Стоит почти полная тишина и, пожалуй, кроме топота и шарканья множества ног о мостовую больше ничего не слышно. Молча идут конвоиры, съежившись под дождём; молча бредём и мы. Нет радостных выкриков, на лицах не цветут улыбки. Каждый погружён в свои, должно быть, невесёлые думы. Как-то непохоже всё это на возвращение на Родину.
А вот и первое приветствие Родины, так, по словам офицеров по репатриации, истосковавшейся по нас:
- Изменники! По лагерям сгноим.
Неужели это кричит тот самый майор, приезжавший уговаривать нас вернуться домой? Нет, это только обозный солдат, стоящий на повозке. Может быть, он чем-то раздосадован и вымещает на нас своё раздражение. Может быть, недоволен тем, что наша медленно ползущая колонна преградила ему путь и мешает ехать дальше. Но, скорее всего, просто он большой патриот и повторяет слова, внушённые ему пропагандой.
Большой казарменный двор. Здесь нас быстро сортируют на солдат, офицеров и гражданских, то есть женщин, детей, явных инвалидов и совсем дряхлых стариков. Бородачей, пытающихся выдать себя за стариков, немедленно зачисляют в солдаты. Для большей доказательности используют петровский метод: тут же стоящие брадобреи ножницами и тупыми бритвами принудительно соскабливают роскошные карломарксовские бороды. Борода здесь, как и у немцев, считается признаком неблагонадёжности. Только у немцев в каждом бородатом видели еврея, а здесь бородача считают скрывающимся немецким пособником, то есть власовцем, полицаем и т.п.
Приходит пора разлучаться с Алексеем. Его, как старшину, переводят к солдатам, а меня к офицерам. Произошло это быстро и неожиданно, и мы даже не попрощались, о чём я после сокрушался. Однако к вечеру он зашёл в офицерское отделение, но уже полностью в форме и старшинских погонах. В нашем офицерском обществе сейчас он смотрится как джентльмен среди оборванцев. Алёше очень пригодилось звание старшины. Его тут же назначили на такую же должность в сапёрный батальон. Форма ему очень идёт и сильно его меняет, и, пожалуй, не только внешне. Сейчас это статный подтянутый старшина, внутренне ничем не похожий на прежнего Алексея. Не тот голос, не та манера держаться и совсем не те суждения. Можно подумать, что никакого плена и перерыва по службе у него и не было. Сейчас он судит обо всём самоуверенно и без всяких неопределённостей. В разговоре с нами о прошлом он даже ввернул, не думая, впрочем, о своих словах, такое, например выражение: "...дескать, у вас, там..." Попрощались мы с Алёшей сердечно, и он мне оставил свою французскую шинель, пилотку и другие ещё довольно прочные обноски. Они мне впоследствии очень пригодились.
На другой день проходим более чем поверхностный медицинский осмотр, преследующий одну единственную цель - установить нашу пригодность к большим переходам. Говорят, что в Россию нас отправят в пешем строю. Отделяют только явных инвалидов, всех прочих считают годными. Конечно, ни моя простреленная стопа, ни ампутированные пальцы на ноге Ивана Фёдоровича в расчёт не принимаются. Я всё же пытаюсь объяснить врачу, что из-за раненной стопы я сейчас много пройти не смогу. На это он, глядя в сторону, со скучным лицом молча разводит ладони, как бы открывая мне дверь в предстоящий путь. Вероятно, вот этим профессиональным жестом за время войны он многих послал "туда".
Ранним утром после более чем слабого завтрака, состоящего из пустой похлёбки из сушёных овощей с крошечным кусочком хлеба, мы уходим на восток. Пока мы идём городом и несколько километров за ним, в нашей колонне, с большой, правда, натяжкой, ещё можно видеть элементы организованности. Идём мы хотя и не воинским строем, но довольно плотной толпой. Кто идет налегке, а кто тащит с собой разный немудрёный скарб, погруженный в детские коляски, ручные немецкие тележки и простые тачки. По большей части это старые одеяла, французские, итальянские или немецкие шинели и плащи. Более хозяйственные везут швейные машины, велосипедные колёса, различные инструменты и всё такое, что, по их мнению, может пригодиться дома. Вообще, если бы с нами были дети и женщины, то нас можно было бы принять за беженцев.
Вскоре наша толпа-колонна растягивается. Кое-кто отстаёт, кое-кто садится отдыхать на обочинах. У одних причиной этого является слабость и непривычка к большим переходам, у других - отсутствие подходящей обуви. Есть и идущие босиком. За порядком никто не следит, так как ведущие колонну сержант с двумя солдатами идут впереди, предводительствуя более ретивыми и выносливыми.
