Бородатых нет совсем. Или потому, что это не модно, или не придаёт героического вида.
Старослужащие приступать к работе не торопятся. Они собираются к кострам, достают кисеты и набивают самодельные или трофейные трубки самых причудливых форм. Большинство, однако, предпочитает здоровенные самокрутки. Сейчас "старички" очень сердиты и недовольны тем, что их посреди ночи подняли и привезли на уборку обломков крушения. По их словам, заниматься таким делом здесь им приходится не впервые. Устраивают же крушения, как они говорят, "братья-поляки". Кто-то спрашивает:
- Почему же этих диверсантов не переловят?
Усач, подгребая головешки, усмехается;
- Да разве их переловишь? Они здесь все на нас зубы точат. Русских считают хуже немцев.
Вскоре мало-помалу старослужащие покидают тёплые места у костров и начинают прохаживаться вблизи уцелевших хвостовых вагонов. Почему-то эти вагоны их интересуют. Сейчас никто ни за чем не смотрит. Старшина старослужащих и двое его сержантов, такие же пожилые, как и их солдаты, дремлют у костра. Сопровождающий нас капитан куда-то запропастился. Всем распоряжается молодой горластый командир железнодорожной роты. Однако и он ближе к рассвету выдохся и сдал.
Путь вчерне расчищен, и всех посылают вперёд. Предстоит большая работа: нужно отодвинуть упавший паровоз в сторону и освободить путь. Железнодорожники уже сделали бревенчатый настил и оборудовали различные устройства. Мы же, как древние строители пирамид, ухая и крякая, тянем толстенные канаты. Командир железнодорожников стоит на паровозе и, покрывая общий гомон, громко командует:
- Раз-два, взяли! Ещё взяли!
При каждом выкрике он резко вскидывает руки, а затем с силой бросает их вниз. Помогают ли эти самозабвенные команды, или просто нас очень много и очень велика наша сила, но результаты налицо. Понемногу, сантиметр за сантиметром, лежащий локомотив ползёт.
В общий рабочий шум вливаются какие-то посторонние звуки. Несутся они от хвостовых вагонов, где совсем темно и костры почему-то погасли. Слышатся громкие крики, а затем несколько выстрелов. Среди нас небольшое замешательство, но работу оставить нельзя, и мы продолжаем тянуть канаты. Шум в темноте постепенно стихает.
Оказывается, пока мы возились с локомотивом, "старички" погасили костры и разграбили хвостовые вагоны. Охрана, сопровождавшая вагоны, разбежалась, а их начальник-майор был так избит, что потом попал в госпиталь. Это он, на горе себе, и пытался воспрепятствовать грабежу.
А там было, что пограбить. В вагонах везли отрезы материи, модельную обувь, серебряную посуду, аккордеоны и другие музыкальные инструменты, дорогую мебель и многое другое, чего в те годы в СССР было очень мало и что ценилось поэтому очень дорого. Брали, разумеется, не всё; громоздкие и ненужные сейчас вещи переломали и бросили.
Все эти трофеи принадлежали не государству, а людям, имевшим власть и доступ к транспорту - генералам, старшим офицерам, политработникам, интендантам и т.д. Все, кто имел хоть малейшую к тому возможность и, я бы сказал, хозяйственную жилку, тащили из Германии в Россию всё, что могли. А вот к хозяевам этой кучи добра фортуна не была благосклонна. И, словно в насмешку, спасла даже от крушения, а потом снова вырвала из рук. Бедные хозяева. С вами получилось совсем как в поговорке "Вор у вора дубинку украл".
Брест-Литовск. Здесь пересадка и, разумеется, длительное ожидание. Мы разбредаемся во все стороны по той же обычной для нас причине. Как и раньше, на стоянках нас ничем не снабжают, а пускают на подножный корм. Считают, что мы сами себя прокормим, а правильнее сказать, ничего не считают. Дескать, вам паёк полагается только на время пути, а длительные остановки не предусмотрены.
Вблизи Бреста развалины крепости и фортов. Они странно выглядят среди поля, словно прорвавшиеся из земных недр потухшие вулканы. Чем-то этот пейзаж напоминает предгорья Кавказа у Пятигорска. Только вместо голубого Бештау здесь горы битого красного кирпича и, конечно, не такие большие.
Свободного времени у нас достаточно, и мы с Иваном Фёдоровичем, пообедав накопанной в чужом поле картошкой, осматриваем руины. Сейчас здесь никого нет, и лазить можно повсюду. Это интересно: такого не увидишь никогда. Перед войной всё скрыто и засекречено, а в послевоенное время туристам показывают прибранные развалины и исполинские бетонные фигуры как бы гиперболизированный героизм.
