И долго-долго убеждала она его в своей невиновности и даже призвала батюшку Тараса, чтобы окропил их жилище святою водою и совершил молебен во избежание козней нечистой силы.Когда батюшка совершил все, что от него ожидалось, вкусно отобедал и ушел, на сердце у Петра отлегло.– Так, значит, ты у меня фея? – радостно и с облегчением вопрошал он свою прелестную супругу.– Только ты храни эту тайну. Я ведь и сама не знаю, почему именно я… Да это, наверное, и не важно… Только ты не пытайся черту отомстить – он хоть и кажется иногда старым и придурковатым, но на самом деле он очень опасен. Помни про Петра и Оксану! Всегда помни о них!Петро промолчал. Да и Явдоха не настаивала.В этот день он в мастерскую не пошел, а остался дома, отдыхал и размышлял. А вечером отправился в корчму с Хорьком, чтобы выпустить пар и немного развеяться после пережитых волнений.Но на следующий день проклятая свинья опять попыталась было сунуться к нему, когда он возвращался домой, но он слушать ее не стал и сразу перекрестился, чтобы она оставила его в покое. Но дальше – больше, что-то черту от него было нужно, потому как дня не проходило, чтобы свинья не явила ему свое поганое рыло – то из зеркала начнет с ним разговаривать, то из сугроба начнет клеветать на Явдоху, прямо спасу от нее не было, и понемногу у Петра стал созревать план. Правда, таким образом от черта еще никто никогда, вероятно, не избавлялся, но Петру стало как-то совсем невмоготу от присутствия нечистой силы и он, как и задумал, отправился к Дваждырожденному просить «ствол». Тот, понятное дело, целых два дня отнекивался и только и мямлил, что давно уже забыл, как выглядит эта штуковина, а вспоминать не хочется, но Петро убедил его, что она ему совершенно необходима для дела весьма благородного и даже святого.Дваждырожденный в глубине своей суровой внешности был человеком деликатным и даже нежным, и поэтому страдания Петра не оставили его равнодушным. В конце концов он сдался и вручил Петру нечто завернутое в рваное одеяло. При ближайшем рассмотрении завернутая вещичка оказалась именно тем, что Петру было нужно.Затем Петро навестил батюшку Тараса.– Святой отец, хочу попросить окропить святой водой вот это…Когда священник увидел, что именно он должен окропить, лицо его на несколько минут окаменело от ужаса.– В своем ли ты уме?! – возопил батюшка Тарас. – Я надеюсь, ты не злоупотребил, сидя над святыми образами…– Нечистая сила меня одолевает, – пожаловался Богомаз, – прямо спасу от нее нет никакого, преследует меня, является в образе свиньи и на Явдохушку, на женушку мою, клевещет. Мне главное, чтобы ты пули окропил, больше мне ничего и не надо.Батюшка Тарас знал Богомаза как человека хоть и веселого нрава, но при этом богобоязненного и решил ему не отказывать. К тому же и Дваждырожденный как человек опытный в военном деле решил помочь деревенскому Богомазу и на следующий день – в аккурат за две недели до святого праздника Рождества Христова – заявился в мастерскую Богомаза, как раз когда тот уже собирался домой. И по скрипучему снегу они зашагали вдвоем. Петро сжимал в сумке холодный ствол, думая только о том, чтобы свинья сегодня не подвела и высунула свое рыло. Да и у Дваждырожденно-го в сумке тоже было кое-что припасено, и хотя оно и не было окроплено святой водой, но силой обладало изрядной…А мороз в тот день был просто страшный, и миллиарды кристалликов снега искрились в лучах солнца крохотными брильянтиками, и снег торжественно поскрипывал под их сапогами. Все, впрочем, было тихо и празднично, и казалось, что враг рода человеческого не посмеет в такой красивый день явить христианскому народу свою гнусную физиономию. Но тут в высоком заборе, который отгораживал Мотрину усадьбу от улицы, одна доска отодвинулась и улыбчивая, черная как смоль свинья высунулась из-за забора.– Что, служивые, домой маршируете, ангидрид вашу дивизию? А не наложили ли вы при этом в свои штаны? – сказав гадость, свинья самодовольно захохотала. – Или у вас тоже в карманах по метле на брата, а?Но хохот ее тут же превратился в вопль ужаса, потому что Богомаз вытащил свой ствол и окропленные святой водой пули тютелька в тютельку были всажены им в свиную харю. А тут еще и Дваждырожденный не оплошал и та, последняя из привезенных им из далекого Афгана гранат, взорвалась прямо под свиньей. Выстрелы и взрывы на несколько минут прогнали сгустившуюся над Горенкой тишину и оглушили всех, кто находился поблизости. Люди подумали даже, что за Горенку разразился неожиданный бой. Впрочем, так в каком-то смысле оно и было, хотя милиционеру, Грицьку, трудно было понять, с кем именно сражались наши друзья, во-первых, потому, что он был атеистом и в происки врага рода человеческого не верил, а во-вторых, поскольку он, невзирая на атеизм, уже начал готовиться к Великому Празднику и успел уже изрядно приложиться к Мотрининой сулее с красной как кровь вишневой настойкой. А тут еще на горе Мотря оказалась неподалеку от поля боя, и несколько крохотных осколков попали в ее необъятный, как пшеничное поле, зад. Чтобы замять дело, за счет Богомаза к ней вызвали ветеринара, который сладострастно замазал ранки йодом и посоветовал проветривать эту роскошь в лучах солнца для скорейшего выздоровления.