https://wodolei.ru/catalog/unitazy/ifo-frisk-rs021031000-64304-item/
Композитор знал: та публика, которую имел в виду Михаил Иванович Глинка, ищет сладких для слуха мелодий, ищет театральных эффектов. Но никогда не станет гнаться за ними сочинитель «Русалки». И на что ему эффекты, если есть в его опере мысль и правда? Нет, не будет он в угоду публике низводить музыку до забавы. В своей музыке он, Даргомыжский, хочет говорить людям правду и никуда не свернет с избранного им пути.
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторяет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевлением делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечательного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает уродства российской действительности со смелостью, право, достойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно сказать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла! Чудом сочту, если ускользнут эти куплеты от бдительного ока цензуры. Но покуда цензура будет размышлять над этими куплетами, я тебя, Александр, по свойству, так и быть, познакомлю с ними, - и, понизив голос, Николай Александрович прочитал на память первую строфу:
Я нашел, друзья, нашел.
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол:
Виноват во всем гербовый
Двуязычный, двухголовый
Всероссийский наш орел!..
- Ну, как? Очень советую присмотреться к оригинальным стихам и к поэтическим переводам Курочкина. Мне кажется, изрядную найдешь в них для себя поживу, - заключил Степанов.
Но, пожалуй, его советы запоздали. Во-первых, Даргомыжский сам успел узнать и полюбить насмешливую, дерзкую музу поэта-демократа. А во-вторых, именно с этой-то музой и связаны, оказывается, близкие к завершению музыкальные пьесы Даргомыжского.
На рабочем столе Александра Сергеевича раскрыт многократно читанный и исчерканный его пометками томик «Песен Беранже» в вольных переводах Василия Курочкина, недавно выпущенный в свет. Знаменитый поэт Франции Пьер-Жан Беранже был известен Даргомыжскому задолго до того, как появился в Петербурге томик его песен, переведенных Курочкиным. Еще в детстве рассказывал воспитаннику о своем великом соотечественнике гувернер мсье Мажи.
- Знайте, мой друг, - нередко повторял он, - в этих песнях скрыта огромная взрывчатая сила!
А когда Александр Даргомыжский был в Париже, ему самому приводилось слышать в кофейнях и бистро песни Беранже, распевавшиеся парижскими блузниками.
И вот опять новая встреча с Пьером Беранже. Только теперь любимый поэт французского народа предстал перед Даргомыжским в переводах русского поэта-демократа. Просто удивительно, как в этих переводах - или пересказах - Василия Курочкина совсем по-русски зазвучали беранжеровские песни. Словно метили их сатирические стрелы прямехонько в российскую действительность.
Не в русской ли жизни, исковерканной самодержавно-крепостническим строем, встречаются многие типы, о которых говорится в этих песнях? Вот, к примеру, маленький чиновник, всю свою жизнь вынужденный пресмыкаться и раболепно гнуть спину перед начальством. А глядишь - не только спина, но и душа чиновника оказалась изуродованной. И нет уже для него ничего святого: ни чести, ни достоинства. За мелкую подачку все готов продать этот униженно ползающий, как червяк, ничтожный человечишка. Разве не встретишь в российских канцеляриях во множестве подобных «червяков»?
Именно таким увидел и услышал героя сатирических куплетов Курочкина - Беранже Александр Даргомыжский. От гоголевских типов, а более всего от подлинной натуры - вот когда благодарно вспомнились впечатления собственной чиновничьей службы! - отталкивался сочинитель, создавая музыкальную сатиру «Червяк».
Каждому, кто услышит комическую песню Даргомыжского, покажется хорошо знакомым этот лебезящий чиновник с угодливо «приседающей» походкой, с вкрадчиво-скромными, полными благоговейного трепета интонациями при каждом упоминании своего сиятельного благодетеля:
Ведь я червяк в сравненьи с ним,
В сравненьи с ним, лицом таким,
Его сиятельством самим!
