Возвратившийся старшина (роты связи) доложил мне, что двух других разведчиков (сержантов) задержали. Речь слышал русскую, но думает, что это власовцы. Выждав полчаса — не придут ли проводники? — я приказал развернуться в боевой порядок и, не открывая огня, идти в атаку. Наступил рассвет. По колено в снегу, в полной тишине наступали наши цепи. Рядом со мной шли военврач Ворона и медсестра Валя Гальченко.
По команде „ура“, без единого выстрела, мы пошли в атаку. Нас встретили редким ружейным огнем, лишь один солдат был ранен в ногу. Так мы вышли к своим — оборону держал 18-й танковый корпус.
Но недолгой была наша радость по поводу выхода из окружения без потерь. Противник обстрелял нас из дальнобойной артиллерии: двадцать два человека было убито и семнадцать ранено. Мужественно и энергично, под огнем противника, выносила раненых девятнадцатилетняя медсестра из 230-го гвардейского стрелкового полка Валя Гальченко. Вероятно, многие обязаны ей сохранением жизни.
Передав командование отрядом гвардии капитану Гребневу, я с двумя автоматчиками ушел вперед к Бичке, где шел бой. На окраине города нашел штаб дивизии. Доложил комдиву полковнику Чижову о выходе отряда из окружения. Ввиду обморожения ног был оставлен в медсанбате и только после выздоровления снова приступил к исполнению своих обязанностей начальника штаба полка…»
Немало упреков пришлось выслушать тогда Чижову. Не мог, конечно, и я не упрекать его. Ведь мне самому в 1941 году трижды привелось выводить 186-ю стрелковую дивизию из таких же окружений. И всякий раз мы пробивались к своим организованно, с боем, как правило, ночью. Проводная связь то и дело порывалась, а радиосвязью пользоваться нельзя было, и все же управление частями сохранялось. Почему? Да просто потому, что командиры всех звеньев постоянно находились в боевых порядках.
Наша беседа с Чижовым закончилась самыми прозаическими вещами. Надо было «поднимать» дивизию в материальном отношении (она осталась без артиллерии, транспорта, связи и т. п.). Поражение сказалось и на моральном состоянии личного состава. В таких случаях лучшее лекарство — боевой успех, пусть он будет даже и небольшим.
Когда Чижов и другие товарищи ушли, я впервые со вчерашнего вечера мог осмотреться. (В домик этот, хозяин которого куда-то скрылся, привел меня командир комендантской роты.) Обычный сельский домик — кухня да жилая комната. Бросался в глаза огромный книжный шкаф и, кроме того, еще несколько длинных полок. Все эти книги были посвящены разведывательной работе — мемуары, документы, специальные сборники… Многие материалы — на русском языке, в том числе подшивки фашистских журналов, изданных в Харбине (Маньчжурия).
Вынув из шкафа толстую книгу и открыв ее наугад, я увидел в ней фотографию на всю страницу. Подпись гласила: «Лучшие разведчики мира». Видимо, сняты они были во время какой-то международной, еще дореволюционной конференции. Генералы и офицеры разных стран стояли и сидели на стульях. В самом центре — рослый полковник царской армии, граф Алексей Алексеевич Игнатьев — впоследствии автор известной книги «Пятьдесят лет в строю».
В этом домике наши контрразведчики обнаружили флаконы с чернилами для тайнописи и другие шпионские принадлежности. Во дворе нашли тщательно замаскированную, засыпанную свежей землей яму. В ней, под несколькими слоями соломы, было спрятано тело мужчины, погибшего, как установили, насильственной смертью.
Кто был хозяин домика и что за трагедия разыгралась здесь накануне нашего приезда, я так и не узнал, ибо через несколько дней командный пункт развернулся уже на новом месте, в Ловашберене.
Во всяком случае, в январских и февральско-мартовских боях в Венгрии гитлеровская военная разведка действовала очень активно, и по ее вине мне пришлось пережить чрезвычайно неприятные минуты.
Между 13 и 15 января (точно не помню) к нам в Патку, на командный пункт, приехал офицер Генерального штаба. Представился: «Полковник Смирнов. Командирован Генштабом для проверки обороны, в частности вашего корпуса».
Предъявляет командировочное предписание. Читаю.
— Ваше предписание уже просрочено!
Смирнов объясняет, что уже несколько раз собирался возвращаться в Москву, но каждый раз оттуда звонят, дают новое задание.
Меня это насторожило. В ответ на просьбу предъявить еще какой-нибудь документ он вынул пропуск в Генеральный штаб.
— Вы коммунист, товарищ полковник?
— Да, коммунист.
— Покажите, пожалуйста, партийный билет.
И хотя все было в порядке, я, пока Смирнов завтракал, позвонил в штаб армии, генералу Деревянко. Рассказал, что и как. Он ответил, что знает Смирнова лично, о просроченном командировочном предписании тоже известно.
