Голова пристально посмотрел на того, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки того, что Тоскливец и в самом деле упырь, но Тоскливец был свежевыбрит, надушен и даже штаны, которые обычно пузырились на коленках, были аккуратно поглажены, а ботинки были настолько отполированы гуталином, что в них, как в зеркале, отражалась унылая и ничем не примечательная обличность сельского писаря, и только вот лоб… На лбу у Тоскливца за праздники проросла здоровенная шишка, словно третий рог норовил прорезаться сквозь его бледный, чуть продолговатый череп. «Но к шишке ведь не придерешься, – подумал Голова, – да и к рогам тоже, тем более, что ему прекрасно известно, что он, я и Хорек товарищи по несчастью, и если он захочет, так вмиг настучит районному начальству. Нет, ссориться мне с ним никак нельзя, надо как-то иначе его… убрать. Похоже, однако, что шишка-то от моей сковородки… Знала бы Гапка, кто ей заморочил голову, так ушла бы в монастырь… хвой-да!».– Шишка откуда у тебя, а? – мрачно поинтересовался Голова.Тоскливец застенчиво, словно стесняясь, заулыбался и кротко ответил:– Супружница моя бывшая намедни на меня осерчала оттого, что соболиную шубку ей к празднику не купил и вот…От такой наглости у Головы перехватило дыхание.– Ты мне это, шубками голову не забивай. Откуда у тебя могут быть соболя?– Вот и я ей тоже самое, а она хвать кастрюлю и…– Не лги! – осадил его Голова. – Мы оба прекрасно знаем, откуда у тебя эта гадость на голове. Заявление пиши и смывайся из села, пока я не рассказал всем, кто ты есть на самом деле.– Как кто? – горько вскричал Тоскливец, словно он мог испытывать какие-то чувства и Голова его оскорбил. – Я, Уткин Григорий Альфонсович, секретарь сего богоугодного заведения, в прошлом – примерный семьянин, а теперь временно холостяк – меня тут все знают. И уважают.Злобная и в то же время торжествующая и осклизлая улыбочка расползалась по тонким, почти фиолетовым губам Тоскливца, и при виде ее Голова чуть не возвратил в окружающую среду только что выпитый им чай.– Я тебе скажу, кто ты, – сурово ответствовал из-под сползшей на лоб тюбетейки полулежащий на диване Голова (тюбетейку он надевал во избежание мигрени), – ты гнусный, распоясавшийся вампир, упырь стало быть, и если через полчаса я тебя еще тут увижу, то подниму на ноги все село и мы осиновым колом пригвоздим тебя, как жука, к сырой земле…– Самосуд, самосуд затеяли. Василий Петрович, а ведь доказательств-то никаких…Но тут вдруг Тоскливец изменился в лице, словно у него кольнуло сердце или ногу свела судорога, и предательская зелень на какое-то мгновение сменила благородную бледность (или Голове это все же показалось?), но Тоскливец каким-то образом овладел собой и опешивший было Голова снова видел перед собой тоскливую и нудную физиономию своего подчиненного, а не жаждущего человечьей крови упыря. Тоскливей, продолжая изображать обиду, стремительно покинул кабинет начальника, и Голова остался наедине с горькими мыслями о том, что если сегодня ночью Тоскливец, опять к нему заявится, то когда же спать? И рука Головы потянулась к телефону. К счастью, Грицько оказался на месте, и его профессионально жизнерадостный голос сразу же придал и Голове какую-то толику оптимизма.– Грицько, ты меня теперь охраняй, – вместо приветствия выпалил Голова.– От кого это я тебя охранять должен? – уже без всякого энтузиазма в голосе ответил Грицько. – Не от Гапки ли?– Причем тут Гапка? Тоскливец по ночам превращается в упыря и гоняется за мной, чтобы крови моей напиться…Грицько помолчал, чтобы переварить столь неожиданную для себя новость, а затем вкрадчиво ответил:– Слушай, Василий Петрович, друг у меня есть – начальник диспансера для начинающих, если хочешь я с ним договорюсь и он тебя недельки две поохраняет, а потом ты будешь как огурец и не будут тебе мерещиться ни вампиры, ни упыри, а спать будешь как младенец. Мне Наталка говорила, что ты уже всю квартиру перелопатил, – Гапка ей жаловалась, но я молчу, мое дело сторона, но если ты меня уже сам просишь от тебя же самого поохранять…– А ты приди ко мне сегодня на ночь, по-родственному, я тебя на раскладушке положу, только пушку свою возьми с собой.К удивлению Головы, Грицько согласился.На этом и договорились.