«Выпейте-де, мужички, за упокой тирана». Оно, конечно, мы и уважили за упокой-то...
Василий Денисович сразу же поехал по друзьям и знакомым. Весть подтвердилась.
— Может быть, мне теперь к полку отправляться следует? — в нерешительности спросил Денис отца.
— Нет, пожалуй, стоит повременить. Пусть-ка все прояснится и образуется, — рассудил Василий Денисович. — Судя по началу нового царствования, перемены должны быть...
Еще прошлым летом Денис, которому не терпелось на военную службу, совсем было собрался в Петербург для окончательного определения в кавалергардский полк, к коему он. был приписан, благо и возраст уже тому не препятствовал — ему исполнилось 16 лет. И батюшка с матушкою дали на отъезд свое согласие. Но тут Василий Денисович вдруг узнал от кого-то из приятелей, что Павел Петрович будто бы за какую-то провинность либо служебное небрежение подверг кавалергардов жестокому монаршему разносу и отправил полк в полном составе в ссылку, в дальние деревни Петербургской губернии. Родители порешили, что начинать службу Денису, оказавшись сразу «ссылошным», негоже, надобно обождать, когда горячий, но отходчивый император сменит гнев свой к кавалергардам на милость.
Новости, приходящие из северной столицы, по первой поре были утешительными. Александр I, объявивший в своем манифесте, что будет править «по законам и по сердцу» августейшей бабушки, и вправду, казалось, возвращался к более либеральному духу екатерининских времен. К радости поместного дворянства, стало известно, что новый государь снял введенный Павлом I запрет на ввоз в Россию иностранных товаров и на вывоз за границу русского хлеба. Сразу же было разрешено вновь свободно получать из-за рубежа книги и ноты. В начале апреля по повелению Александра Павловича была уничтожена Тайная экспедиция и из Петропавловской крепости выпущены все затворники — 153 человека.
Из писем родных и знакомых в давыдовском доме уже знали, что монаршая милость простерлась и на бывших «смоленских заговорщиков»: Александр Михайлович Каховский, как доподлинно известно, уже вольно прибыл в Петербург, а Алексей Петрович Ермолов, возвращенный из костромской ссылки, гостит в орловском родительском имении. Вновь объявился в петербургском высшем свете и Александр Львович Давыдов. Стало быть, из деревенской глуши в столицу вернулись и кавалергарды.
— Ну вот теперь можно и ехать, — сказал Денису отец.
Сборы были недолгими. Скоро у крыльца уже стояла матушкина дорожная видавшая виды кибитка, заложенная тройкою лучших лошадей, с Ерофеем на козлах.
Отец бодрился, но повлажневшие глаза выдавали его печаль и волнение за сына.
— Верю, что служить будешь достойно и фамилии нашей доброй не посрамишь, — говорил он на прощанье каким-то неестественно звонким голосом. — Всегда памятуй, что благословил тебя на военное поприще сам великий Суворов... — и порывисто привлек Дениса к груди.
— Деньгами не сори, — строго и тихо наказывала матушка, передав Денису 400 рублей ассигнациями, — сам знаешь о теперешнем нашем состоянии... И карт, упаси боже, в руки не бери, — она быстро глянула на Василия Денисовича, — уговор наш с тобою на сей счет не забывай. И письма пиши, они будут для сердца моего в разлуке с тобою и радостью и утешением, — вздохнув, заключила она и поцеловала сына сухими горячими губами.
Москва провожала Дениса заливистым щебетом ласточек, вьющихся над золочеными маковками церквей, и сладким и печальным запахом увяданья — в просторных московских городских усадьбах косили траву.
Первой и поистине ошеломляющей для Дениса по приезде в северную столицу явилась новость о том, что Павел I вовсе и не умер «апоплексическим ударом», как было извещено в газетах, а лишен жизни насильственно группой заговорщиков, которые ходят ныне чуть ли не в героях, и среди них полковой командир кавалергардов, дальний родственник известного полководца Павел Васильевич Голенищев-Кутузов.
— Неужели сие правда? — недоверчиво переспрашивал Денис еще более раздобревшего с той поры, как они в последний раз виделись, Александра Львовича Давыдова, в обширной квартире которого, занимавшей весь второй этаж в богатом и величественном доме графа Самойлова по соседству с Адмиралтейством, он покуда остановился.
— Да ты что, братец, с луны свалился? — с обычною своею ироничной и ленивой улыбкой ответствовал кавалергард-ротмистр. — Про то в столице любому лакею ведомо. Вот уж истинно говорят, что старушка Москва кушает исправно все, что ей преподносят на газетном блюде. — И он со многими достоверными подробностями рассказал о событиях, происшедших в Михайловском замке в ту трагическую для Павла Петровича ночь.
