Новое поколение тевтонов появляется на свет вялым, бессильным, выродившимся, - где же через двадцать лет взять пополнение для армии? Когда в этой войне немцы потерпят поражение - а это неизбежно, - ни в одной тевтонской голове, сохранившей хоть каплю здравого смысла, не возникнет больше дум о реванше. Ну, в здравом-то смысле немцам отказать нельзя. Им придется примириться с тем, что промышленность их будет сметена с лица земли, а на месте их фабрик и заводов землепашцы посеют пшеницу. Пшеница и мармелад - вот что им нужно вместо стали и угля! Сталью не поправишь хрупких костей нового поколения... Дети в Германии родятся обреченными на туберкулез, они появляются на свет без ногтей. Вы послушайте только!
И тут произошло нечто неожиданное.
- Довольно! - раздался возглас из глубины аудитории. - Мы не хотим слушать фельетоны из бульварной прессы!
Профессор сперва не понял: почему вдруг кричат? Он привычным жестом достал платок, вытер им рот... и даже как будто хотел продолжать.
- Позор! - закричал не помня себя Шумов. - Позор - говорить такие вещи!
- Долой шовинизм! - К самой кафедре выскочил маленький рыжеватый студент, которого Гриша не встречал раньше в университете. - Долой, долой!
- Вы успешнее играете на бирже, чем...
Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.
Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.
А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.
Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки... И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.
- А дальше что? - отыскав в толпе Оруджиани, спросил Гриша.
Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.
- Дальше? - переспросил грузин. - Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?
Стоявший рядом с Оруджиани рослый студент - тот самый, что спорил когда-то о филере, - крепко пожал Гришину руку.
Они стали спускаться втроем по лестнице в швейцарскую. У вешалок студенты, взволнованно гудя, разбирали шинели. Гриша уловил одно: не все были довольны неожиданным происшествием.
- Потревожили тихий улей, и то хорошо на первый раз, - проговорил Оруджиани.
Повернувшись на его голос, белобрысый студент в мундире сказал зло, сквозь зубы:
- Таким, как вы, здесь не место! Нетрудно догадаться, кто организовал сегодняшнее безобразие!
- А где же, по вашему авторитетному мнению, мое место? - спросил спокойно Оруджиани.
- В тюремной камере!
- Мразь! - неистово заорал рослый студент и схватил белоподкладочника за тугой воротник.
- Веремьев, не грубите, - проговорил Оруджиани.
И рослый студент послушно опустил руку.
- Мы еще встретимся с вами! - прохрипел белобрысый судорожно поправляя воротник.
Веремьев, видно, успел изрядно помять ему шею.
- Несомненно, - ответил грузин. - И я думаю, что такая встреча теперь уже не за горами!
- Нэ совсэм ищо Плывако. Им жилаит стать однако, - нарочито коверкая слова, с искривленным от прости лицом кинул белоподкладочник.
- Напрасно стараетесь, любезный: и без того черносотенная ваша душонка вся наружу.
- Мне незачем скрывать ни своей души, ни своих мыслей!
- Напрасно. Непристойные вещи надо бы прятать.
Оруджиани взял под руку с одного боку Веремьева, с другого - Шумова, и они пошли к выходу.
15
- Вы знаете студента Оруджиани? - спросил Гриша Барятина.
- Знаю. Этот человек - не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.
В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.
- Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес... Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить: с этой мадам, с вице-губернаторшей, вам придется соблюдать всякий этакий декорум.
- Декорум?
- Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.
- Я из хорошей семьи: мой отец - крестьянин, по роду занятий садовник.
- А мой - дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а "вице-дурехе" предпочел бы не говорить.
- Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?
- Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников... что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.
- Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.
- Значит, ради этой дурехи...
- Не ради нее - ради самого себя.
- Ради самого себя вам нужен заработок.
- Ну, знаете...
- Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?
- Я учился в реальном.
- Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше... Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.
- Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.
Барятин шумно вздохнул:
- Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение - эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.
- Большущее вам спасибо! И верьте мне...
- Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.
Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.
Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы - во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.
Украшенный не только галунами, но и - в дополнение к ним - витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:
- Пожалуйте в бельэтаж.