Этот «смиренный» припев сопровождает каждый куплет песни. Но неизменно повторяясь, он с каждым разом приобретает все более острую обличительную силу.
А если взглядеться в черты «Старого капрала», взятого Александром Даргомыжским со страниц все той же тетради «Песен Беранже» в переводах Курочкина? Рассказывает драматическая песня Даргомыжского будто про французского воина, который, не стерпев обиды от заносчивого молодого офицера, ответил ему дерзостью на дерзость и осужден за это на казнь. Старый капрал сам ведет своих товарищей по оружию выполнять смертный приговор:
В ногу, ребята, идите!
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной... Проводите
В отпуск последний меня!
Твердо чеканит шаг, отправляясь в последний свой путь, убеленный сединами служака. По пути вспоминает он боевые походы, и крепкую солдатскую дружбу, и родное селенье, где ждет его одинокая старуха... Горько расставаться с жизнью капралу. Но приказ есть приказ...
В ногу, ребята! Раз! Два! -
подбадривает соратников старый воин.
Чем больше вслушиваешься в его музыкальную речь - то широко льющуюся, душевную, полную затаенной нежности, то скупую и отрывистую, когда раздаются суровые слова команды, - тем явственнее начинает различаться под капральским мундиром русский солдат с чисто русским строем разговорной речи. Словно бы с живой натуры списал его Александр Даргомыжский.
В самом деле: невыразимо тяжела и на войне и в мирном быту участь подневольного русского крестьянина, одетого в солдатскую шинель. Любой дворянин-крепостник, обряженный в офицерский мундир, может безнаказанно издеваться над солдатом, раздавать направо и налево зуботычины и даже распоряжаться его жизнью. А как часто под грубым солдатским сукном бьется мужественное сердце простолюдина.
Во время отгремевшей Крымской кампании весь мир стал свидетелем беспримерной доблести русских солдат. Этих безвестных героев правдиво описал на страницах «Севастопольских рассказов» Лев Николаевич Толстой.
Может быть, и Александр Даргомыжский, создавая трагическую балладу о старом капрале на стихи Курочкина - Беранже, видел перед собою одного из таких солдат и думал при этом: что, кроме сочувствия к выведенному им в музыке «повседневному» герою и презрения к угнетателям, должна вызвать его песня? А раз так, то, значит, попадает песня прямо в цель.
Даргомыжский решился наконец показать новые пьесы, сначала, правда, в узком семейном кругу, сделав исключение лишь для Василия Курочкина. Когда Александр Сергеевич с чувством произнес музыкальный монолог старого капрала, даже насмешливый Николай Степанов невольно смахнул слезу.
Зато и он и Курочкин буквально за бока схватились, услышав «Червяка», с непередаваемым комизмом и злой иронией исполненного автором.
- Ну, дружище, распотешил своей сатирой! - хохотал Степанов. - Теперь не отстанем, покамест не завербуем тебя в нашу «Искру».
«Искрой» назывался новый иллюстрированный сатирический журнал, который затеяли издавать Степанов вместе с Курочкиным.
- Не правда ли, Василий Степанович, Александр Сергеевич будет для журнала неоценимым вкладчиком?
- Еще бы! - живо подхватил Курочкин. - Борцу за музыкальную правду, к тому же владеющему столь острым сатирическим пером, честь и место на наших страницах!
Даргомыжский охотно откликнулся на предложение сотрудничать в новом журнале, который передовая молодежь стала уважительно именовать защитницей справедливости и обличительницей зла.
На страницах «Искры» чуть ли не из номера в номер появляется теперь иллюстрированный карикатурами Николая Степанова острый музыкальный фельетон. То беспощадно бичует фельетонист чиновников-бюрократов, лютых врагов передового отечественного искусства. То зло высмеивает отсталость и невежество великосветских италоманов или приверженцев поверхностно-бездумной салонной музыки.
Александр Сергеевич все больше входит во вкус своей новой деятельности.
