- Посмотри, хозяин, какой непорядок. Я на тебя работаю, а он меня бьет.
В едва слышном ответе, произнесенном сквозь зубы, ничего, мол, не знаю, это дело твое, - улавливаю определенно одобряющие нотки. Такая позиция хозяина позволяет и мне изменить мою.
В ту же секунду из-за угла вылетает мой экзекутор и замахивается колом. Больше не отступая, увертываюсь от дубины, схватываю ее и выдергиваю. Отбросив ее в сторону, изо всех сил ударяю кулаком в лицо. Раздается сильный хряск; по кулаку чувствую, что угодил удачно. Янис опрокидывается на спину и, падая, сбивает стоящие на скамье у стены ведра и подойники. Все это со звоном и дребезжанием разлетается в стороны. С криком "Убью, застрелю" он вскакивает и, схватив дубину, бросается на меня. Но вдруг неожиданно успокаивается и подходит к хозяину.
Я стою в некотором отдалении. При ярком свете полной луны видна каждая щепка, но людей не вижу. Они стоят под навесом в густой тени. Так проходит несколько минут. Наконец меня зовет хозяин. Настороженно подхожу.
- Дай ему руку и помирись.
Чувствую, что победа за мной, но из осторожности плаксивым голосом ною:
- Зачем я буду мириться; он меня первый бил.
Тут уж притворно или натурально Иван взрывается. Резким движением он направляет свой фонарь на Яниса.
- Смотри, что ты сделал с латышом. Тебя убить за это надо.
В ослепительном пучке света выступает залитое кровью лицо, по-видимому, с разбитыми носом и губой. Оба мы с неохотой протягиваем друг другу руки и так же неохотно их пожимаем, хотя мотивы, вероятно, у каждого различны. Затем они уходят, а я отправляюсь досыпать эту ночь к себе на сеновал. Огорчения от этой ночной потасовки не чувствую.
На следующее утро, уже хорошо наработавшись, прихожу завтракать. Старушка очень любезна, чего с ней давно не было:
- Иди скорее, тебя зовет хозяин.
Вхожу на хозяйскую половину, где раньше не бывал. Чистенькая небольшая комнатка с маленьким оконцем. Висят аккуратные занавески и везде лежат разные салфеточки. В общем, обычная комната, где живут женщины, и от чего я давно отвык. Тамара, стоя ко мне спиной и глядя в окно, причесывается. Видно, что она только что встала, хотя уже девятый час. Для деревни это больше, чем поздно. Сам Иван, добродушно потягиваясь, лежит в постели.
Наполовину по-военному, наполовину попросту здороваюсь:
- Здравия желаю. Зачем звали?
- Здравствуй. Постой-ка.
Затем, обращаясь к Тамаре, делает ей выразительный жест. Та достает объемистый бидон и наливает полный граненый стакан мутноватого самогона. Иван, улыбаясь, протягивает стакан мне.
- Молодец. Уважение хозяину оказал. Пускай теперь все здесь знают, какой у меня работник. А по работнику и хозяину честь. Выпей вот.
По всему видно, что мой зубодробильный удар пришелся ему по вкусу. Вероятно, от длительной тяжелой физической работы сила у меня теперь изрядная. Тамара, повернувшись ко мне, тоже улыбается, пожалуй, впервые. До этого всегда смотрела на меня строго и надменно.
Поблагодарив, не отрываясь, выпиваю до дна. Самогон ужасно крепкий и внутри все обжигает. Однако стараюсь этого не показывать и даже не морщиться, одним словом - держу марку. Иван пристально на меня смотрит и, по-видимому, остается доволен.
- Вот, возьми еще, - протягивает мне пачку сигарет и добавляет: - А если бы ты не дал ему сдачи, да не разбил бы ему рожу, так я бы сам тебя побил. - Сказано, как у него всегда, отчасти в шутку, отчасти серьезно.
Иван человек не злой и ко мне относится неплохо, что в таких условиях бывает далеко не всегда. И во мне он вызывает известную симпатию своим здравым взглядом на вещи. У него, если сейчас это слово не утеряло свой смысл, рыцарское отношение к войне. Он порицает не саму войну, а как он считает, ее ненужные зверства и жестокости. К ним он совершенно нетерпим.
Последствия этой драки оказались для меня благоприятными. Поднялось ко мне уважение как в семье, так и у соседей. Старушка стала со мной любезнее и душевнее. Отношения, в общем, стали лучше.
По воскресеньям приходит Тихон и горько жалуется на свою судьбу: тяжелую работу, плохие харчи и плохое к себе отношение хозяев. Говорит и о всяких повседневных делах. В это воскресенье он предупреждает меня, что к его хозяину Саше приходил Янис и грозился меня подстрелить. Я спросил Тихона:
- Как же ты понял, ведь говорили они по-латышски?
- Да я все теперь по-ихнему понимаю, только вида им не подаю.