Дениса буквально поразила осведомленность Александра Давыдова, а еще более, пожалуй, то, что рассказывал он о страшных дворцовых событиях тоном совершенно спокойным, даже лениво-будничным, словно о деле обыкновенном и не стоящим особого внимания.
Из разговора с братом выяснилось и то, что с известием о высылке Павлом I кавалергардского полка из столицы произошла какая-то путаница. Кто-то из приятелей отца, сообщивший сию новость Василию Денисовичу в Москву, должно быть, человек статский, ибо каким-то образом принял за кавалергардов действительно подвергшихся опале и сосланных в петербургские деревни конногвардейцев, имевших с ними довольно схожую форму...
Денису, разумеется, очень хотелось определиться в полк поскорее. Однако, как когда-то и предполагала Елена Евдокимовна, серьезным препятствием этому послужил его малый рост. Дежурный офицер, к которому было Денис заявился для представления, отказал наотрез:
— И не думай, братец, и не мечтай. Недомеркам в кавалергарды ходу нет. С этим у нас строго. Будь хоть семи пядей во лбу, а коли ростом не вышел — прощевай!.. И мало что приписан. Как приписали, так и выпишем... А ты лучше шел бы к великому князю Константину, он эдаких недорослых да курносых жалует, поскольку сам таков...
Денис изрядно пал духом. Александр Львович сразу же взялся поспособствовать, переговорить по сему поводу с самим полковником Кутузовым, а ежели потребуется, с кем и повыше, но командир кавалергардов, как оказалось, все более находился при особе нового государя, то во дворце, то на Каменном острове, потом встречал какого-то вюртембергского принца, затем с каким-то поручением императора уехал в Митаву...
Дни шли за днями, а дело не двигалось.
— А куда тебе и торопиться, — сказал как-то, позевывая, Александр Львович, — в полковой хомут влезть завсегда успеешь.
Себя самого, как успел убедиться Денис, Александр Львович ни заботами, ни службою не обременял. При великом богатстве это было позволительно. Мать его, как хорошо знал Денис по домашним разговорам, Екатерина Николаевна Давыдова, урожденная графиня Самойлова, приходилась родною племянницей могущественному и славному светлейшему князю Григорию Александровичу Потемкину, который ее когда-то, еще четырнадцатилетней девочкой, и сосватал шумно и весело за одного из своих любимцев, боевого офицера Николая Семеновича Раевского. Екатерина Николаевна, как сказывали, только что и видела своего суженого на свадьбе. Потом он уехал со светлейшим в турецкий поход и вскорости сложил голову где-то под Яссами. И неполных шестнадцати лет от роду осталась Екатерина Николаевна с родившимся у нее сыном Николенькой Раевским одинокою горькою вдовицей при огромном богатстве. В этом состоянии и сосватал ее брат Денисова отца Лев Денисович Давыдов, с которым и живут они с той поры в любви и согласии вот уже тридцать лет то в Петербурге, то в своем великолепном имении Каменке, в Киевской губернии. Земельных же владений у них по всей южной России столько, что, как с улыбкою говорил Василий Денисович, однажды брат его ради шутки из одних начальных букв принадлежащих им поместий сумел составить фразу: «Лев любит Екатерину».
В шикарной квартире Александра Львовича, где покуда остановился Денис, ежевечерне, как говорится, дым стоял коромыслом. Здесь собирались многочисленные его приятели и друзья — блестящие молодые гвардейские офицеры, великосветские молодые люди, непременно бывали всяческие заезжие знаменитости и иностранные дипломаты. Александр Львович потчевал гостей изысканными кулинарными твореньями своего повара-француза. Шампанское лилось, как всегда, рекою, звучала музыка, и шла крупная картежная игра. Расходились и разъезжались по обыкновению часу в пятом утра.
Денис робко принимал участие в этих ночных бдениях. Более, конечно, слушал и вбирал жадным умом на удивление смелые суждения шумливой дворянской столичной молодежи, почитавшей своим долгом за пиршескими и ломберными столами живо обсуждать европейские дела и со снисходительными улыбками бранить правительство. Вовсю доставалось, конечно, и новому императору. Причем мнения здесь были самые разные. Одни хвалили его за либеральные устремления, но порицали за непомерную скупость и мелочность. Другие находили изящными (не в пример Павлу I) вкус и манеры Александра, но двусмысленно подсмеивались над причиною его столь рано развившейся глухоты.
