И смеялась от души:
- Ах, какие вы все дураки!
Причисленный к сонму дураков, Гриша тем не менее стал охотно бывать в Таниной семье. Иногда, впрочем, она назначала ему "свидания" и на улице или где-нибудь в Летнем саду - "так было интересней", по ее словам.
Некоторое время Шумову казалось, что это действительно интересней.
Скоро, однако, произошел совсем маленький случай, который опять-таки совсем незаметно, но все-таки нарушил непринужденность их отношений.
Как-то раз (они сидели на скамейке в Лермонтовском сквере) Таня спросила Гришу самым невинным тоном:
- Что ж это так медленно развивается наш роман?
- Какой роман?
Таня вдруг страшно покраснела:
- Шуток не понимаете!
- Нет, шутки я понимаю. С вами мне весело. - Он воодушевился. Знаете что? У меня нет сестер. Может быть, потому я и рос грубияном. А вы мне - ну как сестра, честное слово!
- Онегин какой нашелся! - сердито проговорила Таня и, отвернувшись, начала пристально глядеть на ограду сквера.
- Почему Онегин?
- "Я вас люблю любовью брата"... Смотрите, какой-то субъект делает вам непонятные знаки.
Гриша повернул голову и увидел Персица. Самуил стоял у ограды и действительно обращался к нему с призывными жестами.
Гриша с досадой махнул ему рукой. Персиц понял это по-своему и направился к скамейке, на которой они сидели. Учтиво извинившись перед Таней Кучковой, он сказал:
- Шумов, мне надо тебя на два слова.
- Можешь говорить при ней.
- Я ему - ну как сестра! - патетически произнесла Таня.
- Очень приятно. - Самуил помялся и проговорил нерешительно: - Тебя просят приехать... Ирина Сурмонина просит. Она какой-то сюрприз для тебя приготовила.
- Чепуха. И, кроме того, мне некогда.
- Именно сейчас, в эту минуту, некогда?
- Да. Именно сейчас.
- А несколько, скажем, позже?
- И несколько позже некогда.
- Поезжайте, - вмешалась Таня.
- Здрасте!
- Не "здрасте", а прощайте навсегда, если вы сейчас же не поедете.
Гриша не удержался - широко улыбнулся, как всегда при проявлении Таней диктаторских замашек.
- Поезжайте, говорят вам! - приказала Таня.
- А вы со мной поедете? - не подумавши, спросил Гриша.
- И я поеду! Можно? - обратилась она к Персицу.
- Помилуйте... - пробормотал Самуил.
- Принимаю как приглашение. Едем! Хочется мне посмотреть на нее... как вы ее назвали? Сурмонину. Едем!
Она поднялась и быстро пошла к выходу. Гриша зашагал следом, хорошо сознавая, что этого делать не следовало бы. Идиотизм какой-то.
Идиотизм положения стал очевидным, когда дверь в квартире Ирины Сурмониной закрылась за ними, а Тани в комнате не оказалось - она сбежала.
Сурмонина на этот раз встретила гостей необычайно кротко. Кротость выражалась в том, что она часто-часто мигала длинными ресницами вероятно, считала, что это ей идет.
- Он все-таки уговорил вас приехать? - кивнула она на Самуила Персица.
- Выходит, так, - нехотя ответил Гриша. - Но я на одну минуту только. Некогда мне, я предупредил.
- А вот я сразу же напою вас чаем. С киевским вареньем. После этого вам уже нельзя будет убежать скоропостижно.
- Спасибо. Мне не хочется.
Но Сурмонина уже открыла дверь и позвала:
- Катя! Катерина! Притащи нам чаю.
Гриша нахмурился. Все это из-за Тани. Ребячество какое!
Повернуться и уйти, не говоря лишних слов?
- Сэм устроил мне сцену за то, что я виделась с вами в Гостином дворе.
- Ириночка!
Дверь растворилась, и в комнату вкатился на колесиках покрытый скатертью крохотный столик.
Столик толкала перед собой черноволосая девушка с крахмальной наколкой на голове, в белом переднике с кружевами.
Поставив столик посреди комнаты, она повернулась уходить.
- Погоди, Катя! - сказала Сурмонина с недоброй усмешкой. - Разве вы не узнали друг друга? Впрочем, что ж... Сколько лет прошло? Восемь. Нет, десять. Меня же вы ведь тоже не узнали, Григорий Шумов!
При этих словах Сурмониной девушка в белом переднике подняла на Гришу несмелый взгляд, покраснела и потупилась.
- Да это же Катя Трофимова из нашего "Затишья", - сказала Сурмонина, наслаждаясь удивлением Гриши. - Посмотрите-ка на нее хорошенько.
- Катя! - обрадованно воскликнул Шумов и шагнул к ней, повернувшись спиной к хозяйке. - Неужели? Какая ты большая стала!