В бельэтаже - он же второй этаж - Гришу встретила не вдова вице-губернатора - встретил звонким, как колокольчик, заливистым лаем беленький шпиц. За шпицем появился лакей во фраке, сшитом лучше, чем тот, что был на доценте Кучкове при защите им докторской диссертации.
И уж после лакея перед Гришей возникла величественная дама, ростом почти с него самого.
Оглядев его милостиво и в то же время бесцеремонно, она спросила:
- Вы от мосье Барятина? Как его здоровье?
- Да как будто ничего, - простодушно ответил Гриша, удивившись тому, что Барятин попал в "мосье".
Выражение лица у величественной дамы стало несколько кислым, и она процедила:
- Но он же объяснил нездоровьем свой отказ заниматься с Коко. Я очень жалею... мне его рекомендовала супруга генерала Клембовского.
Гриша промолчал, и дама сказала совсем уж холодно:
- У меня пока нет причин отказывать вам. Если мосье Барятин направил вас вместо себя... что ж, в конце концов мы можем попробовать. Прошу вас прийти завтра в семь часов вечера. Ровно в семь. И запомните, что я во всем люблю точность.
Приняв снова милостивый вид, она протянула Грише руку каким-то еще неизвестным ему способом - кистью кверху и что-то очень уж высоко, чуть не к самому его носу.
Он осторожно принял унизанные перстнями пальцы и, легонько подвинув их книзу, пожал.
Дама подняла брови, изумленно посмотрела на Гришу и позвала жалобным голосом:
- Жан!
Возникший словно из-под земли беззвучный лакей почтительно раскрыл входную дверь, и Шумов стал спускаться по великолепным ступеням в некотором недоумении: что-то, кажется, получилось не очень ладно. Если его в самом деле приняли репетитором, почему бы тогда не начать урок сразу? Если не приняли (хотя мадам и сказала "можно попробовать"), почему не объявили об этом напрямик?
Одно было несомненно: в чем-то он не соблюл "декорума" и вице-губернаторша осталась им недовольна. Это он чувствовал безошибочно.
Однако на следующий день, когда он явился на Каменноостровский ровно в семь часов вечера, все обошлось вполне благополучно. Гриша познакомился с Коко, своим будущим учеником, маленьким лицеистом, затянутым в кургузый однобортный мундирчик.
Таких школьников - из привилегированных учебных заведений - ему еще не приходилось встречать.
Лицеист оказался обыкновенным мальчишкой, бледненьким, немного робким. И довольно понятливым: заниматься с ним будет нетрудно, это выяснилось на первом же уроке.
Наконец-то жизнь если и не дарила Шумова улыбками, то и не очень теперь хмурилась!
Он нашел (или для него нашли) занятие вполне по плечу ему, с оплатой, на которую он и не мог даже рассчитывать. Кончились унылые и чем-то все-таки унизительные странствования по Питеру с "Нашим путем" под мышкой.
Но главное - он встретился с таким человеком, как Оруджиани. На знакомство с этим студентом Гриша возлагал большие, хотя и смутные надежды.
А Барятин? Какой славный! Чудак, все толкует о своем эгоизме. Это ж форменная чепуха!
А то, что он и Оруджиани не одного поля ягода, бывает: встретятся в пути два хороших человека и не понравятся почему-то друг другу.
Вот наступит время, узнает он их обоих как следует и сведет вместе: пусть познакомятся поближе. Обязательно это надо сделать!
Поглощенный такими приятными думами, Гриша шагал, не глядя по сторонам, с Каменноостровского к себе домой, на Черную речку. И хотя он и не глядел по сторонам, но все-таки заметил: какая-то девушка, поравнявшись с ним, нерешительно замедлила шаг, почти остановилась. Он повернул голову: это была внучка больной актрисы.
Гриша еще не научился скрывать свои чувства, и радость, отразившаяся на его лице, девушке, видимо, понравилась.
Помахивая коленкоровой папкой с завязками, на которой была вытиснена серебряная лира, она сказала независимо:
- Слушайте, я, правда, не знаю даже вашей фамилии...
- А я вашу знаю, - перебил Гриша. - Вы Таланова!
