Недолго, однако, длилось их торжество. Вскоре бур­жуазия опять захватила власть в свои руки. Революция бы­ла разгромлена.
Гром революционных потрясений в Европе насмерть пе­репугал русское правительство. Царские жандармы повсюду усиленно выискивали крамолу.
А между тем в самом Петербурге по-прежнему собира­лись люди, озабоченные судьбами Родины, ее закрепощен­ного народа. Тайные сходки начались еще задолго до рево­люционных дней 1848 года. На петербургскую окраину, в Ко­ломну, в дом мелкого чиновника Михаила Васильевича Петрашевского, обычно по пятницам, стекались эти люди, чтобы услышать горячую проповедь идей социализма, раздобыть запретную книжку, осудить действия русских властей. Кое-кто помышлял уже о создании тайного политического об­щества, тайной типографии и даже о будущем вооруженном восстании.
Собирались у самого Петрашевского. Собирались и у близких к нему единомышленников и знакомых.
Но царские власти не дремали. Весной 1849 года по до­носу провокатора все петрашевцы, а вместе с ними многие причастные к их кружку лица были арестованы, а затем осуждены.
Дело петрашевцев кончилось. Но каждый, кто знался с ними, не мог быть спокоен за собственную участь. А среди этих людей были и литераторы, и художники, и музыканты. Бывал частенько у петрашевцев вернувшийся из Испании Михаил Иванович Глинка. Свел с ними знакомство и Алек­сандр Сергеевич Даргомыжский. С глубоким сочувствием отнеслись петрашевцы к опытам русского композитора, провоз­гласившего лозунг музыкальной правды.
- До чего же богата талантами Россия! - говорили с воодушевлением на сходках у Петрашевского. - Что ни де­сяток лет, то рождает она гениев. Вспомните, друзья, Пуш­кина, Гоголя. Вспомните музыку Михаила Глинки!.. - а по­сле этого имени ораторы непременно ставили рядом имя про­должателя Глинка - Александра Даргомыжского.
После недавних событий Александр Сергеевич живет в полнейшем уединении. Проводит почти все вечера дома. Ес­ли же по необходимости и выезжает иной раз в свет, то с крайней неохотой. Нигде не находит он людей, с которыми мог бы, как прежде, отвести душу. Те, чьим обществом он дорожил, разъехались кто куда, начиная с Михаила Ивано­вича Глинки.
ХОЧУ ПРАВДЫ!
- Послушай, Александр, - допытывается Эрминия, - когда же ты опять вернешься к своей «Русалке»? Не верю, что навсегда перестал мечтать о театре!
- Не моя в том вина, - отвечает брат. - Сама, поди, знаешь, что творится нынче у нас. Все честное в искусстве душит цензура. Сейчас и подумать не могу, чтоб продолжать «Русалку»!
Но это не значит, что Даргомыжский сидит сложа руки. Целая галерея новых человеческих характеров рождается в его вокальных пьесах. Каждая из них - взятая из жизни, правдивая драматическая сценка. И сколько же разнообраз­ных народных типов выведено в них!
Вот в русской песне Даргомыжского на стихи Кольцова «Без ума, без разума» причитает-жалобится на горькую жен­скую долю молодица, насильно выданная замуж за немило­го. О постылом муже сказывает со злой издевкой крестьян­ская женщина и в песне «Лихорадушка».
А у бедного мужичонки из другой кольцовской песни - «Ох, тих, тих, тих, ти!» - своя беда-кручина. Сам навязал се­бе на шею ярмо: польстился на жену богатую. А жена-то оказалась дурная да злющая. Он и мается с ней всю жизнь. И будто со смешком да с прибаутками рассказывает мужи­чонка о своей беде, но сквозь смех его слышатся слезы.
А еще ожили под острым пером Даргомыжского новые комические народные характеры. Таков в шуточной песне-сценке на стихотворение Пушкина «Воротился ночью мель­ник» пьяный увалень и тугодум мельник с его медленной, за­пинающейся речью; такова и ловкая, бранчливая бабенка мельничиха, так и сыплющая на высоких нотах визгливой скороговоркой...
Удивительно: надолго, кажется, оставлена народная му­зыкальная драма «Русалка», а никуда не ушел от народной темы Александр Даргомыжский.
Нежданно-негаданно пришла в дом Даргомыжских беда: занемогла и вскоре умерла хозяйка дома Марья Борисовна. С кончиной матери осиротело веселое и радушное семейство. Неузнаваемо суров и замкнут стал Сергей Николаевич. По целым дням, бывает, слова от него не услышишь. В доме во­царилась непривычная тишина. Молчит покрытая чехлом ар­фа Эрминии. Не поднимает крышку рояля Александр Сер­геевич. Даже с певцами и певицами-любительницами, с ко­торыми в самые трудные времена не прекращал занятий, он почти совсем не встречается. Помимо горести по доброй ма­меньке свалились на младшего хозяина дома многие хлопо­ты, которых при ее жизни он не знал.