Впрочем, я и сам замечаю, что тоже стал многое понимать, когда при мне говорят по-латышски. И не только понимать, но и иногда и думать на их языке. Но ведь меня никто не учил, и сам я не стремился выучиться по-латышски. Получилось так, что даже против своего желания я выучил совсем мне не нужный язык. Вероятно, это и есть лучший метод изучения иностранных языков. Примите же, академики педагогических наук, этот мой скромный вклад в вашу науку.
Наступила зима. У крестьянина работы почти нет, но я батрак, и мне ее хватает. Сейчас почти все домашние работы, уход за скотом, поездки на молочный сдаточный пункт, на мельницу и другие разъезды лежат на мне. Работаю и в лесу на заготовке и вывозке дров и бревен для ремонта скотного двора. Вырубаю кустарник, которым заросла часть выгона и луга. Кустарник рублю не топором, как в России, а рационально и просто устроенным кусторезом. Он представляет собой массивный нож, насаженный, как коса, на короткое косье. Такой острый кусторез легко срезает и прут, и деревце толщиной в руку. Достаточно деревце или прут слегка левой рукой или плечом отогнуть, а правой подсечь под корень. Так работать много легче, чем топором. Не нужно гнуть спину; нож не тупится, как топор, об землю, так как подрезает снизу вверх.
Особенно нравится мне работа в лесу. Здесь я один и мне никто не мозолит глаза. Придя на делянку, я разжигаю костер, а затем не спеша принимаюсь за работу. Снега много, но в лаптях, прочно сидящих на ногах, работать удобно и ногам тепло. До обеда, если работа заладится, удается свалить шесть-семь больших сосен. Работаю лучковой канадской пилой, накануне хорошо направленной. Бывают, особенно первое время, и просчеты, когда дерево не падает туда, куда я хочу, и зажимает пилу. На обед у меня краюха хлеба с порядочным куском сала, который я обжариваю на костре, наткнув на березовый прут. После обеда обрубаю сучья и раскряжевываю хлысты.
В лесу полная тишина. На морозном солнце, как гигантские свечи, пылают золотые стволы сосен. Их изумрудно зеленые вершины припущены снегом, отливающим в вышине перламутром. Все это волшебно контрастирует с темно-голубым, если смотреть по солнцу, небом. Внизу на снегу тени от нежно-голубых до темно-синих.
Во время одного из таких моих состояний созерцательного экстаза на делянке неожиданно появляется Тамара. Меня коробит и первым моим побуждением является желание вскочить и приниматься за работу. Однако хозяев я больше не боюсь, а потому заставляю себя сдержаться и продолжаю сидеть, хотя обед уже съеден. Лишь минут пять спустя с кряхтеньем поднимаюсь и начинаю обрубать сучья.
Гитлер во всеуслышание объявил, что отныне в России он будет применять тактику выжженной земли. Сталин в одной из своих речей сказал, что "так поступают только временщики, которые сами не верят в свою победу". Каждому понятно, что такие действия вполне целесообразны при окончательном оставлении занятых территорий. Таким образом, из его слов вытекало, что для новых наступательных операций немцы не имеют больше сил. Это было косвенным признанием проигрыша войны. Вероятно, это было сказано в запальчивости, так как оповещать всех, и тем более противника, о своих планах и намерениях вряд ли было разумно.
Выполняя приказ, в России жгут незатейливые крестьянские избушки, а их обитателей везут на запад. Так и в Латвию привезли много жителей Ленинградской области. По соседству с нами у большего хозяина Калниня поселили три семьи из-под Пскова, из Сиверской и из Плюссы.
Наступила весна. Пора приниматься за обычные крестьянские работы, возить навоз и пахать. Но мне приходится сначала заниматься ремонтом инвентаря: чинить телегу, плуг и прочее. Все это нужно было бы делать заранее, но зимой я по батрацкой психологии всего этого сделать не удосужился. Вообще в нашем хозяйстве дела обстоят не блестяще. Недавно пал мерин Фриц. Он, конечно, был старый и больной, но и я смотрел за ним плохо, а хозяевам и вовсе до него дела не было. Теперь берем лошадь у кого-нибудь из соседей, но за каждый день работы лошади я обязан отрабатывать день. Мне, разумеется, безразлично, где работать, но с пахотой у себя мы опаздываем. Впрочем, неважно идут дела не только у нас. Что-то такое носится в воздухе, от чего у всех опускаются руки. Говорят о скором приходе русских и с тревогой ждут разворота событий. Война неуклонно движется на запад.
А пока у нас происходит, по нашим масштабам, крупное событие: убежал Тихон. Он мне уже давно плакался, что хозяева плохо с ним обращаются, скудно кормят, а работать заставляют чуть ли не сверх сил. Сейчас его чахоточный хозяин Саша хворает, так что достается ему работать за двоих. А по слухам, сейчас в лагере жить стало лучше. Лучше стало и обращение, и кормят не обильно, но сносно. А лагерная работа известно какая - на ней не надорвешься.
Последней каплей, переполнившей чашу Тихонова терпения, был довольно комический случай. Его хозяйка Марта держит гусей. А гусак почему-то невзлюбил Тихона. Не передалось ли интуитивно чувство неприязни к Тихону от хозяев гусаку? Только пройдет Тихон по двору, как гусак уж тут как тут. И тотчас же, вытянув шею и распластав крылья, с шипением бежит за ним.
