Но никогда не было в тебе этой, как бы сказать... душевной тонкости.
- Да что ты?!
- Несомненно. Никогда в тебе не было ее, душевной тонкости.
- Ты прямо меня убиваешь.
- Рассказывают при тебе о попытке к самоубийству Ирининой подруги Люси Дзиконской, а ты молчишь, как пень.
- Ну, вот и Черная речка. Мы пришли.
- Протяни руку Ирине! Она, правда, сумасбродка... фантазерка...
Персиц вдруг замолчал и низко опустил голову. Потом выпрямился и взглянул на Шумова с отчаянием.
На глазах у него показались слезы:
- Пойми... Она сказала, что и на порог меня не пустит, если я вернусь без тебя. Что мне делать!
Значит, он на самом деле страдает?
Что-то похожее на жалость шевельнулось в душе Гриши.
Молча прошли они вдвоем в тесную калитку.
Во дворе, у низкого каменного флигеля, в котором жил мастер швейной фабрики, тревожно гудели сбившиеся в кучку женщины.
И вдруг раздался полный отчаяния вопль.
Гриша увидел выбежавшую на крыльцо Дашу. Широко раскинув руки, она с криком упала на ступеньки и забилась в рыданиях:
- Прощай, мой нелюбимый... Простишь ли, родной?
Одна из женщин - в старой потертой шубейке, с лицом худым и горестно сморщенным - махнула рукой и пошла к воротам.
- Что с Дашей? - шепотом спросил ее Шумов.
- Муж помер. - Женщина опять безотрадно махнула рукой. - Жила с ним не радовалась, а смерть пришла - горе принесла. Сердце-то живое, привязчивое...
Гриша остановился, не зная, что делать.
Он смотрел, как две женщины подняли Дашу, увели ее в дом.
Оставшиеся долго еще гудели во дворе, обсуждая случившееся.
И не один еще день, не одну неделю неутомимо будут перебирать в тесных квартирках захолустного питерского дома невзгоды Дашиной жизни.
Гриша вдруг заметил, что Персиц так и не ушел, стоит рядом.
Живут совсем неподалеку от непритворного человеческого горя всякие Сурмонины, Персицы, выдумывают себе от скуки разные чувства...
Молча стал он подниматься по лестнице к себе домой.
Его встретила - словно ждала - Марья Ивановна и сразу же заговорила:
- Убивается как Даша!
Гриша, не останавливаясь, прошел к себе в комнату. И эта старушка готова посудачить о Дашиной беде, да еще и собеседника ищет для этого занятия.
Но голос у Марьи Ивановны звучал не совсем обычно. Взволнованная чем-то, она, не спросясь, вошла вслед за Шумовым в комнату и, кажется, не заметила даже, что тут же стоит и чужой человек, Персиц.
- Раньше, грешница, винила я ее. Да и разве я одна? Все бабы во дворе со мной заодно судили: и чего ей надо? Муж трезвый, старательный, зарабатывает хорошо, к ней ласковый... Чего же еще? Да нет, видно, другого просила песенная ее душа. Она ведь сперва, как приехала из деревни, песни пела. Потом перестала. Выйдет только, бывало, к воротам, постоит, помолчит, вот и вся ее утеха. Григорий Иванович, вы тогда откройте мне, никого больше дома нету, - пойду я к Даше, как бы с ней чего худого не вышло...
"Песенная ее душа". Вот какие слова нашла повидавшая всячины на своем веку, ко многому притерпевшаяся, порядком очерствевшая старая жительница Васильевского острова.
Значит, и у ней сердце живое: постучалось в него чужое горе - и оно приоткрылось.
- Д-да, неприятно, конечно, - принужденно проговорил Персиц. - Но ты позволишь вернуться к нашему разговору?
- Песенная душа, - повторил Гриша. - Ну-ка, поэт, найдешь ты такие слова?
- Тебе они нравятся? - пожал плечами Персиц. - Что ж, на вкус и цвет...