Подобно дядюшке, Петру Борисовичу Козловскому, он тоже принимается за роман (сатирический, конечно!). Если когда-нибудь его закончит, непременно отдаст в «Искру». Он уже и заглавие придумал - «Исповедь либерала».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторяет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевлением делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечательного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов. - Но наш сатирик не смущается духом и обличает уродства российской действительности со смелостью, право, достойной удивления. Недавно, например, в невинных с виду водевильных куплетах он решился посягнуть - страшно сказать - на священные устои самодержавия, сделав мишенью своих сатирических стрел, как ты думаешь, кого? - Символ
Российской империи - двуглавого орла! Чудом сочту, если ускользнут эти куплеты от бдительного ока цензуры. Но покуда цензура будет размышлять над этими куплетами, я тебя, Александр, по свойству, так и быть, познакомлю с ними, - и, понизив голос, Николай Александрович прочитал на память первую строфу:
Я нашел, друзья, нашел.
Кто виновник бестолковый
Наших бедствий, наших зол:
Виноват во всем гербовый
Двуязычный, двухголовый
Всероссийский наш орел!..
- Ну, как? Очень советую присмотреться к оригинальным стихам и к поэтическим переводам Курочкина. Мне кажется, изрядную найдешь в них для себя поживу, - заключил Степанов.
Но, пожалуй, его советы запоздали. Во-первых, Даргомыжский сам успел узнать и полюбить насмешливую, дерзкую музу поэта-демократа. А во-вторых, именно с этой-то музой и связаны, оказывается, близкие к завершению музыкальные пьесы Даргомыжского.
На рабочем столе Александра Сергеевича раскрыт многократно читанный и исчерканный его пометками томик «Песен Беранже» в вольных переводах Василия Курочкина, недавно выпущенный в свет. Знаменитый поэт Франции Пьер-Жан Беранже был известен Даргомыжскому задолго до того, как появился в Петербурге томик его песен, переведенных Курочкиным. Еще в детстве рассказывал воспитаннику о своем великом соотечественнике гувернер мсье Мажи.
- Знайте, мой друг, - нередко повторял он, - в этих песнях скрыта огромная взрывчатая сила!
А когда Александр Даргомыжский был в Париже, ему самому приводилось слышать в кофейнях и бистро песни Беранже, распевавшиеся парижскими блузниками.
И вот опять новая встреча с Пьером Беранже. Только теперь любимый поэт французского народа предстал перед Даргомыжским в переводах русского поэта-демократа. Просто удивительно, как в этих переводах - или пересказах - Василия Курочкина совсем по-русски зазвучали беранжеровские песни. Словно метили их сатирические стрелы прямехонько в российскую действительность.
Не в русской ли жизни, исковерканной самодержавно-крепостническим строем, встречаются многие типы, о которых говорится в этих песнях? Вот, к примеру, маленький чиновник, всю свою жизнь вынужденный пресмыкаться и раболепно гнуть спину перед начальством. А глядишь - не только спина, но и душа чиновника оказалась изуродованной. И нет уже для него ничего святого: ни чести, ни достоинства. За мелкую подачку все готов продать этот униженно ползающий, как червяк, ничтожный человечишка. Разве не встретишь в российских канцеляриях во множестве подобных «червяков»?
Именно таким увидел и услышал героя сатирических куплетов Курочкина - Беранже Александр Даргомыжский. От гоголевских типов, а более всего от подлинной натуры - вот когда благодарно вспомнились впечатления собственной чиновничьей службы! - отталкивался сочинитель, создавая музыкальную сатиру «Червяк».
Каждому, кто услышит комическую песню Даргомыжского, покажется хорошо знакомым этот лебезящий чиновник с угодливо «приседающей» походкой, с вкрадчиво-скромными, полными благоговейного трепета интонациями при каждом упоминании своего сиятельного благодетеля:
Ведь я червяк в сравненьи с ним,
В сравненьи с ним, лицом таким,
Его сиятельством самим!
Этот «смиренный» припев сопровождает каждый куплет песни. Но неизменно повторяясь, он с каждым разом приобретает все более острую обличительную силу.