Однажды, когда Тихон таскал тяжеленные мешки с семенным зерном, гусак изловчился и сильно ущипнул его за икру. Тихон уронил мешок, который при падении лопнул, и зерно рассыпалось в грязь. В ярости он схватил палку и ударил обидчика. Гусь, чего никто не мог от него ожидать, взмахнул крыльями и улетел. Да так далеко, что скрылся из глаз за небольшим леском. Получился невероятный гвалт: гусыни загоготали, курицы закудахтали. На шум выскочила Марта и, сообразив, в чем дело, набросилась на Тихона. Ругала его, ругала, а потом послала искать беглеца. Бедный Тихон часа два лазил по болотистым непросохшим лугам, продирался сквозь густой кустарник и когда изловил гуся, то промок до нитки. Проходя назад через наши земли и встретив меня, процедил, стуча зубами от озноба:
- Сегодня же убегу.
Утром, когда я отвозил молоко на сдаточный пункт, на большом камне у развилки дорог, увидел булыжник. Это был условный знак: значит, моего соседа Тихона здесь больше нет.
На сдаточном пункте, как всегда - клуб и обмен новостями. Сегодня собралось особенно много народа. Здесь и работник старшего брата Саши Андрея, такой же степенный мужик, как и хозяин. И мрачный насупленный Прокофий - пленный батрак у скупого и злого кулака Калниня. И юркий вертлявый Володька, как две капли воды похожий на его вертихвоста хозяина Дзериня и другие. Словно кто специально подбирал пленных батраков по облику хозяев.
Врываюсь в толпу своих и радостно кричу:
- Мужики. Убежал Тихон. Вот и знак он оставил на камне у развилки.
Свои-то, конечно, свои, но разумнее было бы помолчать или хотя бы повременить. Но уж, видно, мы таковы. Сколько раз каждому из нас приходилось горько сетовать на не вовремя сказанное слово. Радость, разумеется, всеобщая. Такое событие всем нам очень интересно. Немаловажно и то, что такая неприятность случилась с Сашей, которого многие из нас не любят. Пошли расспросы и разговоры.
Проходит часа полтора. Только я кончил завтракать, как входит волостной полицейский и с ним Саша. Поговорили сначала с хозяйкой, а потом подходят ко мне:
- Где Тихон?
- Не знаю.
- Что он тебе говорил?
- Ничего.
- Смотри, если у вас сговор, то плохо тебе будет.
С тем и ушли. На сеновале потыкали вилами в сено, разбросали солому на картофельной яме.
Дело к вечеру. Сижу за столом в ожидании ужина. Вдруг Тамара кричит из своей комнаты старушке:
- Смотри, они идут опять.
Кричит она, разумеется, по-латышски, но для меня языкового барьера больше не существует. Глядим в окошко и мы со старушкой.
Теперь их трое. Третий это Дзеринь - вертлявый и непоседливый Володькин хозяин. Они стоят на развилке дорог, где Дзеринь им что-то горячо объясняет, показывая на камень и на наш дом. Затем все трое решительно направляются сюда. Видно, Володька разболтал своему хозяину то, что я так неосторожно говорил на сдаточном пункте.
Дверь отворяется, и входят Саша и тот же волостной полицейский, оба с винтовками. Вид обоих не сулит мне ничего доброго. Дзеринь, которого Тамара терпеть не может, остается ждать на дворе. Оба направляются ко мне. Старушка стоит у плиты, Тамара выходит из своей комнаты.
Саша звонко, на высокой ноте, вскрикивает:
- Говори, где Тихон?
Не вставая из-за стола и не глядя на них, бурчу:
- У немцев спросите.
Полицейский молча меня поднимает, взяв двумя пальцами за ухо.
- У каких немцев? - немного опешив, продолжает допрос Саша.
Соображаю, что Тихону нельзя попадаться только к ним в лапы, а если здесь его нет, то, значит, он уже в лагере, так как со времени его побега прошли уже почти сутки. Если же попался по дороге, то все равно отвезут в лагерь и обратно к хозяину уже не вернут.
- У тех немцев спросите, которые в лагере. Тихон ушел в лагерь.
- Зачем? - уже совсем растерянно и в то же время злобно спрашивает Саша. Полицейский пристально молча сверлит меня глазами.
- Вы, господин, плохо его кормили, плохо с ним обращались и били его.
- Врешь, большевик, - Саша вскидывает винтовку и, щелкнув затвором, направляет ее на меня. Тамара вскрикивает. Полицейский, не сводя с меня глаз, отводит Сашину винтовку рукой в сторону.
- Нет, не вру. Когда не мог он мешок в три пуры6 поднять, били его и винтовкой грозились.
- Ты, ты его подучил, коммунист проклятый, - на губах у Саши пена. Он перехватывает винтовку в левую руку, а правой замахивается. Тамара подскакивает и с криком дергает Сашу за плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47