- Нет, я Кучкова. Таланова - фамилия моей бабушки. Да вы ведь были на защите диссертации моего отца. Это, впрочем, не имеет особого значения. Я хотела с вами совсем о другом... Слыхали вы об истории, случившейся в театре "Музыкальной драмы"?
- Нет, не слыхал.
- Я почему-то так и думала. Вы, видимо, совершенно не интересуетесь жизнью окружающего общества.
- Да, нет... Собственно говоря...
- Не интересуетесь, - уверенно сказала Кучкова, - иначе знали бы. Студенчество решило достойно ответить на допущенный произвол! Если у вас есть свободное время, пойдемте - я вам расскажу все по порядку.
Свободного времени у Григория Шумова не было. Это не помешало ему повернуть назад и пойти по городу в каком угодно направлении рядом с привлекательной для его глаз особой.
Кучкова, конечно, заметила впечатление, которое она произвела на Гришу, и это сразу сказалось на манере ее обращения с ним: тон у ней стал повелительным, даже деспотическим. Как ни странно, это делало ее еще более милой, - настолько она была юной! Может быть, это и заслуживает осуждения - и даже наверное заслуживает, - но факт остается фактом: деспотизм в таких случаях редко вызывает гнев и часто - улыбку.
Гриша и начал улыбаться, пока она не остановила его властным окриком:
- Да вы что?
- Я - ничего.
Затем он рассеянно выслушал длинную повесть о том, как известный бас, приехав на гастроли в Питер, незаслуженно обидел молодого и ничем еще не прославившегося певца.
История оказалась романической: привыкший к успеху бас начал ухаживать за одной из актрис, своей партнершей, а так как ему было некогда - надо было через несколько дней возвращаться в Москву, - он решил не терять золотого времени и во время спектакля, в котором участвовал, пел, подняв актрису на своих могучих руках и глядя ей прямо в лицо влюбленными, демоническими от грима глазами. Да он, кстати, и играл Демона. И что же? Бешеный успех у публики, которая полагала, что перед нею - новая трактовка роли, и никакого - у актрисы. Оказывается, она преданно любит своего жениха, молодого тенора, о чем услужливые люди и довели до сведения озадаченной знаменитости.
На следующем спектакле бас принялся у самой рампы на глазах у публики, отбивать молодому певцу такт ногою, недрусмысленно показывая, что тот выпадает из ритма. Какой скандал!
- Так вот почему у вас на папке серебряная лира.
- Я учусь в консерватории. Ну, и что из этого? Что у вас за манера разговаривать! Вы, кажется, ничего не слышали из того, что я рассказывала.
- От первого до последнего слова все слышал.
Ее гнев был просто восхитителен.
Гриша не мог удержаться - рассмеялся:
- Не надо сердиться. Скажите лучше, что от меня требуется.
- От вас требуется, чтобы вы купили себе глиняную свистульку.
- Разве мне пора уже впадать в детство?
- Сегодня свистульки приобретут для себя люди куда посерьезнее вас! Если бы вы слушали меня внимательно, а не смеялись, глядя на меня сверху вниз...
- Это у меня рост такой. Я не виноват.
- ...то вы бы поняли, в чем дело: надо осудить этого безобразника.
- Безобразника?
Как-то не вязалось с подобным словом расклеенное по всему городу изображение Мефистофеля, роль которого должен был исполнять завтра прославленный певец. Скандалист - это о нем было известно. Пьет, говорят. А может быть, только говорят... Человек избалованный. Не терпит противоречий... Все это так. Но - безобразник?
- Уж можете мне поверить, - безапелляционно заявила Кучкова. - Я лучше вас разбираюсь в подобных вопросах. И затем, это не мое только мнение. Это мнение Репниковой. Ах, вы даже не знаете, кто такая Репникова?
- Не знаю, - виновато признался Гриша.
- Ну конечно! Я же говорила: вы не интересуетесь жизнью окружающего вас общества. Вы готовы всю жизнь просидеть в келье под елью.
Даже столь тяжкое обвинение не могло сегодня вывести Шумова из равновесия.
- Вы все-таки скажите мне, - сказал он смиренно, - что я должен сделать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44