..
Не выдержав, спотыкаясь на крутых ступеньках (кафе, как правило, помещались в полуподвальчиках), он выскакивал стремглав на волю, бежал куда-нибудь за угол и там принимался горько укорять себя: опять не выдержал!
С наступлением вечера тротуары Невского густо заполнялись праздной толпой.
Скользили по торцам блистающие лаком автомобили французских, итальянских, американских фирм, - число их во время войны заметно возросло.
В быстроте с ними успешно соперничали лихачи: протянув вожжи струной, неистово прорезая воздух жеребячьим "э-эгись!", кучера пускали коней вихрем, только брызги летели во все стороны...
Так вот для чего, оказывается, нужны длинные - по ступицы - сетки на рысаках: чтобы комки грязи (а зимой - снега) не попадали случайно в богато одетых седоков.
Гриша и не знал этого. Поздравив себя со столь ценным наблюдением и постояв еще с добрых полчаса на углу Невского, он решил было продолжать свой полный мучений путь: уже зажглись у Гостиного двора молочные фонари, уже поскакали к трамваям газетчики, выкрикивая на бегу горловым, нарочито сдавленным голосом:
- "Веч-ч-черние биржевые"!..
Из-за угла вылетела пролетка с вороным жеребцом в упряжке, с двумя седоками: развеселую сестру милосердия в кокетливо повязанной белой косынке и в котиковой шубке поддерживал за талию, изогнувшись, щеголь-военный. Это был Евлампий Лещов.
Ну что ж, все в порядке.
Все шло своим установленным путем.
И снова перед Гришей аляповато-нарядный подвальчик, где стены разрисованы похожими на розовый шашлык мясистыми цветами, а под потолком клубы синего дыма.
Женщина в меховом манто, положив руку в лайковой перчатке на плечо своего соседа, казачьего офицера, приказывает ему:
- Ну купите же у студентика журнал, слышите!
Офицер, наклонив над столиком налитое вишневой кровью лицо, долго выуживает из бумажника кредитку и мычит пьяно:
- Р-ради бога... не надо сдачи!
Опытный Барятин, оказывается, был прав...
- Получите! - рявкнул Гриша.
Он сгреб в кармане всю свою дневную выручку (пересчитать не хватило терпения) и вывалил ее на стол перед офицером.
Женщина серебристо смеялась и щурила подрисованные глаза.
Казак кричал вслед:
- Клянусь честью! Я сам в душе студент!
А Гриша уже снова на улице. Медленно падающий мокрый снег освежает его лихорадочное лицо и помогает сообразить: с трех рублей он оставил офицеру весь свой дневной заработок.
Борис Барятин, выслушав первый отчет Шумова, сказал с белозубой улыбкой:
- Рекомендую ходить с девушкой. Да, да. С какой-нибудь первокурсницей, предпочтительно недурной внешности. Вы будете предлагать вниманию публики журнал, она - отсчитывать сдачу. И вам станет веселей, и незаметнее время пройдет, и публика, глядя на привлекательную пару, скорее заинтересуется журналом. А пока что ваша выручка ведь не радует?
- Нет, не радует.
- Туго у вас с деньгами?
- Туго.
- У Дормидонта бываете?
- У какого Дормидонта?
- Ну какой же вы после этого студент? Погодите-ка минутку. Контору как раз пора закрывать на обед, и мы с вами давайте отправимся к этому самому деятелю, популярное имя которого я вам только что назвал.
Барятин живо надел шинель, шутливо вытолкнул Гришу из комнаты, закрыл дверь на ключ и повесил сверх того на кольцах огромный замок:
- Нельзя иначе. Ценности, как-никак...
Лукаво подмигнув, посмеявшись над "ценностями", он взял Шумова под руку:
- Пошли.
По дороге он рассказал о Дормидонте. Речь, оказывается, шла о третьеразрядной кухмистерской, посещаемой только извозчиками да неимущими студентами.
12
Славилось это заведение двумя своими особенностями. Во-первых, повешенной на видном месте надписью "Просют не выражаться" и, во-вторых, большой корзиной с ломтями пеклеванного хлеба - столующиеся могли брать их в любом количестве бесплатно.
Надпись, исполненная любовно, голубой акварелью, немало потешала студентов, а корзина с хлебом не раз и не одного из них выручала в трудные дни.
Помещение кухмистерской было неприглядно: обои в сальных пятнах, столы без скатертей, на окнах - долголетняя пыль...
Единственным украшением здесь являлся трехведерный самовар, ярко начищенный, сверкающий красной медью, воздвигнутый на высокой стойке, за которой стоял сам владелец предприятия.
Это был коренастый мужичок, лобастый, с хитринкой в смышленых глазах, одетый в жилет и ситцевую рубаху в горошек.
- Вы к нему приглядитесь, - мимоходом сказал Барятин, пробираясь вместе с Гришей к обеденному столу: - это фигура, не лишенная своеобразия. Эй, малый! - крикнул он половому. - Две тарелки щей.
Неподалеку от них сел - возле корзины с хлебом - студент-технолог с худым, голодным лицом, развернул газету "День" и углубился в чтение. Время от времени он не глядя протягивал руку, брал, как бы в рассеянности, кусок хлеба и жевал, продолжая читать.