Мы трое тоже не проявляем особой прыти и плетёмся в хвосте. Мы - это Иван Фёдорович, приставший к нам бойкий молодой москвич Геннадий и я, у всех троих повреждены ноги, и идти быстро мы не можем. А если более откровенно, то мы и не очень спешим. Погода славная, тепло, чувствуем себя беззаботно, и спешить нам некуда. С собой у нас тележка, в которую навалены наши убогие пожитки. На тележке мелом написано "Магдебург - Магадан. Хозяйство И.Ф. Семёнова - Дерунова".
Подобные девизы украшали и другие тележки и были скопированы с армейских. Хозяйством такого-то командира в оккупационной зоне назывались воинские части. И мы решили, что наш старший, Иван Фёдорович, ничем не хуже всяких полковников и генералов. Главной иронией был пункт назначения, где, по общему мнению, многим из нас предстояло коротать свои дни.
Временами на дороге оживлённо. В обе стороны снуют армейские машины и тянутся обозы. А по обочинам нам навстречу с такими же колясками и тележками, как у нас, на запад понуро плетутся немцы: старики, старухи, дети.
Но вот подходит время обеда, о чём всем нам немедленно сообщает пустой желудок. Однако никакого обеда не предвидится. Говорили, что нас будут кормить на питательном пункте, но где он и далёко ли, никто не знает. Поэтому мы, как и некоторые наши попутчики, отправляемся в деревеньку в надежде чем-нибудь там поживиться. Но здесь не американская, а советская зона, и поживиться нечем: крестьяне начисто обобраны. Нет скота, нет никаких запасов, выпотрошены огороды. Здесь мародёрствуют все, а не только такие бедолаги, как мы. Здесь грабит и армия, а скот реквизирует власть и пешим ходом отправляет его в Россию. Дальше не раз приходилось видеть стада истощённых и недоенных черно-белых коров, которых гонят на восток. Само собой разумеется, падеж скота немалый, незарытые коровьи трупы попадаются часто.
Всё же на чьём-то огороде нам удалось накопать мелкой и недозревшей картошки. А немка, стоя на пороге своего дома, лишь укоризненно покачивала головой. Сварив котелок картошки и съев её без хлеба и соли, отправились дальше. Сначала шли среди своих, но потом, уже ближе к вечеру, оказалось, что мы одни, и никого из нашей колонны нет. Мы даже хорошенько не знали, по правильной ли идём дороге. Заблудиться было немудрено, так как дорог множество, а от указателей помощи немного. Мы просто не представляли, где те городки, куда показывали эти указатели.
Уже смеркалось, когда на дороге показался полуопрокинутый грузовик с рассыпанным грузом. Похоже, что он, объезжая воронку, на повороте сполз с обочины. При этом какие-то тяжёлые предметы проломили борт и вывалились из кузова. У машины трое военных. Когда мы стали их обходить стороной, к нам быстро подошёл рослый, плечистый капитан и строго приказал:
- А ну, давай, помогай вытаскивать машину и снова грузить.
Нас такая работа совсем не устраивала, она заведомо была нелёгкой. За день мы устали и были голодны. Кроме того, строгий тон капитана мало соответствовал реальной обстановке. Набычившись, все мы трое остановились, явно не проявляя желания выполнять приказ. Так, в молчании прошла минута, может быть, две. Такое наше неповиновение взорвало бравого капитана, и он схватился за пистолет.
- Мать вашу... такие-сякие. В последний раз говорю, будете работать, или нет?
Обстановка накалилась до предела. Капитан фактически был в одиночестве. Его спутники - немолодая женщина в погонах врача майора и сержант шофёр - явно не стремились лезть в драку. Последний даже отошёл за машину - подальше от греха. В то же время наш вид недвусмысленно говорил о том, что люди мы битые и пытаные и угрозы слышим не впервые. И потом, откуда ему известно, что мы безоружны?
Положение спасла женщина-военврач. Быстро подойдя и отстранив капитана, она как-то задушевно сказала:
- Полно, мальчики. Пожалуйста, помогите нам. Мы вам заплатим.
- И покурить дадите? - первым отозвался Геннадий.
- Афанасий, - крикнула женщина шофёру, - дай им, пожалуйста.
Шофёр подошёл и протянул нам распечатанную, но почти полную пачку "Беломорканала". Один вид этой бело-голубой пачки поднял наш дух, пахнув на нас чем-то родным. Этих папирос мы не видели давно. Может быть, шофёр предполагал, что мы деликатно возьмём по одной папиросе и остальные вернём? Разумеется, пачка к нему не вернулась. Теперь, когда напряжение спало и отношения стали получше, начали договариваться. Иван Фёдорович, как всегда растягивая слова, пропел:
- А пожрать дадите?
- Хорошо, - закивала женщина, - дадим вам тушёнки.
- И хлеба, - вставил Геннадий.
- Хорошо. И хлеба, и шнапса дадим. Только, пожалуйста, помогите, обрадованно попросила военврач.
Договорились и о деньгах, но, не зная современной конъюнктуры, спросили так мало, что после, уже в России, этого мне хватило только на два эскимо.
