Люди с твердым знанием своих интересов и умением их отстоять на войну не шли, и государство ничего не могло с ними поделать.
Не касаясь здесь поступления в народное ополчение и всяких сумбурных перебросок в начале войны, начну с прибытия в августе 1941 года на фронт, то есть на ту последнюю линию, дальше которой идти нельзя - там немцы. Это четвертый километр шоссе Гатчина - Луга. Я командую огневым взводом полубатареи. У меня две трехдюймовые пушки, изготовленные, как написано на медной табличке, на "Казенных Путиловских заводах" в 1902 году. К ним 16 снарядов - по 8 снарядов на орудие. На боку у меня планшет с картой и какими-то бумажками и пистолет ТТ, но без патронов, выдать их мне никто не удосужился. Для обслуживания этих пушек в моем распоряжении человек тридцать солдат, главным образом, студентов первого курса Механического института. Только ездовые, так как батарея на конной тяге - это пожилые солдаты-мужички. Их прислали по моей настойчивой просьбе, так как студенты не только запрягать и править не умели, но боялись крупных жеребцов не меньше, чем немцев. Студенты совсем мальчики и ничему военному не обучены. Правда, перед отправкой их учили маршировке, отданию чести и другим премудростям гарнизонной службы.
Я считаюсь старым воякой, хотя опыта у меня нет. Военные знания, пожалуй, есть, но как их применить, я не знаю. Лет десять меня почти ежегодно на два-три месяца призывали на военные сборы. На этих сборах с завидным постоянством всегда учили одному и тому же, а именно, стрельбе с закрытых позиций, так называемой пятой задаче. Задача состояла в том, что с наблюдательного пункта, сделав тригонометрические вычисления и глядя в бинокль или в стереотрубу, я корректирую огонь батареи, сообщая данные по телефону. Но сейчас у меня нет бинокля, нет телефона, нет ни с кем связи, нет обученных солдат, а главное, там, куда я должен стрелять, - в деревне Пижма - одновременно появляется множество разрывов. Совсем не как на полигоне, где, кроме разрыва от моего выстрела, нет ничего. Да к тому же я не знаю, кто в ту деревню стреляет: мы или немцы.
В один из тихих дней появляется начальство: майор Лещенко - командир дивизиона, крикун и ругатель, а также низенький худощавый политрук батареи Смирнов. Последний побывал на недавно закончившейся финской войне и набрался там опыта. Кстати, с прибытием начальства подвезли и немного снарядов. Походили, посмотрели. Майор для порядка покричал, погрозился и пообещал меня расстрелять. Как я вообще заметил, на войне все кричат, ругаются и грозятся, вероятно, считая, что в этом и состоят организованность и порядок, а может быть, иногда и пряча таким образом свой страх. Политрук, воспользовавшись тем, что майор чем-то отвлекся, тихо сказал:
- У тебя порядок еще ничего. У других хуже. Только ты брось технику лелеять - на войне технику не берегут.
В этот день я как раз проводил чистку орудий, то есть делал то, чему меня учили.
Сказал он это мимоходом, но попал в точку. Меня как осенило, что поистине я нелепо выгляжу с заботами о чистоте и красоте пушек. В мирное время ежедневное протирание и смазывание оружия - самоцель. Как и многое из того, что делается в армии, когда она не воюет, нужно лишь для того, чтобы занять людей, оторванных от нужного дела. Цель армии - война, а миллионные армии в мирное время - это одна из самых уродливых нелепостей, порожденных цивилизацией. Для поддержания и укрепления этой нелепости в армии строжайше смотрят, чтобы солдат не имел ни минуты свободного времени.
На прощание майор дал наставление в том же крикливом и ругательном тоне:
- Людей распустил. Людей жалеешь. Не смей людей беречь. В морду бей. Здесь тебе не мирное ученье, а война. Еще раз такое увижу, самого расстреляю. А немцы твои вот в этом узком секторе - отсюда и досюда, а что они по сторонам делают - не твое дело.
С тем и уехал.
На следующий день слева от нас атакует пехота. Люди в полный рост идут по несжатому овсяному полю. Идут неуверенно, и цепь изгибается. Впереди полная тишина. Немцы молчат и не стреляют. Это усиливает напряженность картины. Задаю себе вопрос: что я должен делать? Стрелять? Накануне приходил кто-то из пехотных и просил поддержать их атаку артиллерией, но мои начальники им отказали. Пока я размышлял, пехота побежала вперед, хотя до немцев, пожалуй, еще далековато. Доносится слабое: а-а-а. Немцы молчат. Бегут дальше, потом опять переходят на шаг, видно, запыхались. Немцы по-прежнему молчат. Какая-то жуткая звенящая тишина, только непрерывно слышится слабое: а-а-а.
Тишину вдруг разрывает трест пулеметов, но тоже негромкий - далеко. Где находятся немцы - как следует не видно, порох-то бездымный. Пулеметные и автоматные очереди слышны в течение нескольких минут, а затем все смолкает и опять тихо. Опять то же овсяное несжатое поле и никого на нем нет, как и не было.