Глаза теперь у него были сухие.
Он говорил еще что-то, на этот раз голосом спокойным и рассудительным. Потом, удостоверившись, что Шумов его не слушает, обиделся и ушел.
21
На другой день явился Борис Барятин. Румяные его губы улыбались.
- Встретил я опять красотку с вашего двора. Почему-то ее глазки заплаканы.
- Ты про Дашу? - Гришу покоробил игривый той Барятина. - У ней горе. Муж умер.
Борис толкнул Гришу в бок:
- Вот тут бы и утешить молодую вдовушку.
Шумов поморщился:
- Как ты можешь... Я же тебе сказал, что у ней несчастье!
- Э, время все залечивает. Смотри, как бы кто другой тебя не опередил. Осушить такие прелестные глаза охотники найдутся.
- Не хочу я продолжать подобные разговоры!
Борис захохотал:
- Эх ты, монах в синих штанах!
- Перестань!
- Ну, ну! Орать на меня не было уговора.
- Не было уговора и мерзости говорить.
- Мерзости? Тоже мне еще рыцарь нашелся!
- Рыцарь не рыцарь, а мерзостей говорить в моем присутствии не позволю.
- Ах, в вашем присутствии? В присутствии столь высокой персоны? И как это - не позволишь? И при чем тут мерзость? Шутка простая...
- Бывают шутки мерзкие.
Студенты чувствовали, что в раздражении могут наговорить лишнего, о чем потом, может быть, и пожалеют, но остановиться уже не могли: разговор становился все более неприятным.
- Сказал бы сразу, что это дама твоего сердца, я и не стал бы тебя задевать.
- Ну, знаешь ли... Если так - до свиданья!
- Это как же позволите понимать? Гостю - и "до свиданья"?
- Да, гостю - и "до свиданья". Не надо мне таких гостей! - закричал Гриша, уже не владея собою.
- Ты пожалеешь о своих словах, - бледнея, проговорил Барятин.
- До свиданья!
- Нет, тогда уж не до свиданья. А - прощай! Подумать только, как отплатил ты мне за все, что я для тебя сделал!
Барятин, уходя, срыву распахнул дверь, и Гриша увидел у ситцевой занавески испуганно-любопытное лицо Марьи Ивановны, слышавшей весь разговор.
А вечером того же дня учтиво-наглый лакей вице-губернаторши принес Григорию Шумову конверт из великолепной полотняной бумаги, в котором лежал голубой надушенный листок: господин Шумов извещался о том, что с сего числа в его услугах не нуждаются.
Ах, Борис, Борис! Вот до чего ты, значит, дошел!
Никаких причин для отказа "от услуг господина Шумова" не было занятия с Коко увенчались таким успехом, какого и ждать было нельзя: в балльнике лицеиста стали появляться самые высшие отметки. В чем же дело? Значит, Борис Барятин в жажде мести успел (и как поспешно!) побывать у "мадам" и в чем-то очернить недавнего своего приятеля. Это, конечно, не доставило ему больших трудов - "вице-дуреха" и без того относилась к Шумову довольно кисло по причинам, для него неизвестным.
Ну, уж подобного поступка от Барятина все-таки никак нельзя было ожидать.
И, однако, сомневаться, не приходилось. Недаром же он сказал уходя: "Ты пожалеешь".
- Ответа не будет? - спросил лакей, с пренебрежением оглядывая убогую обстановку студенческой комнаты.
- Нет!
Так вот как все вышло.
Ехал в столицу из уездного городка парень, немного угловатый, среди сверстников слывший почему-то за умного, ехал с самыми светлыми предчувствиями, загадывал: если встанет поутру наперекор сегодняшнему ненастью солнце, тогда все "с самого начала" пойдет счастливо.
Вот оно, твое счастье, Григорий Шумов! Кого искал, того (или той) не нашел. В первом же человеке, в котором надеялся встретить друга, обманулся. Заработок потерял.
В унынии лег он на диван, закинул руки за голову и долго лежал в темноте.
