любители музыки, которые за недостатком средств редко посещают театры и концертные залы.
Еще во времена своей юности великолепные серенады за­тевал Михаил Глинка. С тех пор и ведутся эти музыкальные празднества, на которых каждый, кто хочет, желанный гость.
С катера, плывущего сегодня по Черной речке, слышится пение небольшого хора всего из десяти-двенадцати человек. Звучит он на редкость слитно и одухотворенно. Но больше всего поражают любителей музыки пьесы, которые исполня­ет хор. Они завораживают слух красотой и свежестью гар­моний, естественностью музыкальной декламации, полным слиянием мелодии с поэтическим словом.
На другой день в Петербурге только и было разговоров, что о необыкновенном музыкальном празднестве на Черной речке.
А душою всего предприятия оказался не кто иной, как Александр Сергеевич Даргомыжский. Он проверял на этом концерте, данном для безымянных слушателей, звучание своих хоровых пьес. С этими пьесами связан новый его за­мысел.
Давно бы пора ввести в музыкальный обычай хоровое или ансамблевое пение без аккомпанемента (а капелла). Отлич­ная это будет школа для певцов и для воспитания слуша­телей.
Так появились у Даргомыжского хоровые пьесы, которые впоследствии составили цикл «Петербургских серенад».
И какая же предстала в них многоцветная палитра му­зыкальных красок! От веселой застольной «Пью за здравие Мери» до акварельно нежной серенады «Где наша роза» и сурово-драматичного «Ворона». А с этими серенадами на слова Пушкина соседствует распевная, напоенная печалью лермонтовская «Сосна».
Это был совсем новый род музыки, созданный Александ­ром Даргомыжским. Так отозвались критики. Они же при­знали, что смелый опыт молодого сочинителя более нежели удачен.
А автор серенад не успокаивается на достигнутом. По сча­стью, молодой музыкант волен теперь распоряжаться своим временем. Чиновник, служивший в конторе министерства им­ператорского двора, Александр Даргомыжский подал в от­ставку и был уволен со службы в чине титулярного совет­ника.
- Конечно, не ахти какой чин выслужил Александр, - размышляет Сергей Николаевич. - Но все же в случае на­добности прокормится службой отставной титулярный совет­ник.
Впрочем, рассуждает так Сергей Николаевич лишь по старой привычке. Давно знает он, что предназначено сыну в музыке незаурядное поприще. То и дело слышит Сергей Ни­колаевич, что распевают пьесы Александра во многих домах. А иногда заведут при нем беседу совсем не знакомые ему люди:
- Вам приходилось слышать музыкальные сочинения гос­подина Даргомыжского?
И собеседник, оказывается, тоже знает этого сочини­теля...
- Господин Даргомыжский! - повторяет вслух Сергей Николаевич, и собственная фамилия звучит при этом непривычно торжественно. - Ну, а коли так, то, может быть, музыка наградит господина Александра Даргомыжского та­ким чином, которого не выслужишь ни в каком министер­стве.
Отставной титулярный советник энергично пользуется об­ретенной свободой. Плодотворно текут его дни. Помимо про­чих пьес, Даргомыжский пишет большую кантату с хорами и сольными партиями на текст пушкинского стихотворения «Торжество Вакха». Это пронизанное светлой празднично­стью произведение самому автору кажется наиболее значи­тельным из созданного им в ту пору. А создает он чаще всего излюбленные романсы. И здесь как нельзя лучше удается композитору то, к чему он стремился.
- Хочу, чтобы звук прямо выражал слово! - говорил Даргомыжский друзьям, раскрывая перед ними свои завет­ные цели.
Теперь начинает, наконец, сбываться давняя мечта о со­юзе поэзии и музыки, о правде в звуках.
- Будь я ваятелем, - заметил как-то в разговоре с Дар­гомыжским Владимир Одоевский, - я бы не удержался от одного сравнения, может быть, и неожиданного на первый взгляд. Но, право, когда слушаешь ваши романсы, кажется, что мелодия будто «вылепливается» в удивительном согласии с каждым словом, - и жестом, должно быть, для наглядности, Владимир Федорович изобразил, как работает над мате­риалом скульптор. - Поистине неотторжимы друг от друга у вас, Александр Сергеевич, слова и музыка!
Да, в правдивой музыкальной декламации Даргомыж­ский, пожалуй, не имеет соперников.