После завтрака я повез полковника Смирнова в 5-ю дивизию. Мы ехали каждый на своей машине, потом, оставив их в укрытии, прошли на правый фланг. Здесь нас встретили командир дивизии и старшие офицеры его штаба. Генштабист оказался дотошным и опытным человеком. За день он буквально излазил всю оборонительную полосу — траншеи, ходы сообщений, огневые позиции, командные и наблюдательные пункты, познакомился с системой минных полей. Ему очень понравились мощные фугасы, созданные нашими саперами из захваченной в этом районе взрывчатки. Ну и, конечно, главное внимание поверяющий уделил организации огня всех видов.
Смирнов заночевал на нашем командном пункте, а утром, уезжая, сказал, что заглянет к нам еще разок денька через два-три.
Вскоре после его отъезда ко мне вбежал наш контрразведчик майор Тригубенко, подал мне шифровку. Прочитал я и чувствую, как холодный пот выступил на лбу. В шифровке сказано, что фронтовая контрразведка разыскивает полковника Смирнова. Приметы: рост — выше среднего, худощавый. Носит фуражку защитного цвета с красноармейской звездой, шинель — из простого серого сукна, но офицерского покроя, сапоги — хромовые. Ездит в «виллисе», оборудованном фанерной кабиной зеленого цвета. Охраны нет только водитель.
Одним словом, точь-в-точь наш поверяющий. Сел я, смотрю на телеграмму, на Тригубенко, на капитана Никитина и никак с мыслями не соберусь.
— Ну вот, — говорю, — ославился теперь на все Вооруженные Силы Советского Союза. Фашиста, шпиона по обороне водил… Про Москву его расспрашивал.
— А мне он полночи про охоту рассказывал, — говорит Володя Никитин. Я ему на память охотничье ружье подарил…
На другой день Тригубенко сообщил: полковника Смирнова задержали. Не того, что был у нас, а его двойника, гитлеровского шпиона, тоже разъезжавшего по фронту. А вскоре, как и обещал, заехал к нам настоящий Смирнов. Улыбаясь, слушал он рассказ о наших тревогах и волнениях.
О том, что командование нашего корпуса в период пребывания в Ловашберене состояло на учете в картотеке немецкой фронтовой разведки, я узнал много позже, когда началось новое наше наступление.
Наши разведчики захватили штабной автобус с множеством секретных документов. Среди них — карта-схема села Ловашберень и его окрестностей. На ней были изображены отдельные дома, где мы жили, и аккуратно, черной тушью, готическим шрифтом сделаны пометки: «Командир корпуса Бирюков Н. И.», «Начальник штаба корпуса Забелин М. И.»
Майор Тригубенко только головой качал, рассматривая эту схему. Что и говорить, чисто сработано.
Впрочем, эти же слова, только уже в адрес наших разведчиков, повторяли мы через минуту, рассматривая другую карту, найденную в том же автобусе. На ней была изображена противостоящая нам фашистская оборона. Она в деталях повторяла схему, уже имевшуюся у нас, и была составлена по данным всех видов советской разведки, в том числе и агентурной.
Конечно, ни я, ни другие товарищи не знали тогда, кто и как помог составить эту карту. Уже много позже, на торжествах, посвященных двадцатилетию освобождения Венгрии от фашизма, я познакомился с Лидией Сергеевной Мартыщенко — советской разведчицей-радисткой, работавшей в тылу врага, в Секешфехерваре, в начале 1945 года, то есть когда шла ликвидация окруженной в Будапеште группировки и наша 4-я гвардейская армия, находясь на внешнем фронте окружения, отбивала попытки фашистских танковых корпусов прорваться к этому городу.
После второй неудачной попытки, о которой я только что рассказывал, активность неприятеля заметно ослабла. Наши разведчики усилили поисковую деятельность. В их руки попали солдаты из 1-й и 2-й венгерских танковых дивизий. Ночью батальон 80-й дивизии, оборонявшийся на рубеже господского двора Миклош, ворвался на передний край противника и захватил солдат из 75-го артполка и 394-го мотополка 3-й танковой дивизии.
Участились также случаи добровольного перехода венгров на нашу сторону. 15 января сдались 75 солдат во главе с двумя офицерами из 2-й танковой дивизии, на следующий день — еще 55 человек, на третий — 65.
Из показаний пленных, стало известно, что, поскольку здесь прорваться к Будапешту не удалось, противник готовит удар где-то на другом участке.
Эти сведения вскоре подтвердились. 18 января, едва рассвело, звуки дальней артиллерийской канонады донеслись с юго-запада, со стороны озера Балатон.