Надо ли и говорить, что обнаглевшего черта в этих местах целых несколько недель никто не встречал и что смешливая чертовка чуть не охрипла от хохота, увидев, в каком виде тот дотащился до их логова.Петро и Явдоха после всех этих перипетий зажили еще более дружно, а Дваждырожденный вдруг заскучал и стал писать Мотре любовные записки, которые она поначалу показывала Голове, чтоб того позлить, и чуть-таки не довела начальственное лицо до инфаркта. А потом, как водится, письма эти она показывать кому бы то ни было перестала, потому что они пробудили в ее неукрощенной душе совершенно неведомое ей доселе чувство. Но об этом мы расскажем в свое время.А тем временем приближалось Рождество, и в природе все само собой успокоилось, и почти утонувшая в сугробах снега Горенка стала готовиться к главному празднику года. Дни были короткие, и горенчане предпочитали проводить их, лежа под толстыми коцами и проедая заработанные за лето гривни, но зато по ночам они дружно принимались рыть лопатами тропинки, притворяясь, что расчищают дорожки от дома до улицы, и Явдоха только посмеивалась, рассматривая с высоты запутанный лабиринт тропинок, которые то сливались в единую народную тропу, ведущую, понятное дело, к корчме, то норовили сбиться с пути истинного и затеряться во всяких там двориках и переулочках, и все это явно свидетельствовало только об одном – есть, есть еще у жителей села Горенка порох в пороховницах! И предостаточно! А не верите, приезжайте, благо оно совсем недалеко, и сами убедитесь. Вот так-то. Сердце ведьмы Нет, родилась Алена вовсе не ведьмой, а милой девочкой с большими и любопытными изумрудно-карими глазами, которыми она удивленно рассматривала все, что могла увидеть из окна детской с третьего этажа старинного дома на Рейтарской улице. К тому же, появилась на свет она вовсе не в родильном доме, а в своей собственной квартире, в которой, говорят, жил некогда Опальный Поэт со своей юной и такой же взбалмошной, как и он, супругой. Быть может, именно поэтому стихи Поэта она впитала с молоком матери и всегда носила с собой порядком потрепанную книжечку его творений. А первое ее воспоминание, если кому-то могут быть интересны воспоминания ведьмы, – толстые, морщинистые, как хобот слона, ветки напротив детской, по которым стекают прозрачные и холодные дождевые капли.Первые девять лет прожила она совершенно беззаботно. Отец ее был летчиком-испытателем и часто уезжал, но зато, когда он находился дома, то, казалось, непрерывно носил Аленку на руках и не мог на нее насмотреться. И она обнимала ручонками его крепкую шею и прижималась к нему, невзирая на колючую щетину, избавиться от которой не помогали никакие бритвы, и была совершенно уверена, что вот так он будет носить ее всю жизнь, а она будет к нему вот так прижиматься, впитывая его тепло и ласку, и все будет легко и просто.Но однажды отец не вернулся из командировки, и вместо него пришло много незнакомых людей, которые жалостливо гладили ее по голове, но никто не взял ее на руки (уже большая!) и никто, она это сердцем чувствовала, не пожалел ее по-настоящему.Мать ее с тех пор захандрила и устроилась на работу, но ее зарплаты да отцовской пенсии с трудом хватало, чтобы они могли нормально существовать. Аленке хотелось игрушек и мандаринок (отец всегда привозил мандаринки), но мать кормила ее вермишелью с котлетами и советовала хорошо учиться, если она так любит вкусно поесть. А по ночам мать неизменно рыдала и будила Аленку, и та просыпалась и испуганно куталась в одеяло, потому что по залитой лунным светом комнате скользили бесшабашные призраки Поэта и его супруги. Призраки были молодыми и от души веселились, обнимались прозрачными руками, ершили друг на друге волосы, гонялись друг за другом и что-то горячо друг другу доказывали. На Аленку они не обращали никакого внимания.Появлялись они каждую ночь, и она настолько к ним привыкла, что была уверена в том, что в каждой квартире по ночам можно наблюдать за чем-нибудь подобным, и очень удивлялась, когда подруги категорически убеждали ее в том, что никто их по ночам не беспокоит.