Сейчас можно видеть, кроме всяких бастионов, рвов, кронверков и других ухищрений военной мысли XIX века, и остатки вооружения. Кое-где на лафетах стоят крепостные пушки. Некоторые из них образца 1902 и даже 1877 годов. Должно быть, попали они сюда ещё в царское время, затем до 1939 года были на вооружении Польши, а потом опять использованы нами. Не пропадать же добру. Вот этими-то музейными экспонатами мы и собирались отражать немецкую агрессию в 1941 году.
Всегда считалось, что Брест - это неприступная крепость. Однако война в 1941 году походя её разрушила и, не задерживаясь, покатилась дальше. Серьёзного военного значения это творение XIX века не имело и, естественно, иметь не могло.
Позже много писалось о героической обороне Брестской крепости. Главным образом, о действиях нескольких её защитников, когда фронт проходил уже в сотнях километров дальше. Думается, что романиста здесь прельстила исключительно героическая сторона дела, так как этот эпизод вряд ли имел военное значение. В первый год войны в тылу у немцев оставались сотни тысяч бойцов разбитых советских дивизий. А, как известно, большой помехи немцам от них не было.
Кормимся мы ячменем и картофелем, то и другое добываем с крестьянских полей. Само собой разумеется, что хозяевам это не нравится. Однажды, когда мы днём, как саранча, опустошали чьё-то поле, вызванный хозяином патруль прогнал нас оттуда автоматными очередями. В другой раз поздним вечером мужики выскочили из засады и бросились ловить незваных собирателей урожая. Все разбежались, а я и Иван Фёдорович попались. Окружив тесным кольцом, неистово нас ругали и грозили самосудом. На последнее, однако, не решились, а повели, как они выражались, к "главнейшему". Старший лейтенант, молодой, рыжеволосый, веснушчатый парень, недослушав пространные жалобы, отослал обвинителей прочь:
- Ладно, идите. Разберёмся и дадим по заслугам.
Когда мы остались одни, дежурный комендант строго и в то же время насмешливо стал нас разглядывать.
- Что же вы, так и будете срамигь советскую армию?
Мы поняли его не сразу и привычно заныли:
- Изголодались. Четвёртые сутки стоим в Бресте, а никто не кормит.
- Не о том я говорю. Как же вы, советские солдаты, позволяете мужикам руки себе выкручивать да в комендатуру вас вести? Забыли, видно, что такое воинская честь?
- Формы нет на нас.
- Так что же из этого? Вас пока ещё никто не демобилизовал. Вот демобилизуют, тогда и позволяйте себе хоть в рожу плевать, - потянувшись и сладко зевнув, он резюмировал:
- Идите. Да смотрите, чтобы больше вас сюда не водили, а то плохо будет. - И как бы размышляя вслух, уже вслед нам бросил:
- Воровать можно, попадаться только нельзя.
В скитаниях проходит лето, и осенью нас привозят в Козельский офицерский лагерь. В самом Козельске я не был, а видел его только издали, как бы в рамке из колючей проволоки.
Я много повидал немецких лагерей и, наконец, попал в родной русский. Не могу сказать, лучше он или хуже немецких, но он иной. У немцев повсюду строгая планировка. Здесь длинные полуземлянки-полубараки, расставленные в беспорядке. У немцев сухие, посыпанные песком дорожки, у нас колдобины, вылезающие корни и чавкающая грязь. Вообще здесь грязи хватает, но она своя, русская, родная. Грязные внутри и снаружи стены бараков, грязные нары, заплесневелые столбы ограды. От всего несёт кислятиной: от нар, от нашей одежды, от хлеба и приварка. Хлеб у немцев белесоватый, ничем не пахнущий и крошащийся. У нас - кислый и сырой. Те не скупятся подмешивать древесную муку, мы не жалеем воды и мякины. Так что трудно сказать, что лучше, что хуже, но голодно и здесь, и там.
Козельский лагерь подведомственен управлению "СМЕРШ", что означает смерть шпионам. Что это за управление, в деталях нам неизвестно. Однако думается, что очень близкое с ним знакомство навряд ли кому-нибудь доставит удовольствие. На первый взгляд это не кажется страшным. Солдаты и офицеры в скромных голубых кантиках спокойны и вежливы. Но, тем не менее, чувствуется исходящая от них казённо-недобрая сила, и нас разделяет пропасть, почти такая же, как и с немцами. Во всяком случае, все держатся настороженно, и с доверительными вопросами к ним не обращается никто.
Мы много пишем: анкеты, автобиографии и всякие объяснения. Отвечаем на вопросы анкет: к какому мы до 1917 года принадлежали сословию? Многие из нас не знают, что означает это слово. В каких мы состояли партиях и служили ли в царской и белой армиях? А проверяющим было невдомёк, что ни состоять, ни служить мы там не могли, так как детей в те партии и армии не брали. В объяснениях нужно было подробно описывать обстоятельства пленения и где был и что делал у немцев. Казалось странным, что тот, кто заставлял требовать эти объяснения, не мог понять, что просто невозможно восстановить и проверить истинную картину поступков крошечной молекулы в гигантской военной буре. Сам индивидуум далеко не всегда мог понять и оценить свои поступки. Поэтому думается, что каждый сочинял какую-нибудь самую благоприятную для себя версию и потом многократно писал этот вздор. Всё равно, проверить это было нельзя.