Но тут в семейный быт властно вмешалась сестра Алек­сандра Сергеевича Софья.
Софья Сергеевна выросла в семье, не участвуя ни в ка­ких артистических занятиях. А потом вышла замуж за поэта и художника-любителя Николая Александровича Степанова и зажила своим домом. Теперь, по предложению сестры, обе семьи съехались вместе. Взяв бразды правления в свои энер­гичные руки, Софья Сергеевна окружила особыми заботами старшего брата.
Даргомыжские стали постепенно обживаться на ново­селье. Но в их доме было по-прежнему тихо и малолюдно.
- Почему бы тебе, Александр, не возобновить занятия с твоими подопечными и снова не назначить дни для музы­кальных собраний? - спрашивала Софья Сергеевна.
А однажды она вернулась домой с новостью:
- Угадай, кого я нынче встретила? Впрочем, ни за что не отгадаешь. - Софья Сергеевна выдержала паузу: - Любашу Беленицыну! Не забыл свою любимицу?
- Как забудешь такое чудо-дитя! - впервые за много времени улыбка осветила лицо Александра Даргомыжского.
- А примадонна твоя, - продолжала Софья Сергеев­на, - лишь меня увидела, так безо всяких предисловий за­явила: «Надеюсь, брат ваш помнит обещание сделать из меня знаменитую артистку, если я соглашусь стать его ученицей. Так передайте ему, пожалуйста, что я соглас­на». Какова?!
Спустя несколько дней в сопровождении матери и млад­ших сестер заявилась к Даргомыжским сама Любаша.
Собственно, Любашей ее уже не назовешь. Согласно пра­вилам светского этикета девушку, закончившую институт, следовало называть по имени и отчеству. Да и шестнадцатилетняя Любовь Ивановна Беленицына изо всех сил стара­лась держать себя как взрос­лая. Только в глубине боль­ших голубых глаз притаились по-детски озорные огоньки.
Занятия пением начались чуть ли не на следующий день.
Александр Сергеевич не нарадуется на свою ученицу. Что это за дивный талант! Буквально на лету схватывает она даже мельком оброненное замечание. А какой естествен­ностью и благородной просто­той, каким задушевным теп­лом дышит в ее исполнении каждая музыкальная фраза. Как прочувствовано и осмыс­лено каждое слово, произнесенное к тому же с безукоризненной отчетливостью. Да та­кое искусство достойно называться образцом истинно рус­ской школы пения. Сам Глинка наверняка остался бы доволен.
- Смотрите же, голубушка Любовь Ивановна, когда бу­дете представлять в Европе отечественную музыку не за­будьте и вашего покорного слугу! - шутливо говорит Алек­сандр Даргомыжский.
- С одним условием, - в тон ему отвечает Любаша - Я ведь не отступилась от намерения познакомиться при ва­шем содействии с Михаилом Ивановичем Глинкой
- Да откуда же я его возьму, ежели Михаила Иванови­ча опять, как на грех, нету в Петербурге! Придется вам сно­ва довольствоваться моим скромным руководством
К урокам пения прибавились теперь еще занятия игрой на фортепиано в четыре руки, а также музыкальной теорией и гармонией. И тут Александру Сергеевичу снова осталось лишь развести руками от удивления перед необыкновенными способностями юной ученицы.
А после занятий Любаша, забыв о своем шестнадцати­летнем достоинстве, шалит и резвится, как дитя, вместе с младшими своими сестрами. К их играм присоединяется ино­гда и сам учитель. В кругу веселой молодежи семейства Беленицыных молодеет душой Александр Даргомыжский. И в собственном его доме как-то неприметно все оживилось. Опять стали ездить знакомые певицы и певцы-любители. Вновь взялась за арфу Эрминия. Возобновились музыкаль­ные вечера.
Даже совсем было замкнувшийся в суровом уединении Сергей Николаевич все чаще заходит в гостиную. Усевшись в покойных креслах с любимой табакеркой в руках, он вни­мательно слушает музыку, особенно произведения сына, за весь вечер почти не переменяя позы и не проронив ни едино­го слова. Если же кто-нибудь позволит себе хотя бы шепо­том нарушить тишину, Сергей Николаевич строго обернется к нарушителю спокойствия. Одного лишь не может понять отец: почему оставлена Александром «Русалка»?
Обстоятельство это заботит не только Сергея Николаеви­ча. Как-то раз на очередном филармоническом концерте встретил Даргомыжского Владимир Федорович Одоевский.
- Давненько не видались с вами, дорогой Александр Сергеевич. Совсем в последнее время не кажете глаз! - уко­рил его Одоевский. - А почитатели ваши ждут не дождутся: когда же явится на театре «прекрасная Русалка?
- Боюсь, долгонько придется ждать. И не ждут вовсе мою Русалку те, от кого зависит ее театральная участь.
- Однако, Александр Сергеевич, не вправе же мы допу­стить, чтобы отечественным музыкантам были заказаны пу­ти на оперную сцену! - возразил Одоевский.