Парень, одетый в белую грязную рубаху с пояском - из тех, кого в русских трактирах исстари окликали независимо от возраста "эй, малый", принес две тарелки со щами, подошел было к технологу - тот ничего не заказал. И парень ничего не спросил, отошел к стойке.
- Видали? - Барятин повел глазами в сторону технолога.
Пока они обедали, технолог успел съесть изрядное количество хлеба и дочитать газету до конца. После этого он встал, независимой походкой направился к выходу и, поравнявшись с Дормидонтом, небрежно кивнул ему головой.
Владелец заведения ответил ему учтиво, поясным поклоном.
- Вот так и мне в свое время приходилось, - вздохнул Барятин, присаживаться с задумчивым видом к спасительной корзине. Бывало, в кармане ни пенса, живот подведет до последнего предела, ну, и идешь сюда скрепя сердце. Наешься до отвала пеклеванника - и до свиданья!
- Ну, а Дормидонт как на это смотрит?
- Представьте себе, не жалуется. И этому есть свое объяснение. Довелось мне как-то быть свидетелем разговора Дормидонта с одним "вечным студентом", забулдыгой, чемпионом бильярдной игры. Чемпион этот говорит: "Жуткое дело, дядя Дормидонт, сколько я у тебя дарового хлеба перевел". А тот - с улыбочкой: "Кушайте на здоровье, милости просим". - "Хороша милость! Да ты этак проживешься". - "Ну, как же можно; у меня есть надея не прожить, а нажить". - "На даровом-то хлебе?" - "Помилуйте, да этот хлеб для меня - верная коммерция". - "Что-то не пойму!" - "А вот извольте послушать. Позапрошлым летом подкатывает к моему крыльцу пролетка с лаковыми крыльями, надутых шинах. Выходит из пролетки видный собой барин. Я, конечно, встречаю его с поклонами. "А, Дормидонт, ты все такой же". "Так точно!" А сам не узнаю его - что за барин? "Получай, старик, мой должок!" И подает мне сотенную: "Это тебе за то, что за пять лет ни разу с меня денег за хлеб не взял". - "Помилуйте! А сколько сдачи прикажете?" "А сдачу твоим детишкам на молочишко". А детишки мои, хе-хе, один скобяным товаром торгует на Сенной, а другой околоточным служит".
- Ну, знаете, это похоже на выдумку, - не утерпел Гриша.
- Я выдумал?
- Нет, Дормидонт.
- А ему для чего выдумывать?
- Для того, чтобы намекнуть нахлебнику: вот, мол, как поступают благородные люди.
- Ну, если случай со сторублевкой и похож на басню торгового человека, то по пятерке, по десятке бывшие студенты ему несомненно приносят. Иные - сразу после государственных экзаменов. Иные - после. Редко кто забывает. Мне рассказывали, что не так давно зашел к Дормидонту земский врач из провинции, человек не очень-то богатый. Дает Дормидонту десятку, а тот, по своей манере некается, не сразу берет. Лекарь под конец рассердился: "Я, сударь, привык свои долги платить и ради вас этому правилу порядочных людей изменять не намерен!" И ушел, хлопнув дверью. А десятка осталась у Дормидонта. Так-то.
Обед окончился. Подошел малый в белой рубахе, смахнул грязной салфеткой крошки со стола и проговорил вполголоса:
- Все верно.
- Что верно?
- Дормидонт Васильич в своем деле не прогадает.
- Ну, вот видите, друг милый, - засмеялся Барятин, глядя на Шумова, вот вам авторитетный голос лица осведомленного. Благодетелей в наше время не бывает. Дормидонты свое возьмут.
Студенты кончили обедать и вышли из кухмистерской.
У ворот дома стоял дворник - богатырь, в белом фартуке с медной бляхой, с золотистой бородой во всю грудь.
- Украсил господь! - похвалил его Барятин. - Такую бородищу впору купцу первой гильдии.
- Старовер, должно быть. Уж я-то на них с детства нагляделся, сказал Шумов.
- Сейчас проверим, - сразу же решил Барятин и подошел к дворнику: Старообрядец?
- Никак нет.
- Врешь!
Дворник осторожно вгляделся в студентов:
- Могу паспорт предъявить. Православный! - И он усмехнулся, показывая, что шутку понимать может.
- Эх, жаль, что мы с вами об заклад не побились, я б выиграл! захохотал Барятин.
После этого он еще не раз удивлял Гришу подобными же выходками.
Увидит, например, в окне первого этажа праздного, задумчиво ковыряющего в носу жителя и вдруг остановится, свирепо грозя пальцем и всячески показывая, чтобы тот немедленно прекратил свое предосудительное занятие. Житель оторопело оставлял свой нос в покое, некоторое время с изумлением глядел на студента, а потом начинал яростно грозить кулаком.
Пересмеивающимся на улице модисткам Барятин бросал мимоходом:
- А вы всё радуетесь?
- Ну что ж! - задорно кричали девицы, смеясь еще громче; они вовсе были не прочь перекинуться острым словом с пригожим студентом.