Анкеты, автобиографии и объяснения нужно было писать по несколько раз. По этому поводу высказываются различные догадки. Дескать, это нужно потому, что нас проверяют различные организации, никак между собой не связанные.
Другие полагают, что многократные писания потом сличают и по противоречиям находят виновных, которые где-нибудь да ошибутся. Большинство, однако ничего не думает, или, во всяком случае, ничего не говорит, а просто корявыми почерками пишет и пишет.
Темнеет рано, делать нам нечего, и мы залезаем на нары. Наши полуземлянки, скорее всего, похожи на норы или берлоги. В них нет освещения, с крыши капает, а под ногами липкая грязь и растоптанная земля. На свои места мы пробираемся ощупью, полагаясь более на слух, чем на зрение. Пахнет здесь, должно быть, не очень ароматно, тем более, что ночью многие не выходят наружу, а справляют свои надобности в проходах или прямо под себя в порядочно поистёртую солому. Однако дурного запаха никто здесь не замечает, во всяком случае, нареканий на это я не слышал. Спим мы хорошо; лежим тесно, накрываясь сырыми, промокшими за день шинелями. Тесно спать теплее: каждый накрыт не одной, а двумя шинелями - своей и соседа. Ночью какие-то тихие, непривычные звуки; как будто кто-то плачет. Но кому здесь плакать среди закалённых всеми невзгодами мужчин? И всё-таки, как мне кажется, плачет мой сосед справа Кондратович. Мы с ним днём иногда подолгу беседуем. Это смуглый, худощавый, общительный человек лет 40 или чуть побольше. Он кадровый офицер, капитан, и, как он говорит, командовал батальоном и представлен к званию майора, но не успел получить этого звания. Сейчас это именно он, уткнувшись лицом вниз, всхлипывает, конвульсивно вздрагивая.
Поворачиваюсь к нему и спрашиваю:
- Вы что, заболели?
- Нет.
- Так чем же вы тогда так расстроены?
Он приближает ко мне, чувствуется, мокрое лицо и горячо шепчет:
- Ты что же не слышал приказа? Что же теперь будем делать? Как жить?
Приказов читают множество, причём некоторые не имеют к нам никакого отношения. Но такова уж армия: если поставлен гриф "Прочесть во всех ротах, батареях и эскадрильях", то их читают и нам. Припоминаю, что суть сегодняшнего приказа сводилась к тому, "что все офицеры, бывшие во вражеском плену, после прохождения госпроверки будут демобилизованы". Я, признаться, особенного внимания на этот приказ не обратил. Дескать, само собой разумеется, что после проверки меня демобилизуют. Как же может быть иначе? Раз война окончилась, то зачем я нужен?
Горестная реакция соседа меня удивляет. Меня удивляет не то, что он плачет. Это я оправдывал тем, что после всего перенесенного могли сдать нервы. Люди с нарушенной психикой среди нас были не редки. Удивляло другое: как можно жалеть об армейской службе в мирное время, сам я, признаться, воспринимал службу в армии как физическое и моральное закрепощение, как кандалы, надетые на душу. Но, как видно, так думали не все.
Днём, когда расходились после прочтения приказа, я не обратил внимания на то, что совсем не все были обрадованы этой маршальской милостью. А может быть, приписал тому, что кое-кто побаивается тщательной проверки. Ведь в приказе так и сказано: "Демобилизованы будут успешно прошедшие госпроверку". А если "неуспешно", то что тогда? Об этом приказ молчал.
А вот теперь у меня открылись глаза. Я не представлял себе, что быть выброшенным из армии для кадрового офицера - это ломка всей жизни. Хотя всё это было мне совершенно чуждо, той ночью я проникся горем соседа. Тогда я был далёк от мысли произносить холодно-обязательные слова утешения и, тем более, насмехаться над вырвавшейся душевной слабостью. Но всё-таки как-то непроизвольно у меня вырвалось:
- Не огорчайтесь так сильно. Вы долго служили и ничем не замараны. Похлопочете, и опять возьмут в армию.
Зря я, наверное, это сказал. Кондратович расстроился ещё больше:
- Неужели ты ничего не соображаешь? Я ведь и сам понимаю, что для армии теперь не гожусь. И Сталин это знает. Я кусочек чужой жизни повидал, а там совсем не одно только плохое, как это пишут в наших газетах. Подумай сам: могу ли я опять стать таким же советским офицером, каким был ранее?
Долго ещё, приблизив лицо, изливал мне душу Кондратович. Может быть, он принимал меня тоже за кадрового. Так мы, чуть не обнявшись, и заснули, как нежные влюблённые.
Должно быть, эти ночные откровения его успокоили. Днём он держался бодро, хотя кажется, что в душе сильно огорчался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47