Спустя некоторое время Владимир Федорович вновь вер­нулся к недавнему разговору:
- А что скажете, любезный друг, если в ближайшее вре­мя мы устроим в большом благотворительном концерте ис­полнение «вашей музыки? Покажем ее публике, так сказать, широким планом. С непременным включением в программу, под вашим, разумеется управлением, отрывков из ваших опер и, желательно, кое-каких готовых номеров из «Русалки»?
Одоевский стал подробно развивать идею такого концерта и, по мере того, как он говорил, все больше воодушевлялся:
- Во-первых, сама по себе благородна наша цель: выру­ченные от концерта средства передадим благотворительному обществу. В публике подогреем интерес к оперной вашей му­зыке - это во-вторых. В-третьих, откликнутся, конечно, на концерт газеты, а газеты, как известно, великая сила!
Добрейший Владимир Федорович дипломатично умолчал о тайных своих надеждах, связанных с задуманным концер­том: может быть, успех его побудит автора «Русалки» закон­чить долгожданную оперу?
Мудреное дело - подготовить за короткий срок програм­му, в которой должно быть занято множество артистов.
Во всех подобных случаях Даргомыжский обычно прибегал к содействию давнишнего своего приятеля и ученика Владимира Федоровича Пургольда. С недавних пор тот вме­сте с многочисленной семьей своего старшего брата Николая Федоровича поселился в том самом доме, где жили и Дар­гомыжские. Вся семья Николая Федоровича, начиная с его дочерей, была необыкновенно музыкальной. Дружеские свя­зи Александра Сергеевича с Пургольдами еще больше ок­репли. И теперь, памятуя о незаурядных организаторских та­лантах энергичного Владимира Федоровича, Даргомыжский вновь решил поделиться с ним своими затруднениями.
- Просто голова кругом идет,-пожаловался при встре­че Александр Сергеевич, - откуда мне набрать столько ис­полнителей!
- Как откуда? - удивился Пургольд.- Кто же из люби­телей музыки откажется от чести разделить вместе с вами, Александр Сергеевич, ваше торжество? Да я первый сделаю почин, принеся на алтарь дружбы двух старших племян­ниц!- весело воскликнул Владимир Федорович. - Я бы с охотой пополнил вашу труппу еще и младшими племянни­цами, да сами знаете, хоть «подают надежды, но годами, не вышли: вашей тезке Сашеньке недавно девять лет сравня­лось, а Надюше и вовсе только пять минуло.
Почин Владимира Федоровича Пургольда оказался удач­ным. Все любители, певцы и певицы, занимающиеся у Алек­сандра Даргомыжского, включились в подготовку програм­мы, начиная с Любаши Беленицыной. Правда, по молодости лет ей досталась пока лишь скромная роль хористки.
- А тебе, Ханя, - обратился Даргомыжский к Эрминии, - придется тряхнуть стариной. Помнишь, как мы с то­бой разыгрывали из «Русалки» песню Наташи на княжеской свадьбе? Вот и выходит случай сыграть, как ты хотела, пар­тию арфы вместе с оркестром в публичном концерте. Ты до­вольна?
- Еще бы! Но во сто крат была бы я счастливей, если бы услышала этот номер исполненным в театре!
- А что, может быть, и впрямь услышишь! - кажется, в первый раз при упоминании о «Русалке» в голосе Алек­сандра Сергеевича появились нотки надежды.
Вечером 9 апреля 1853 года в сверкающем огнями зале Дворянского собрания собрался цвет столичного общества. Такого стечения публики давно не было. Кое-кого из слуша­телей, правда, привлекло поначалу не столько имя главного виновника торжества, сколько участие в концерте прослав­ленной на весь мир артистки Полины Виардо-Гарсиа, кото­рая приехала из Парижа на гастроли в Петербург.
- Вообразите, - благоговейным шепотом переговаривались меломаны, - сама не­сравненная Полина Виардо изъявила желание исполнить несколько романсов господина Даргомыжского. Многие ли русские музыканты, кроме Глинки, удостаивались такой чести?
А прославленная на весь мир певица сердечно говорила Даргомыжскому:
- Я от души радуюсь, что мой концертный репертуар благодаря вам обогатился та­кой прекрасной музыкой. И я горжусь, что смогу петь ваши романсы на языке великого народа, к которому принадле­жите вы, мсье Даргомыжский!
Полина Виардо была близ­ким другом писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Благодаря ему она научилась свобод­но говорить по-русски. Тургенев пробудил у певицы глубо­кий интерес к русскому искусству. Русская же музыка нашла в ее лице поистине вдохновенную исполнительницу. Когда она пела произведения Глинки, трудно было поверить, что это поет нерусская артистка, - до того чутко проникала Виардо в национальный дух глинкинской музыки. А теперь с жаром взялась певица за романсы Александра Даргомыж­ского.
Концерт шел своим чередом. Даже в дерзких мечтах ни организаторы его, ни сам Даргомыжский не ожидали такого триумфа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18