С усмешками толковали и о том, что если при Павле Петровиче главными словами царствования были «дисциплина» и «порядок», то теперь в большем ходу и в государстве и в обществе другие — «экономия» и «бережливость». И сам государь тому, сказывают, подает первейший пример: когда приносят ему на подпись указы либо другие документы и листы оказываются исписанными не полностью, то Александр I отрывает от сих листов чистые четвертушки и восьмушки и с укоризною откладывает их в сторону, дабы бумага не пропадала попусту. И при этом вздыхает, что ежели бы все так поступали в империи, то сколько добра всяческого было бы сбережено...
Офицеров в первую очередь, конечно, волновали предполагаемые изменения в армии. По сему поводу уже, как все знали, заседала специальная комиссия, в которую, помимо генералов и военных чиновников, входил и сам государь с великим князем Константином. Больших перемен, однако, комиссия пока не сулила, поскольку и Александр, и его брат, выросшие на отцовских вахт-парадах, заражены были пруссоманией с детства.
Меж тем Денис продолжал оставаться не у дел. Он еще несколько раз заговаривал с Александром Львовичем по поводу своего устройства в полк, но тот под разными предлогами все откладывал свои хлопоты по сему предмету. Поэтому Денис и решил побывать у другого своего двоюродного брата — Александра Михайловича Каховского, которого хорошо помнил еще по Грушевке, стройного, подтянутого, необычайно серьезного, в бытность его адъютантом графа Суворова. Ныне, по возвращении в Петербург, он снимал квартиру где-то на Галерной.
Узнав о печали Дениса, Александр Михайлович неожиданно улыбнулся доброю, необычайно приятною, красившей его аскетическое лицо улыбкой и тут же сказал в утешение:
— Вон Бонапарт при малом росте своем уже до императоров дошагал, да и князь Суворов, как ты и сам видывал, отнюдь был не из великанов. Величье человеческое не ростом измеряется, а высотою духа и деяний его. Для русского это всегда связано со служением общественному благу. Помни про то. А о малорослости своей не кручинься, сию пустую преграду мы одолеем. Постой, — он на секунду задумался, — кто же из друзей моих может стать нам с тобою в этом деле пособником? Пожалуй, князь Четвертинский, он с Павлом Кутузовым, по-моему, в приятельстве состоит. Кстати, Борис — славный офицер, отставленный в свое время, как и я, прежним императором от Суворова. Был он при графе Александре Васильевиче в Кобрине среди прочих его восемнадцати любимцев, пожелавших разделить с ним опалу...
Александр Михайлович Каховский был человеком дела и на следующий же день познакомил Дениса с князем Борисом Четвертинским, статным красавцем с темно-русыми усами и открытым и пылким взглядом. Несмотря на разницу в возрасте в шесть или семь лет, они как-то на удивление быстро сошлись и подружились.
Вскоре стараньями князя Бориса и других приятелей Каховского столь заботившее Дениса дело было улажено. 28 сентября 1801 года он вступил эстандарт-юнкером в кавалергардский полк. Вид у него после облачения формы, конечно, был презабавный. Позднее в автобиографии он сам весело обрисует себя в сей знаменательный час (снова ведя речь о собственной персоне в третьем лице): «Наконец привязали недоросля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и покрыли святилище поэтического его гения мукою и треугольною шляпою.
Таким чудовищем спешит он к двоюродному брату своему А. М. Каховскому, чтобы порадовать его своею радостью...»
Александр Михайлович, конечно, и посмеялся от души, и порадовался. Однако тут же перевел разговор на тему серьезную:
— Мундир и оружие еще не делают человека военным. Ежели ты намерен служить, а не играть со службою, — он сделал твердый упор на этих словах, — как многие гвардейские петиметры, на коих ты уже, как думаю, у братца Александра Давыдова успел наглядеться, то надобно с первого же дня взяться за ум. Поприще, тобою избранное, кроме личных качеств незаурядных — хладнокровия, выдержки, смелости, — требует к тому же трудов неустанных и обширных знаний. Лишь тогда оно вознаградит тебя истинной славою, иначе же это пустая и никому не потребная забава. Офицеру русскому о многом надобно думать и свое представление иметь. Того от него и время и отечество наше требуют.
Поведя речь с Денисом о его познаниях, Каховский скоро убедился, что они весьма и весьма скромны и сумбурны, оказалось, что о многих, даже элементарных вещах он и вовсе не имеет понятия. Пристыдив младшего брата за то, что он пришел на службу, по сути, неучем, Александр Михайлович сам взялся за восполнение столь существенных пробелов в его образовании. Для этого он составил для Дениса специальную учебную программу, подобрал книги по самым различным отраслям знаний — от военной истории, фортификации и картографии до экономических теорий английских экономистов и российской словесности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65