А если взглядеться в черты «Старого капрала», взятого Александром Даргомыжским со страниц все той же тетради «Песен Беранже» в переводах Курочкина? Рассказывает драматическая песня Даргомыжского будто про французского воина, который, не стерпев обиды от заносчивого молодого офицера, ответил ему дерзостью на дерзость и осужден за это на казнь. Старый капрал сам ведет своих товарищей по оружию выполнять смертный приговор:
В ногу, ребята, идите!
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной... Проводите
В отпуск последний меня!
Твердо чеканит шаг, отправляясь в последний свой путь, убеленный сединами служака. По пути вспоминает он боевые походы, и крепкую солдатскую дружбу, и родное селенье, где ждет его одинокая старуха... Горько расставаться с жизнью капралу. Но приказ есть приказ...
В ногу, ребята! Раз! Два! -
подбадривает соратников старый воин.
Чем больше вслушиваешься в его музыкальную речь - то широко льющуюся, душевную, полную затаенной нежности, то скупую и отрывистую, когда раздаются суровые слова команды, - тем явственнее начинает различаться под капральским мундиром русский солдат с чисто русским строем разговорной речи. Словно бы с живой натуры списал его Александр Даргомыжский.
В самом деле: невыразимо тяжела и на войне и в мирном быту участь подневольного русского крестьянина, одетого в солдатскую шинель. Любой дворянин-крепостник, обряженный в офицерский мундир, может безнаказанно издеваться над солдатом, раздавать направо и налево зуботычины и даже распоряжаться его жизнью. А как часто под грубым солдатским сукном бьется мужественное сердце простолюдина.
Во время отгремевшей Крымской кампании весь мир стал свидетелем беспримерной доблести русских солдат. Этих безвестных героев правдиво описал на страницах «Севастопольских рассказов» Лев Николаевич Толстой.
Может быть, и Александр Даргомыжский, создавая трагическую балладу о старом капрале на стихи Курочкина - Беранже, видел перед собою одного из таких солдат и думал при этом: что, кроме сочувствия к выведенному им в музыке «повседневному» герою и презрения к угнетателям, должна вызвать его песня? А раз так, то, значит, попадает песня прямо в цель.
Даргомыжский решился наконец показать новые пьесы, сначала, правда, в узком семейном кругу, сделав исключение лишь для Василия Курочкина. Когда Александр Сергеевич с чувством произнес музыкальный монолог старого капрала, даже насмешливый Николай Степанов невольно смахнул слезу.
Зато и он и Курочкин буквально за бока схватились, услышав «Червяка», с непередаваемым комизмом и злой иронией исполненного автором.
- Ну, дружище, распотешил своей сатирой! - хохотал Степанов. - Теперь не отстанем, покамест не завербуем тебя в нашу «Искру».
«Искрой» назывался новый иллюстрированный сатирический журнал, который затеяли издавать Степанов вместе с Курочкиным.
- Не правда ли, Василий Степанович, Александр Сергеевич будет для журнала неоценимым вкладчиком?
- Еще бы! - живо подхватил Курочкин. - Борцу за музыкальную правду, к тому же владеющему столь острым сатирическим пером, честь и место на наших страницах!
Даргомыжский охотно откликнулся на предложение сотрудничать в новом журнале, который передовая молодежь стала уважительно именовать защитницей справедливости и обличительницей зла.
На страницах «Искры» чуть ли не из номера в номер появляется теперь иллюстрированный карикатурами Николая Степанова острый музыкальный фельетон. То беспощадно бичует фельетонист чиновников-бюрократов, лютых врагов передового отечественного искусства. То зло высмеивает отсталость и невежество великосветских италоманов или приверженцев поверхностно-бездумной салонной музыки.
Александр Сергеевич все больше входит во вкус своей новой деятельности.
Подобно дядюшке, Петру Борисовичу Козловскому, он тоже принимается за роман (сатирический, конечно!). Если когда-нибудь его закончит, непременно отдаст в «Искру». Он уже и заглавие придумал - «Исповедь либерала».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18