Ночью к нам на батарею пришли двое из той расстрелянной пехоты: помкомвзвода Иванов и с ним солдатик. По словам Иванова, немцы подпустили их совсем близко, а затем открыли ураганный огонь из десятков автоматов и пулеметов. Как он считает, их рота уничтожена полностью. Они двое пролежали целый день в небольшом углублении так близко от немцев, что разговор в окопах был хорошо слышен. Ночью выползли и наткнулись на нас. Они очень просили оставить их на батарее. Хотя, как мне говорили, этого делать нельзя, но я их оставил. Впоследствии Иванов оказался толковым человеком и ценным помощником. Вообще на войне судьба оставшихся в живых людей из разбитых соединений незавидна. Она сразу же по возвращении берутся под подозрение, а иногда и подвергаются репрессиям. Считается, что люди, посланные в мясорубку войны, возвращаться могут только в составе части и только по приказу. Но таких приказов никто не давал, а поэтому... Так, по крайней мере, было в начале войны.
Обед, паек и почту нам привозят раз в день, когда темнеет, так как дорога из Гатчины простреливается. Обед варится из продуктов, полученных путем самозаготовок. Добывается свинья, вскрывается склад, копается картофель. Планового снабжения больше не существует, так как немцы уже стоят под Ленинградом, а Гатчина у них в тылу. Но этого мы пока не знаем. Вместе с обедом раздается и паек: хлеб, рыбные консервы, махорка и водка. Водка - в невиданных ранее бутылках, емкостью по 450 г, по одной бутылке на троих. Отдельно мне, как офицеру, большой кусок масла, конфеты и папиросы. Я плохой офицер, так как тут же разделил этот особый паек с другими, что не только запрещено, но этого никто и не делает.
Ночью нас неожиданно поднимают и отводят в Гатчину. Там, соединившись с остальной батареей, занимаем позицию на кладбище. Пока переезжали, занимали позицию, рыли окопы, ночь почти прошла и спать не пришлось. Однако все рады, что попали в город из надоевшей позиции нос к носу с немцами. Гатчина - прекрасный небольшой городок - сейчас производит странное впечатление. Она совершенно пуста. Можно войти в любой дом, в любую квартиру; все стоит на местах. Даже хрюкают свиньи и гогочут гуси, а людей нет. В домах стоит посуда, застланы постели, лежат ковры. Куда делись люди? Это я узнал позже.
Кладбище, где мы стоим, довольно сильно разрушено бомбами. Так как и мы ночью нарыли окопов, то естественно, что везде валяются надгробия с историческими именами: княгиня Волконская, генерал Драгомиров и другие. Как-то не вяжется обитель вечного покоя с солдатами, пушками, лошадьми.
Начинается стрельба. Стреляет командир батареи с наблюдательного пункта. Сейчас на батарее порядок, как на учебном полигоне. Пользуюсь спокойными условиями для обучения артиллерийских расчетов. Студенты понемногу оправляются от первоначального шока и превращаются в солдат.
Ночью опять переезжаем на прежнюю позицию. Для маскировки передвижение ночью - хорошо, но очень трудно для людей. Человек - не ночное животное и ночью чувствует себя плохо. Самые обычные предметы - кусты, копны, пригорки - по ночам принимают какие-то причудливые фантастические очертания. Идти трудно. Вся дорога в ямах и выбоинах, а местами приходится делать объезды. Вблизи не видно ни зги, только слышно, как фыркают лошади, шлепают и чавкают ноги, увязающие в грязи, да где-то ухают взрывы. Впереди и с боков небо временами прочерчивается параболами желтых, голубых и красных трассирующих пуль. И кажется, что все они направлены именно в тебя. Холодно, знобко, сыро и от мокрых ног и шинели при непрерывно моросящем мелком дожде, и оттого, что не спим не первую ночь. Кое-кто из пеших засыпает на ходу, а верховые давно уже спят в седлах. Случается, что шлепаются в ямы и лужи. С кряхтеньем и тихой руганью (громкая запрещается) поднимаются и идут дальше. Так, чего доброго, можно наткнуться на немцев или на своих, которые, прежде чем разберутся, начнут стрелять.
Наконец к рассвету неутомимый Иванов довел до позиции. Поставили пушки, зарядные ящики, отпрягли лошадей и повалились спать - кто где стоял. Даже караулы забыли поставить, а может быть, и поставили, да те тоже заснули.
Проходит никак не более часа. Будит какой-то капитан:
- Кто такие? Почему спите и караулов нет? - Отвечаю.
Говорит: "Поступаете в мое распоряжение. Сейчас же снимайтесь с места и следуйте за мной." Поясняю, что имею приказ находиться на этой позиции. Обычный крик: "Молчать. Расстреляю, - и прочее. - Здесь порядки военные, возражать и спорить нельзя. - Поднимаем солдат, запрягаем и едем. К счастью, недалеко, с полкилометра вдоль фронта.