- Сказано: "Девы, спешите счастье найти", а вы что делаете? Провороните счастье!
Поравнявшись с дородной женщиной и сразу догадавшись по малиновым ее щекам, что она только что из бани, он кричал:
- С легким паром, тетенька!
Такое мальчишеское, безудержно и беспричинно жизнерадостное поведение иногда казалось Шумову просто глуповатым.
Тем не менее Барятин нравился ему все больше.
Выходки его, в сущности безобидные, никому не мешали, а товарищем он, видимо, был хорошим.
Гриша скоро в этом убедился.
Прошло недели две, и он открыл, что лучше всего заниматься "распространением передовой студенческой прессы" на вокзалах. Там люди торопливые и деловитые: покупая к отходу поезда журнал, внимательно смотрят на обложку, где обозначена цена, и, чтобы не возиться со сдачей, предпочитают платить ровно пятнадцать копеек, причем больше почтовыми марками, на обороте которых значилось: "Имеет хождение наряду со звонкой монетой". Это было новшество военных лет.
После вокзалов Гриша заходил иногда в магазины.
Однажды в Гостином дворе он заметил Ирину Сурмонину. Она стояла у прилавка и рассматривала лежавший у ней на ладони крохотный фигурный флакончик. Галантный, весь разутюженный приказчик, почтительно склонившись, убеждал ее в чем-то.
Гриша прошел мимо, понадеявшись, что она его не заметит.
Но она заметила:
- Вот, значит, чем вы занимаетесь, Григорий Шумов!
- Да, вот, значит, чем я занимаюсь.
- Что же вы мне не предложите журнал?
- Пожалуйста.
Сурмонина взяла "Наш путь", глядя не на журнал, а на Шумова:
- Вы всегда такой сердитый?
- Я разный. Смотря по обстоятельствам. А сейчас спешу. Будьте здоровы.
Он пошел к выходу из Гостиного двора. Но - уже на Невском - его догнала Сурмонина и, запыхавшись, сказала:
- Ну и шаги у вас! Или вы от меня убегали?
- Просто спешу. Я как будто вам уже говорил об этом.
- Как будто. Но все-таки, может быть, вы перемените гнев на милость и заглянете ко мне когда-нибудь? Если хотите, Киллера, который вам как будто не понравился, я на этот раз не приглашу.
- Некогда мне, - хмуро ответил Шумов. - Вот и сейчас: мне еще на лекции надо попасть.
- А вечером?
- И вечером.
- Ну, как угодно, - рассердилась наконец Сурмонина и ушла.
Какое дело было Шумову до нее? Никакого.
И все-таки после этой встречи он почему-то шел и шел вперед, забыв обо всем... Впрочем, с ним это и раньше бывало.
На этот раз он очнулся на одной из Сенных улиц.
Из переулка, как-то странно спотыкаясь, будто ныряя головой вперед, выбежал человек с окровавленным лицом. Одет он был, несмотря на холодное время, в одну сатиновую рубашку, разорванную от плеча до самого пояса.
За ним гнался огромного роста парень, тоже без пиджака и шапки, на лбу у него широкой темной лентой лежала запекшаяся кровь.
Оба были мертвецки пьяны.
Парень тащил тяжелый, сколоченный из неоструганных досок ящик и все нацеливался ударить им по голове человека в разорванной рубахе.
- Не сметь! - изо всех сил закричал Гриша и швырнул в парня кипу нераспроданных журналов.
"Наш путь" разлетелся по грязной мостовой, парень удивленно замычал и выронил ящик из рук.
Быстро собрались зрители.
Женщина в платке крикнула кому-то:
- Верьте моей совести, ежели б не студент, он бы его убил! В ящике-то пуд весу.
Уже свиристел вдали полицейский свисток, уже пьяный парень уходил в обнимку с дворником и, позабыв все на свете, затягивал простуженным голосом нескладную песню... Мальчишки с криками расхищали испачканные в грязи экземпляры "Нашего пути".
Гриша махнул рукой и пошел прочь.
Услыхав об этом происшествии, Борис Барятин принялся искренне хохотать.
- Веселитесь? - обиделся Шумов.
- От души! Ради бога, расскажите мне все по порядку, как было дело. Да с толком, как следует! Ну пожалуйста. Или неохота вам?
- Неохота.
- Хотите, выручу вас из беды? Если расскажете все - только по порядку, со вкусом, - выручу. Ей-ей.
Барятин поглядел на Гришу и перестал смеяться. Это далось ему нелегко. Весь красный от сдерживаемого изо всех сил смеха, он проговорил:
- Ну ладно, я вас и так выручу. Без всяких условий. Вам везет!
- Везет. Я и сам это заметил.
- А я серьезно говорю. Мне вчера предложили урок, весьма подходящий. Я передам его вам.
- С какой это радости?
- Мне урок сейчас ни к чему. Да и не гожусь я в педагоги. Просто не люблю этого дела. Не глядите на меня так: я эгоист. Охотно мы дарим, что нам ненадобно самим.
Гриша подозрительно поглядел на Барятина. Тот говорил как будто вполне искренне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44