Сам Глинка часто с удовольствием поет его романсы, ак­компанируя себе. Переиграет Михаил Иванович новые пьесы друга, вспомнит старые, а под конец непременно исполнит особо полюбившуюся ему песню-скороговорку «Каюсь, дядя, черт попутал».
- Грех будет, любезный Александр Сергеевич, если не напишешь ты комической оперы. Не думай, это ничуть не легче, чем сочинить произведение серьезное. Пойми, - горя­чо убеждает Глинка, - тебе природою отпущен редкост­ный комический талант. Коли послушаешь меня, разом ста­нешь выше всех музыкантов, когда-либо писавших в этом роде!
Но почему-то идея комической оперы не увлекает Дарго­мыжского. Всему, должно быть, свое время. Теперь же он весь во власти пушкинской поэзии. Он пишет на стихи Пуш­кина романс за романсом. Его не смущает, что многие из этих стихотворений живут уже в музыке других современни­ков. Даргомыжский, как всегда, по-своему претворяет слово поэта.
На что, казалось, неодолимо воздействие Михаила Глин­ки на молодого музыканта, и все-таки Александр Даргомыж­ский совсем иначе, чем Глинка, написал романс на пушкин­ское стихотворение «Ночной зефир». На фоне таинственно-мрачного испанского пейзажа построил он драматическую сценку, где действуют как живые лица горделивая красави­ца испанка и пылкий ее кавалер-гидальго с неизменной спутницей ночных серенад - гитарой...
А уж если с Глинкой дерзает состязаться Александр Сер­геевич, то с другими сочинителями - тем более. Даже если распеваются на всех перекрестках их песни и романсы, на­подобие хотя бы тех, что сочиняет Михаил Лукьянович Яков­лев. Когда-то думалось: где тягаться с Михаилом Яковлевым ему, Александру Даргомыжскому. А вот стихотворение Пуш­кина «Вчера за чашей пуншевою», что Яковлев первым поло­жил на музыку и сам пел в присутствии поэта, обернулось у Даргомыжского сценкой-диалогом двух разных по харак­теру героев: меланхолического юноши, тоскующего о своей милой, и лихого вояки-гусара.
Или по всей России знают яковлевскую песню «Буря мглою небо кроет», иначе говоря, «Зимний вечер». А Дарго­мыжскому та пушкинская «Буря» слышится не как бесхитростная лирическая песенка, но как широкая музыкальная картина русской вьюги, сквозь которую порой, будто огонек, вспыхивающий в снежном мареве, пробивается ласковый че­ловечий голос...
Лучшие романсы Даргомыжского, написанные им в то время, элегия «Я вас любил», «Юноша и дева», «Верто­град» и многие другие вдохновлены поэзией Пушкина.. А Даргомыжскому все мало. Ему хочется создать нечто круп­ное, достойное памяти первого поэта России, как это уже сделал Михаил Глинка в своем музыкальном эпосе - опере «Руслан и Людмила».
Даргомыжский заранее предвидит, что против его произ­ведения на пушкинский сюжет восстанут те же силы, что яростно ополчались против самого Пушкина и Глинки. Алек­сандр Сергеевич имеет при этом в виду высшие официальные круги России. Это они преследовали и Пушкина и Глинку за направление их искусства, за его народность. Те же круги, едва ли еще не с большей злобой, обрушиваются теперь на все передовое русское искусство.
Но ничто не поможет мракобесам и душителям народа. Тщетны попытки повернуть Россию вспять. Теперь в России поднимаются и зреют, несмотря на тягчайший гнет, новые си­лы. Нарастает недовольство среди крепостных крестьян. Да­же охранители незыблемых устоев - российские жандар­мы - хорошо понимают, что крепостное состояние России - все равно что пороховой погреб, - только поднеси огонька! Недаром каждый день летят в столицу донесения: то тут, то там по крышам помещичьих усадеб гуляет «красный петух». Весь дух народа направлен к одной цели - освобождению.
Но мало того, что непокорствует народ. Ему сочувствуют всевозможные смутьяны-литераторы. Главная, видите ли, за­дача отечественной словесности, заявляют они, обличение язв российской действительности. Объявим-ка поход против мертвых душ!
А возглавил этот поход не кто иной, как Николай Василь­евич Гоголь, и, вместо боевого знамени, в руках у него поэма «Мертвые души», да комедия «Ревизор», да повести «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего», в которых писатель поднял голос в защиту попираемых маленьких людей.