Теперь работа закипела. Сначала, подваживая машину, выкатили её на дорогу, затем стали грузить. Особенно тяжелы были три креста из чёрного полированного мрамора. Для их погрузки пришлось сделать накат, для которого на соседней ферме выломали половинку ворот. Работали мы трое и капитан. Шофёр стоял неподалеку и в работе участия не принимал, он ограничивался сентенциями и указаниями по поводу укладки предметов в кузов.
Изрядно намаявшись, мы сели перекурить. Геннадий полюбопытствовал у шофёра:
- Зачем кресты-то везёте?
Тот, глядя в сторону, лениво обронил:
В Москву отправляем. Нашего генерала маменьке на могилку. -
Но у вас их не один, а целых три. Неужели все одной генеральской маменьке?
- Остальные два вон ихние, - при этом сержант кивком головы показал на капитана, заворачивавшего в это время кресты в брезент, из которого они вылезли при аварии. - Он их не впервые возит. В России эти штучки-дрючки капитал. За один-два таких крестика в Москве сейчас можно квартиру купить. - Затем, не для ушей капитана, понизив голос, добавил:
- И покупатели на это найдутся. Сейчас, при общем-то разорении, в России всякое начальство живёт почище прежней буржуазии. Да скоро и сами увидите.
Сержант держался нагло и вызывающе. Так обычно держатся люди, служащие при генералах и других высоких особах, в особенности, если им доверяются личные поручения. В свою очередь, капитан как-то приниженно отмалчивался и делал вид, что не замечает колкостей подчинённого.
Военврач явно нервничала и, беспрестанно поглядывая на часы, быстрыми шагами взад и вперёд ходила у машины. Когда ей показалось, что мы уж очень долго рассиживаем за курением, она, молитвенно сложив руки, стала просить:
- Мальчики, поторопитесь, пожалуйста. Нам к утру нужно поспеть в Берлин. Уходит в Россию наш эшелон.
Теперь шофёр стрелы своего сарказма направил на женщину:
- А вот это её.
Ногой он показывает на повреждённые при падении ящики, из которых вместе со свёртками материи вылезли серебряные тарелки, блюда и ещё какая -то посуда.
- Все мародёрствуют, сверху донизу. Всю Германию себе перетащить хотят.
- Афанасий, помолчите. Ну, кто Вас об этом спрашивает? - кроме досады в её тоне слышатся и просительные нотки.
- А что я такого особого говорю, - нагло продолжает обличитель. Сейчас вся армия наша - это мародёр на мародёре. Увидели хорошую жизнь и грабят.
Последние сентенции шофёр, обращаясь исключительно к нам, произносит пониженным тоном. Как говорится в ремарках к пьесам, в сторону. Вообще отношение сержанта к его начальникам и к нам резко отличается. С теми он держится нагло и недружелюбно, а к нам относится сочувственно и отчасти наивно покровительственно. Возможно, что во всём этом он копирует кого-то из своих больших начальников.
Наконец погрузка закончена. Всё уложено, и даже по просьбе докторши повреждённые ящики Геннадий и Иван Фёдорович починили и надежно увязали. При этом, как оказалось впоследствии, они стащили оттуда по паре массивных серебряных ложек с монограммами.
Перед отъездом шофёр, выйдя из кабины, обстоятельно нас напутствует. При этом на нетерпеливые напоминания своих пассажиров, что нужно скорее ехать, он нарочито не обращает внимания. Нам он показывает правильную дорогу и советует поскорее соединиться со своими:
- А то, неровен час, нарвётесь на комендантский патруль - плохо вам будет.
Вот машина затарахтела, и мы в полной темноте остались на дороге одни. Конечно, первым нашим побуждением было расправиться с тем, что мы заработали. Однако то ли нам уж очень щедро заплатили, то ли сказалась усталость, но всё одолеть мы не смогли, хотя вначале казалось, что съели бы и больше. А от спирта, которого военврач налила нам побольше полкотелка, сильно захмелели.
Сейчас, должно быть, за полночь, и время подумать о ночлеге. Хорошо бы забраться в какой-нибудь хлев или сарай, но где его найдёшь в такой темноте. Но не оставаться же в поле в сырую и холодную ночь. Геннадий, впрочем, так и сделал и улёгся там, где сидел. Мы же с Иваном Фёдоровичем почти через силу отправились поискать что-нибудь получше. Поднять Геннадия нам было невмоготу.
Спотыкаясь и падая, вскоре мы набрели на какую-то тёмную громаду. Вблизи это оказалось обычным для немецкой деревни длинным кирпичным сараем в деревянном каркасе. К счастью, и калитка в воротах оказалась незакрытой. Теперь нужно было возвращаться за Геннадием. Однако отыскать его в темноте на незнакомой местности оказалось непросто. Наконец нашли и чуть не волоком притащили своего ослабевшего попутчика к найденному ночлегу.
Внутри как будто никого нет. Во всяком случае, никаких шорохов или дыхания спящих не слышно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47