Начальник штаба Забелин и начальник штаба артиллерии Сергеев созвонились со своими армейскими начальниками и нашим левым флангом. Оттуда сообщили, что противник двумя группами танков — по 30–40 единиц в каждой атаковал наши левофланговые части. Как выяснилось впоследствии, это был вспомогательный удар. 252-я дивизия генерала Горбачева и 84-я генерала Буняшина довольно легко отбили натиск с помощью фронтовой авиации. Эти дивизии, а также 5-я генерала Афонина в отдельных местах сумели улучшить свои позиции и захватили трофеи, в том числе несколько «тигров» и «пантер».
Главный удар вырисовывался как будто южнее этого участка, ближе к Балатону, в полосе 1-го гвардейского укрепленного района. Здесь гвардейцы также отразили танковую лавину.
Когда заходит речь об испытании мужества, у нас чаще всего вспоминают сорок первый год. Видимо, это происходит потому, что героизм, проявленный отдельными людьми, подразделениями и частями на фоне общего отступления, общей неудачи, запоминается особенно сильно.
Во всяком случае, о подвиге воинов 1-го гвардейского укрепленного района в бою 18 января 1945 года говорили немного. А зря!
Чтобы не быть голословным, начну с цифр и фактов, которые стали мне известны уже после войны.
4-й танковый корпус СС, наносивший главный удар на фронте Оши — озеро Балатон, имел в своем составе четыре танковые дивизии, несколько отдельных батальонов тяжелых танков, минометные и штурмовые артиллерийские бригады, пехотные и кавалерийские части. Только танков в этой группировке насчитывалось до 560, то есть по 80–90 танков и штурмовых орудий на каждый километр в центре предполагаемого прорыва. А 1-й гвардейский укрепленный район на тот же километр мог выставить только четыре станковых пулемета, четыре противотанковых ружья и лишь по два орудия.
Перед этим, третьим, контрударом на Будапешт противник превосходил советские войска на участке прорыва по живой силе в десять раз, по артиллерии — в четыре раза, а в танках даже сравнить нельзя — не с чем.
В 6.30 4-й танковый корпус эсэсовцев рванулся вперед. Сотни танков и штурмовых орудий под прикрытием авиации и артиллерийского огня атаковали 1-й гвардейский укрепленный район. Но врагу нигде не удалось прорвать наш передний край. Только к концу дня, после десятичасового жестокого боя, когда в гвардейских ротах осталось только по 9-10 человек, фашисты вклинились в нашу оборону.
О подвиге наших соседей мы узнали значительно позже. А утром, как я уже говорил, из штаба армии нас информировали кратко: «Гвардейцы 1-го успешно отбивают атаки».
Ударный танковый клин противника обходил левый фланг нашего корпуса. Мы принимали соответствующие меры. Артиллеристы готовили маневр сосредоточенным огнем на угрожаемом направлении. Забелин взял под жесткий контроль работу всех штабов, активизировали свою деятельность и разведчики.
Старшие офицеры штаба корпуса были как раз на командном пункте, когда позвонил генерал Захаров. Он говорил кратко, и я тут же передал его приказ товарищам:
— Командарм забирает от нас 93-ю дивизию и 9-ю танковую бригаду…
Большая часть танков этой бригады использовалась как огневые точки. Зарытые по самую башню в землю и замаскированные, они подготовились к действиям из засад. Их уход значительно ослаблял оборону корпуса. Нам следовало подумать, как и чем восполнить вывод из состава сразу двух соединений. Пока же мы могли подбросить туда лишь подразделения саперов и разведчиков. Вскоре генерал Деревянко подтвердил, что решение о 93-й дивизии принято в связи с осложнением обстановки на левом крыле. Он сказал также, что нам необходимо подготовить и 63-ю кавдивизию к выводу из занимаемого ею района. В течение сегодняшней ночи она должна вернуться в свой кавкорпус.
— Ну вот, еще одна новость не в нашу пользу!.. Неприятнейшее это состояние: где-то идет жестокий бой, а ты, в силу сложившихся обстоятельств, вынужден сидеть сложа руки. Между тем, у тебя постепенно забирают стрелков, танки, артиллерию и бросают туда, где нужней. Все это тебе понятно, но настроения отнюдь не повышает.
— Надо просить командарма оставить хотя бы средства усиления, высказывает кто-то общую нашу затаенную мысль.
Нельзя, никак нельзя ей поддаваться! Очень, конечно, хочется снять трубку и попытаться убедить командующего армией, что у нас в нитку растягивается фронт, что без артиллерии, без возможности маневрировать ее огнем нам нечем заткнуть прорехи и т. п.
И… вместо того чтобы звонить генералу Захарову, мы опять склоняемся над картой и начинаем прикидывать, как бы заменить уходящую кавдивизию учебным батальоном.
— Видимо, артиллерию отсюда скоро возьмут…
— Наверное. Тем более надо разумно использовать то, что останется. А вы, полковник Сирюк, поищите, как усилить оборону в инженерном отношении…
К вечеру мы получили тревожные сведения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38