- Гоголь дал совершенно новое направление нашей сло­весности. Положил основание новой школы в литературе. С полным правом можно назвать эту школу натуральной по од­ному тому, что без прикрас показывает она жизнь со всею повседневностью, короче, жизнь в натуре, какова она есть!
На сходке у знакомого литератора Александр Сергеевич Даргомыжский услышал эти слова из уст бледного, худощавого человека лет тридцати с острой русой бородкой и строгим, умным лицом.
Не в первый раз доводится Даргомыжскому в домах у общих приятелей встречать Виссариона Белинского. Правда, мимолетны их встречи - не любит Виссарион Григорьевич многолюдных сборищ. Но каждое, пусть и краткое слово вла­стителя дум нового поколения разносится по всей России. А все, о чем пишет в своих статьях Белинский, относится не к одной литературе: По крайней мере, так думает Алек­сандр Даргомыжский. Новому, гоголевскому направлению по­следует все русское передовое искусство. Музыка в том чис­ле. И он, Даргомыжский, готов первым встать под знамя но­вой школы.
- Но, господин Даргомыжский, - в недоумении пожал плечами некий ревнитель «чистого» искусства, - позвольте вам заметить: истинный музыкант творит ласкающие слух мелодии и благозвучные гармонии. Может ли, однако, он вдохновляться изображением низких предметов, которыми наводнена ныне отечественная словесность?
- Для музыки, которая ставит своей целью рассказы­вать людям правду, не может быть предметов низких, - сухо возразил Александр Сергеевич.
- Вот как! - насмешливо воскликнул собеседник. - Уж не собираетесь ли, по следам господина Гоголя, изобразить в музыке какого-нибудь захудалого писца или титулярного советника вроде Поприщина или Акакия Акакиевича Башмачкина?
- Почему бы и нет? - отвечал Даргомыжский.-Дру­гое дело, что безмерно трудно возвыситься до Гоголя. Но если удастся мне когда-нибудь дать в музыке портрет чело­века повседневного, буду счастлив. Если, услыша мою му­зыку, люди скажут: «Это писано с натуры», - сочту слова их за высшую себе награду!
Но чувствует Александр Сергеевич: нелегко будет проби­вать ему дорогу в избранном для себя новом направлении. Даже в собственной семье не находит он должного понима­ния.
Правда, отец гордится сыном и крепко верит в его арти­стическую звезду. Пусть творит на здоровье отставной чинов­ник сколько душе угодно! А в часы досуга пусть, как и в давние времена, ублажает музыкой старика отца.
К тому же теперь, в подмогу Александру, подросла млад­шая дочь Эрминия, или, по ласковому семейному прозвищу, Ханя, Ханечка. Она тоже замечательная музыкантша и, не­смотря на юный возраст, отлично играет на арфе. И снова, как встарь, возобновились в семье домашние музицирования.
- Ведь хорошо, душа моя, не правда ли? Или ты словно бы недовольна? - спрашивает Сергей Николаевич жену.
Но недовольна Марья Борисовна вовсе не домашним му­зицированием. Озадачивает маменьку страстная привержен­ность Александра к новым идеям и веяниям, глубоко ей чуждым. Доведут ли те идеи до добра ее единственного сы­на? И так косятся на него многие уважаемые люди. Как бы не стало еще хуже.
Тяжела ноша, добровольно взваленная Александром на свои плечи! Недаром в свое время отвращал его от сочини­тельства старый учитель Адриан Трофимович. Как в воду глядел музыкальный наставник.
Все собирался Александр Даргомыжский навестить ста­рика. Но сделать это не привелось. Заглянув как-то раз в свежий номер газеты, Даргомыжский увидел траурное объ­явление о смерти Адриана Трофимовича Данилевского, на­ступившей после продолжительной болезни.
«Обстоятельства, - писал автор некролога, - может быть, лишения необходимых средств не допустили его совершить то, к чему он был предназначаем судьбой».
Молодой человек долго не выпускал из рук газетный лист. На лице его смешались разом и огорчение, и жалость, и рас­каяние...
- Чем ты так расстроен? - Эрминия, вбежав в комнату, с беспокойством смотрит на брата.
Александр Сергеевич, положив руку на голову сестры, ласково поглядел на ее встревоженное лицо.
- Никогда, Ханя, не откладывай на завтра то, что надо бы сделать еще вчера. Иначе не сделанное вовремя может стать вечным для тебя укором.
Да, жизнь дает суровые уроки. Однако худший вывод из них - бесплодные сожаления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18