Остаток дня прошел как-то сам по себе, незаметно, и когда стало смеркаться, Голова вдруг понял, что проспал почти весь день у себя в кабинете и что подчиненные его ушли… И тут страх холодной иглой кольнул его усталое сердце – а если Тоскливец поджидает его где-нибудь за шкафом и только и ждет, чтобы он, заспанный и расслабленный, вышел из кабинета, чтобы наброситься на него? Голова вооружился тяжелым пресс-папье и внимательно осмотрел все помещение – похоже было, что он остался в сельсовете один. Кукушка мрачно прокуковала семь раз, Голова оделся, выключил свет и собрался уже было эвакуироваться из присутственного места, как дверь кладовки с грохотом распахнулась и зеленый, фосфорирующий Тоскливец катапультировался из нее в сторону Головы, норовя вцепиться наконец в него длинными, изогнутыми зубами. Голова ойкнул и сообразил, что оружия у него нет, стол ему от пола не оторвать, и он бросил пресс-папье в сатанинское отродье, но промахнулся и оно вдребезги разнесло оконное стекло и вылетело на улицу. Тогда Голова метнулся к «красному уголку», схватил бюст и товарищем Лениным изо всех сил запустил в Тоскливца, который молча, но со скрежетом зубовным носился по помещению, как плохо управляемая ракета. Видать, в Голове пропал дискобол мирового масштаба, потому что бюст пришелся упырю прямо в темя, да с такой силой, что вмял голову в полуразложившееся туловище, а затем уже с неприятным сухим треском распался на множество мелких осколков, которые, как снежинки, плавно опустились на дощатый пол. Свет выключился, и Голова подумал, что из темноты на него может напасть контуженый бюстом упырь. «Не бывает совершенно бесполезных вещей», – мелькнула у Головы мысль, пока он совершал из последних сил спурт в сторону входной двери, но та и сама распахнулась и благодушный и благоухающий отнюдь не лимонадом Грицько с криком: «И здесь все крушишь, алкоголик начальственный!» ворвался в полутемное, освещаемое только лунным светом, скупо проникающим сквозь казенные сатиновые занавески, помещение. Глаза его несколько секунд привыкали к темноте, а потом перед ним открылся развороченный, невиданный доселе пейзаж. «Ой ты Боженька мой!» – прохрипел Грицько, и рука его потянулась к кобуре и тут же брезгливо возвратилась в исходное положение – кобура хранила в себе всего лишь флягу с «живой водой» местного изготовления, потому как Наталка его «обезоружила», опасаясь, чтобы он по пьяни чего-нибудь не учудил… И тогда Грицько, видать, насмотревшись по телевидению вестернов, пошел на зависшего в воздухе упыря с голыми руками, но Голова схватил его за рукав и потащил за собой к двери, чтобы смыться, пока Тоскливей, не оклемался и опять не принялся за свое. Но тут раздался страшный грохот, словно в сельсовете взорвалась фугасная бомба, и Тоскливец исчез, сразу же сами собой зажглись все лампочки и только осколки на полу напоминали о происходившем здесь побоище.И тогда Голова бросился к телефону, дрожащими от нервов руками стал накручивать номер батюшки Тараса, а затем умолять его немедленно освятить сельсовет, чтобы всякая погань не позорила его своим сатанинским присутствием. Запыхавшийся Тарас Тимофееич прибежал уже через несколько минут, а за ним увязалась целая толпа любопытствующих – ибо по селу уже распространился слух о том, что Голова голыми руками задушил упыря и тому есть даже надежный свидетель – Грицько. Когда толпа бесцеремонно вступила в сельсовет, Голова и Грицько с ужасом заметили среди собравшихся бледного и вежливого Тоскливца, якобы внимательно внимающего словам батюшки, – Тарас Тимофеевич читал молитву и в такт ей размахивал кадилом, из которого по всему помещению растекался ароматный дымок.– Ты как это здесь? – как гусь, зашипел на него Голова.– А что, – умильно, как отцу родному, улыбнулся Тоскливец, – все пошли, и я со всеми…«Это не он, – зашептал Грицько на ухо Голове, – у этого голова на месте и не зеленый он. Тот, видно, прикидывался Тоскливцем для маскировки».Голове нечего было на это возразить, но с тех пор, хотя он и склонен был верить Грицьку, он все равно старался не оставаться один на один со своим подчиненным, полагая, что с него вполне достаточно домашних ужасов, а на работе да к тому же за ту зарплату, которую он получает, он имеет полное право не якшаться с вампирами, упырями и всякой прочей нечистью, которая, к сожалению, изобилует в здешних местах.Вот, пожалуй, и все о событиях этих бурных дней, но мы должны еще сообщить тебе, читатель, что Голове все-таки удалось оформить себе «вольную». Сообщение о разводе поразило Гапку, как молния, но в то же время и придало ей бодрости, и она вместе с Тоскливцем вытолкала взашей ополоумевшую от неправедного гнева Клару, которая попыталась было сунуться к Голове, решив, что вернувшаяся к ней молодость его заморочит, но тот ловко свернул перед ней кукиш и заперся покрепче. И Клара, ругаясь, как приличествует более сапожнику, нежели хорошенькой девушке, поплелась к трамвайной остановке, чтобы отправиться на поиск второго издания своей судьбы. А Голова, вытолкав незваную гостью, бросился к телефону и принялся звонить Галочке, причем, оказалось даже, что номер ее он так и не забыл, чтобы сообщить ей радостное известие, которое она восприняла безо всякого энтузиазма.