В квартире было тихо - должно быть, все ушли.
Такая тишина как нельзя больше располагает к грустным размышлениям.
Потерять заработок в его положении - не шутка... А впрочем, черт с ним, с заработком, если при этом приходится быть обязанным фальшивому человеку. Жалеть не приходится!
Гриша теперь чувствовал к Барятину нечто вроде гадливости: с какой стороны ни поглядеть, иначе как подлостью поступок его не назовешь.
Даже если он сделал это сгоряча - все равно, нет ему оправдания!
В передней (в узком пространстве между занавеской и входной дверью) еле слышно всхлипнул колокольчик; кто-то тронул его чересчур осторожной рукой.
Гриша переждал, прислушался. Никто не открывал.
Колокольчик звякнул слышней. Ничего не поделаешь, придется вставать в квартире, кроме него, никого нет. Даже Марья Ивановна, значит, ушла куда-то по соседству, поделиться свежими новостями.
Гриша с досадой поднялся, нашарил в темноте спички и пошел зажигать висевшую на жестяном щитке, у самого косяка входной двери, маломощную и чрезвычайно пахучую керосиновую лампочку.
Колокольчик звякнул, на этот раз уже с нетерпением: раз, другой, третий.
Ни Марья Ивановна, ни соседи Гришины так не звонили. Кого это еще принесло? Не Персица ли снова?
- Сейчас! - крикнул он сердито, закончил возню с заросшим сажей фитилем лампы, надел стекло и, не спрашивая, кто звонит (бояться тут не было в обычае - откуда взяться в такой квартире имуществу, привлекательному для злоумышленников?), открыл дверь.
- Руки вверх! - громко сказал шагнувший через порог рослый человек.
Разглядев при тусклом свете студента, он вежливо снял с головы барашковую шапочку пирожком, какие чаще всего носили молодые рабочие.
- Извините, - проговорил он, - я думал, это Тимофей Леонтьевич.
- А его, кажется, нет дома. - Гриша подошел к двери в комнату Шелягина и на всякий случай постучал. - Он не приходил еще.
- Вот досада-то! - огорченно сказал вошедший и повернулся уходить, но не ушел, словно раздумывая.
Луч чахлой лампочки упал на него - свету хватило ровно настолько, чтобы осветить черную бровь, круглый соколиный глаз, смуглую щеку... и сердце у Гриши забилось.
- Неужто дядя Кирюша?!
Вошедший круто обернулся - это был Комлев; все тот же, каким знал его и любил Гриша за веселый нрав, за удаль, которой тот славился на всю деревню Савны и даже далеко за ее околицей... Только лицо Кирилла, прежде худощавое, как будто раздалось вширь да плечи стали еще могутней.
- Дядя Кирюша!
Комлев осторожно вгляделся в Гришино лицо:
- Не признаю.
- Ну как же так?
- Ей-ей, не признаю.
- Да я же Шумов Григорий. В "Затишье" встречались... Забыл?
- Забыть - не забыл, а поверить - никак не поверю, Ивана Иваныча наследник, что ли?
- Ну да!
- Вот история-то! Ты что ж, теперь с ясными пуговицами? Встретил бы я тебя на улице - ни за что не угадал бы.
- А я тебя сразу узнал! Ну, пойдем ко мне, потолкуем...
- Меня-то немудрено узнать: я как числился в дядях, так в этом звании и остался. А ты был мальчонкой, а теперь сам дядей стал. Вот оно в чем разница-то.
Кирилл вошел вслед за Гришей в комнату и спросил:
- Стало быть, теперь мне тебя и обнять не полагается? Вон какая на тебе одёжа.
- Полагается, дядя Кирюша... Обязательно!
Они обнялись, потрясли друг друга по-мужицки, изо всех сил, и Кирилл сказал одобрительно:
- Костью в батю пошел. Силенки хватает?
- Не жалуюсь. А я знал, дядя Кирилл, что ты в Питере.