И прошло еще несколько лет, полуголодных и унизительных, но по-своему спокойных. А затем на горизонте появился отчим. Он был тучен, и это было весьма кстати, потому что на его кителе, который он одевал по праздникам, не хватило бы в противном случае места для всех его орденов и медалей. Аленке было трудно понять, зачем он нужен маме, она ведь уже скоро вырастет и тоже будет работать, и тогда им будет легче, но мать настояла на своем, и отчим поселился у них в квартире. Он казался человеком добродушным, и даже ласковым, но его словно сахаром присыпанные и бесконечно правильные разговоры почему-то казались Аленке опасными, как шипение змеи, которое она один раз слышала, когда отдыхала на даче.Отчим очень любил ее воспитывать и для проведения очередной беседы усаживал ее возле себя, по-отцовски обнимал за плечи и иногда, расчувствовавшись, прижимал ее к себе. Его слюнявые ласки, выбритая лысина и мерцающие медали были ей совершенно отвратительны, но она все терпела, чтобы не обидеть мать, и так продолжалось до тех пор, пока однажды она случайно не подслушала его разговор с каким-то незнакомым ей человеком.Отчим доказывал, что нужно еще подождать, чтобы «девчонка вышла замуж», а тогда он старуху увезет за город и укокошит, а квартиру они тогда выгодно и с доплатой обменяют. Но собеседник настаивал на том, что столько ждать нет никакой возможности и что отчим и так должен ему за ордена и медали, которые достались ему не по дешевке, да и вообще пора кончать комедию. И настоятельно советовал отчиму: «Отвези их куда-нибудь да там, сердешных, и зарой».Алене от этого разговора чуть не стало плохо, к тому же она знала, что мать ей ни за что не поверит, и поэтому побежала прямо в милицию. Надо сказать, что ей повезло и седой как лунь, бывалый, видать, милиционер, не принял за детские фантазии рассказ запыхавшейся старшеклассницы. И отчим на воронке отбыл туда, откуда когда-то убежал, а мать вышвырнула на помойку его китель вместе с медалями и прочим хламом, который от него остался. И постаралась забыть его и забыться. Впрочем, на Аленкино горе, ведь мать ее в молодости была писаная красавица, в их квартире появился новый отчим. На этот раз настоящий, без фальшивого прошлого и пугающих Алену разговоров.Новый отчим был человеком интеллигентным и Аленку не тиранил, за плечи, как его предшественник, не обнимал, да и вообще почти не обращал на нее внимания, занятый своей работой, геморроем и стихами, которые он постоянно писал и которые никто никогда не печатал по причине, как Алена в глубине души подозревала, их полной бездарности. Но однажды она то ли от усталости, то ли просто по забывчивости забыла закрыться в ванной на щеколду, когда принимала душ, и отчим вошел в ванную, и его близоруким глазам на мгновение открылись все ее еще полудетские прелести.В то утро Алена нашла у себя в комнате сонет, почти полностью заимствованный отчимом у Петрарки, и тут же испросила разрешения у матери закрываться на ночь в своей? комнате на замок, «потому что ее мучат кошмары».А отчим, преподававший в университете философию, отчаянно боролся с собой и вспыхнувшей в его сердце любовью к хорошенькой падчерице.Борьба эта превратила его за несколько лет в подозрительного параноика, но ревность он старательно прятал под маской заботы о «подрастающем поколении». Мать, до которой в один прекрасный день все дошло, понемножку пристрастилась к крымским винам, которые продавались неподалеку и которые помогали совершить, как она выражалась, «мягкую посадку» в том сумасшедшем доме, в котором жила.Понимая, что падчерица недосягаема, отчим обратил свое внимание на студенток, которые его и его малопонятный предмет боялись как огня и охотно позволяли гладить себя по коленкам во время зачетов и экзаменов, лишь бы их сдать. Отчим, однако, вскоре сообразил, что особенно расположены к нему студентки, которых он считал глупенькими, и ему даже стало казаться, что кожа у них на коленках отличается по своим свойствам от кожи на коленках отличниц. Однажды в метро отчим уселся возле симпатичной дамы, муж которой уткнулся в газету и не замечал, что забывшийся отчим гладит коленки его жены. Тактильные ощущения показались отчиму знакомыми. «Дура! – уверенно сказал он. – Боже, какая дура!». Впрочем, он тут же раскаялся в своем диагнозе, потому что ополоумевшая от бешенства дамочка оторвала супруга от газеты и натравила все его сто с чем-то килограммов на тщедушного отчима. Домой он явился с неприличными бланшами и, чтоб себя вознаградить, попытался было ночью пробраться в спальню Аленки. Ничего у него не получилось, но с тех пор дикая, темная ревность к друзьям падчерицы стала, как ржавчина, разъедать его изнутри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33