– Но я же свободен! – кричал ей Голова, – приезжай, а хочешь, я приеду…– Я тебя тридцать лет ждала, теперь ты меня подожди, – безо всякого пиетета ответила его бывшая подруга и опустила трубку.– Сволочь! Буржуазия! – завопил Голова, тщетно пытаясь перекричать короткие, равнодушные к его горю гудки.Он попробовал еще было позвонить Галочке, но трубку никто не снимал, и в опустевшем и в общем-то ненужном ему и чужом доме становилось все более темно и тоскливо, и холодная рука беспросветного одиночества принялась фривольно поглаживать его еще трепыхающееся, глупое сердце, напоминая о том, что праздники закончились. Эпилог, или Сумбурная пятница Уж очень хотелось Мотре, чтобы Дваждырожденный на ней женился, ну очень хотелось, но как этого добиться, она решительно не знала: Богдан жил у нее уже месяца два и даже собирался продать собственный дом, чтобы купить подержанный «Запорожец» с тем, чтобы возить ее «как королеву», но все не предлагал оформить брак. Мотрю даже стали точить сомнения: правильно ли она сделала, что прикипела к нему душой и пустила в дом, но посоветоваться ей, кроме как с картами, было не с кем.И однажды, когда Дваждырожденный задержался в сельсовете, Мотря выключила свет, зажгла свечи и разложила затейливый пасьянс. Всмотревшись в карты, Мотря вздрогнула – такой чепухи ей еще карты никогда не пророчили. Настроение у Мотри окончательно испортилось, а тут откуда-то подул сквозняк и задул все свечи, кроме одной, и всматриваться в карты Мотре, которая втайне страдала от близорукости, но очки не носила, стало просто невмоготу – глаза слезились, короли и дамы сливались в одно разноцветное пятно, из которого они то дерзко смотрели и кривлялись, то норовили сунуть ей кукиш и при этом ехидно посмеивались, словно у нее за спиной происходило что-то очень забавное. «Даже погадать не удается», – вздохнула Мотря, смешала карты, встала и включила свет, но тут раздался громкий телефонный звонок – Дваждырожденный сообщил, что задержится, потому что решил поговорить по душам с Богомазом.– И где вы будете говорить? – грустно поинтересовалась Мотря.– Известное дело, где, – важно ответил Дваждырожденный и положил трубку.И в этот безрадостный вечер накануне выходных Мотря вышла на крыльцо, чтобы продышаться и посмотреть на древние, вещие звезды в надежде, что они что-нибудь ей подскажут. Но и те только подмигивали ей издалека, и хотя на душе у Мотри стало чуть поспокойнее, она решительно не знала, как ей быть и как Дваждырожденного наконец окольцевать.Впрочем, в этот обманчиво спокойный вечер смятение завладело не только ее душой – Хорек от Параськиных попреков совершенно затосковал, рога ему приходилось спиливать все чаще и чаще, потому что они росли как на дрожжах, и на это уходило все больше денег, а Васыль ни в какую не соглашался открыть кредит или обслуживать его в долг. «Ты пример с Тоскливца и Головы бери, – учил Хорька Васыль, – выкладывают двадцатник и еще благодарят от всей души. Toскливец, правда, при этом немного синеет, но думаю, это у него от нервов…». Надежда у него была теперь только на то, что надоевший уже снег рано или поздно растает, выглянет весеннее солнышко и он поселится во времянке на пасеке, которую он на этот раз устроит как можно дальше от села, и тогда пусть Параська попробует до него там добраться. «Оно, конечно, – размышлял Хорек, – можно и на пасеке заскучать, но надо такое место подобрать, где бабы грибы собирают, а еще лучше поселить бы их в улье, чтобы они роем из него вылетали по первому требованию… Но на это, впрочем, рассчитывать не приходится». Подумав так, Хорек грустно вздохнул, и тут же наступившая в доме тишина была взорвана писклявым Параськиным сопрано.– Нет, он еще вздыхает, вы только, люди добрые, на него посмотрите – он вздыхает! А что мне тогда делать, если мой собственный супруг скачет по кустам с чертовкой, забыв всякий стыд! Еще раз вздохнешь – детям напишу!Трудно сказать, к кому обращалась Параська, потому что из добрых людей в доме находился один только Хорек, но Параська вряд ли имела в виду его. Хорек, чтобы не попасть под горячую руку, ушел в сарай, якобы по делу, а на самом деле, чтобы спокойно скрутить козью ножку и по свободе перекурить. На всякий случай он еще раз проверил свои карманы – дело в том, что после последних событий Параська забирала у него все деньги, которые он получал за свой мед от базарных торговок, и пересохшее за неделю горло заходилось в беззвучном крике, угрожая потрескаться, как пустыня, если его не прополощут живительной влагой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33