- Ну как же! Я давно столичный житель. В пятом году, как подался из деревни, сперва плоты гонял на Двине, а потом сюда определился, в грузчики.
- А на войну почему не попал?
Кирилл молча протянул на свет правую руку: вместо среднего и указательного пальцев торчали на ней два обрубка, похожие на разросшиеся мозоли.
- На плотах бревном ударило. Да что ты все меня спрашиваешь, а сам про себя ничего не говоришь?
- Да про меня что ж говорить? Вот - учусь в университете. А больше и рассказать нечего.
- "Рассказать нечего"! Да это ж самое удивительное - из нашего брата мужика хоть один человек в бары попал.
- За что ж ты меня обижать вздумал, Кирилл?
- Обижать? - Комлев спохватился. - Верно, не то слово сказал, это меня твои пуговицы сбили... А за то, что в бары не лезешь, дай-ка я тебя еще раз обойму.
Они опять обнялись. И опять Комлев сказал:
- Костью широк.
- В грузчики гожусь?
- Хоть завтра могу определить - баржи разгружать. - Кирилл вдруг прищурился и залился тоненьким, не подходившим к его фигуре смехом: - А своего знакомца, дружка моего - Ивана-солдата помнишь? Тоже здесь, в Питере. И знаешь, кем он тут состоит?
- Кем?
Кирилл опять засмеялся:
- Иван теперь важная птица. На большой должности состоит... Старшим дворником.
- Вот бы его повидать!
Кирилл покачал головой:
- А вот уж этого нельзя. Никак нельзя.
Он поглядел на Гришу, подумал. И будто решился:
- Ладно. Тебе-то я могу сказать. Ты ведь к этому делу причастен. Помнишь, носил ты в лес Кейнину книжки, красивые такие, листки в них будто в голубизну малость ударяют, с черной печатью - орел лапы распятил, - ну, все как полагается?
- Паспортные бланки. Помню, - сказал Гриша.
- Одну из таких книжек Кейнин отдал Ивану. Годов ему по паспорту прибавили, бородищу мой дружок отрастил во всю грудь, до пояса, вероисповедание ему поменяли: из старовера православным сделали... Ну, и ясное дело - фамилию вписали другую. Только имя, Иван, оставили. Но помни, Гриша: говорю тебе только как Шумову, как человеку, к этому делу причастному...
Дверь приоткрылась, просунулась голова Шелягина.
- Слушаю, слушаю - будто голос Комлева. Что за притча? Знакомы вы, что ли?
- Мы с Шумовым родственники: деды на одном плетне онучи сушили! Вот встретились, разговорились...
- Да так, что и звонка не слыхали, - сказал Гриша.
- А я без звонка - со своим ключом. Не обессудь, Кирилл, - заставил тебя ждать. И вы извините, - сказал токарь Грише, - нам с Комлевым на некоторое время придется уединиться.
"Некоторое время" затянулось. Гриша без устали ходил и ходил по своей комнате, радостно взволнованный. У него было такое чувство, будто он опять, после долгой разлуки, попал к своим.
Своим был Кирилл Комлев: своим - это он теперь понял - был и Тимофей Шелягин... И где-то, за Невской заставой, жила Катя Трофимова.
Нет, не один он на свете!
"Ты был к этому делу причастен", - сказал Кирилл.
Причастен... Уже в раннем детстве ему посчастливилось стать причастным к великому делу.
Как ясно встал перед его взором Кейнин, о котором упомянул Кирилл, непреклонной воли человек, вожак "лесных братьев", не прекративших и после пятого года борьбы с царскими властями...
Правда, совсем еще малолетком был тогда сам Григорий, немногое еще знал, да и это-то немногое понимал больше сердцем, а не умом.
И сердце не обмануло. На него, малолетка, лег отблеск великого пламени.
Неужели теперь, став взрослым, не найдет он верной дороги?
Найдет!
Надо только подальше держаться от Барятиных, Сурмониных, Персицев, остерегаться краснобаев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44