На полянке уже поставлена легкая четырехпушечная батарея, к которой капитан и приказывает присоединить наши два орудия такого же калибра. Впереди нас только жиденький кустарник, а дальше - поле и немцы. Вижу, что наше положение не очень хорошее, мы почти на виду у немцев. Срочно велю своим окапываться, хотя на батарее этого не делает никто. Капитан, подозвав своих лейтенантов и меня, ставит задачу. Стрелять будем по деревне Сализи в двенадцати километрах отсюда, где предполагается скопление немцев.
Вот так сюрприз. Стрелять из легких пушек под самым носом у немцев, и не в них, а куда-то далеко. Да это просто самоубийство. Но сейчас я об этом не думаю. Это очень удобно - не думать. В армии нужно без возражений выполнять приказ. Для большинства людей это много легче, чем думать самому.
Спросив, все ли готово, и получив удовлетворительные ответы, капитан подает команду, но не по уставному. Как могу, при передаче команды своим орудиям соблюдаю порядок устава, к чему мне своих удалось уже приучить. Стволы задираются вверх, такая дистанция почти предел для наших легких пушек. Мельком замечаю, что у соседей стволы пушек глядят немного вразнобой, но этих ошибок никто не поправляет. Выслушав рапортички, что заданные установки поставлены, капитан с выходом выкрикивает:
- Залпом - огонь!
Совсем как на параде, без всякой пристрелки и наблюдения. Пожалуй, при такой стрельбе в цель не попадешь.
Все шесть орудий грохнули почти одновременно. Опять команда:
- Залпом - огонь!
Еще один залп дали, следующий не успели. Немцы накрыли батарею сильным огнем минометов, которые, судя по ухающему звуку выстрела, очень близко. Начался ад. Мои попрыгали в окопчики, я повалился в неглубокую канаву. Капитанским деваться некуда - окопы у них не вырыты. Мины рвутся везде. Гром, треск, свист осколков, крики. От удушающего черного дыма тротила тошнит. Все мысли только об одном: как бы еще вдавиться в землю, хоть на сантиметр. После я видел носы и щеки с вдавленными комочками земли. Может быть, и мой нос был не лучше. Еще напасть: совсем близко от меня горка унитарных патронов, то есть снарядов с зарядом в медной гильзе к нашим пушкам. Горячие осколки мин пробили гильзы и оттуда во все стороны свищут голубые шпаги горящего пороха. Вот-вот сейчас раскалятся у этого костра снаряды и начнут рваться. Здесь уже спасения не будет - разнесет в клочья. Проходит, вероятно, десять - пятнадцать минут, а может быть и меньше, и сразу становится тихо. Только со свистом догорает порох в гильзах. Как костер, заливаем снаряды водой - шипят, но не взрываются. Спасибо и за это.
Вся поляна покрыта черными лучистыми пятнами. Такие следы остаются от мин; едва поцеловав землю, они разбрызгивают вокруг осколки, срывая траву. Много раненых, некоторые лежат неподвижно, другие корчатся и стонут. Одна (не моя) пушка с разбитым колесом лежит на боку. Однако мои люди все целы. Стреляли больше в середину батареи, а главное - выручили наспех вырытые неглубокие окопы. Вот теперь поймут, а прежде, когда заставлял рыть, ворчали.
Капитан неподвижно лежит на спине. Рядом валяются карта и планшет. Фуражки нет. Сначала даже неясно, что с ним. Кто-то показывает на маленькую ранку на лбу. А когда повернули, оказалось, что нет затылка. И крови под головой мало. Осколок, по-видимому, вошел в лоб и вырвал затылок. Беру себе бинокль убитого - мертвому все равно не нужно.
На поляну верхом влетает адъютант штаба:
- Почему прекратили огонь? Кто старший?
- Старший вот лежит. Куда стрелять, не знаем. Он командовал.
Немцы, увидев на батарее движение или услышав команды, повторяют налет. Адъютанта как ветром сдувает. Слава Богу, налет короткий, бросили десяток - полтора мин и успокоились. Опять тихо. Младший политрук ходит между убитыми и собирает футлярчики с формулярами. Потом почта разнесет похоронные с холодно официальными словами: "Погиб смертью героя..."
Полно, так ли это? За что погиб этот злосчастный капитан? Ведь погиб зря, неумно, без пользы для своих и без ущерба для немцев. Просто подставил себя и своих солдат под немецкие мины, да бросил дюжину снарядов в какое-то болото. Думаю, что даже несведущему человеку понятно, что стрелять в крупные и дальние цели, да еще без наблюдения и пристрелки, из легких пушек - бессмыслица. Для этого существуют дальнобойные орудия и авиация. Но, увы, в 1941 году то и другое было у нас только на бумаге да в речах пропагандистов. И сколько же было вот таких напрасных потерь?
В воздухе безраздельно господствует немецкая авиация, прогоняя или тут же сбивая редко-редко появляющиеся одиночные советские пузатенькие "ястребки" - истребители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47