Катя снова кинула на него короткий взгляд, вспыхнула и зачем-то спрятала руки под передник.
Гриша потянул ее за локоть, вытащил легонько сопротивляющуюся руку и пожал. Катина ладонь была маленькая, крепкая, шершавая.
- Как ты поживаешь? - повторял он. - У тебя только глаза и остались прежними. Ты что, не узнаешь меня?
- Я узнала вас, Григорий Иванович, - прошептала Катя и опять спрятала руки под кружевной передник.
- Встреча двух чистых сердец, - раздалось за спиной Гриши.
Он обернулся и увидел злые глаза Сурмониной.
- Так это и есть ваш сюрприз? Спасибо! Я от души рад тому, что встретил Катю Трофимову. Значит, вспомним сегодня "Затишье". Кстати, сказал он Сурмониной, - вы сейчас своим голосом так живо напомнили мне вашу матушку.
- Ступай, Катерина, - резко сказала Сурмонина.
И Катя поспешила уйти.
- Бисквит от Филиппова, - с натянутой шутливостью похвалилась Ирина, раскрывая дверцу вычурного шкафчика. - По нашему времени - редкость. Садитесь, Шумов, обменяемся впечатлениями.
- А Катя?
- Что - Катя? О, не бойтесь, вы еще успеете наглядеться на нее.
- Разве она не побудет с нами?
Ирина высоко подняла тонкие брови, лицо у Персица стало несчастным.
- Ну, нет! Сюрприз так уж сюрприз! - продолжал Шумов. - Мне охота потолковать с ней как следует. Впрочем... понятно: Катя ваша горничная и ей быть здесь не полагается. Ну, это не беда. Я ее разыщу, она ведь где-нибудь неподалеку?
- Где же ей быть? Она на кухне.
- Вот там я ее и отыщу.
Гриша вышел в переднюю, повернул наугад направо и без особых трудов нашел дорогу на кухню. Но там никого не было.
Он остановился в растерянности среди кастрюль и медных тазов, развешанных по стенам, и позвал тихонько:
- Кто в терему живет?
Рядом с плитой приоткрылась низкая дверка, выглянула Катя Трофимова.
- Вот ты где! - воскликнул Гриша. - Запряталась! Ты же мне ничего про себя еще не рассказала, даже про то, как ты в Питере-то очутилась.
- Ой, Ирина Никандровна забранится...
- Ничего, ничего. У тебя комната есть? Веди меня туда.
Комната Кати оказалась чуланом, правда чистенько прибранным, но все-таки чуланом, без окна. Освещался он чахлой лампочкой, прикрытой колпачком из газетной бумаги.
- Прежде всего не зови ты меня Григорием Ивановичем. Ну какой я Иванович! Ты-то ведь для меня по-прежнему Катя! Мы с тобой, помнится, одногодки.
- Вы - образованный. Нас теперь равнять не приходится.
- Какое там образованный! Погоди, Катя, ты меня еще, может быть, обгонишь со временем, - сказал Гриша, и самому стало неловко: что он сморозил? Разве так утешают людей...
А Катю Трофимову надо было подбодрить, это он чувствовал безошибочно.
- Рассказывай. Как ты живешь?
- Ох, тяжко! - горестно прошептала Катя. - Тяжко. Нравная она, Ирина Никандровна. Я думала: добрая, взяла меня из деревни сюда... А она потому и взяла, что мне уйти теперь от нее некуда.
Катя прижала к глазам краешек передника и замолчала.
- Что ж тебя отец отпустил?
- Батю призвали в солдаты. Запасной он.
Катиного отца Григорий Шумов знал мало: жил в "Затишье" испольщик с пегой бородой, очень смирный с виду, молчаливый. Грише было тогда лет восемь, а в этом возрасте ребята тянутся к тем людям, которые не прочь повозиться с ними, пошутить, либо к тем, кто славится силой, смелостью, удалью. Ничего похожего на это в тихом Трофимове не было. Гриша тогда даже не понимал, что значит слово "испольщик"; кто-то объяснил, что это человек, который обрабатывает землю исполу: половина урожая достается ему, а половина идет тому, чья земля. Выслушав такое объяснение, Гриша о Трофимове больше и не думал. Не думал он и о дочке его, больше того - не любил ее. Всюду Катя появлялась не к месту: чуть затеет он что-нибудь вместе с товарищем своим Яном Редалем, как вдруг из-за кустов, из-за плетня показывается любопытная рожица Кати. Он подозревал ее в подглядывании и, естественно, никаких дружелюбных чувств к ней не испытывал.
А тут вот встретил ее - и будто она родная ему. Надо бы как-то защитить ее.
- Придумаем что-нибудь, Катя, - сказал он неуверенно.
- Харчи и у ней хорошие, у Ирины Никандровны. И жалованье... - Она всхлипнула. - Ох, не надо мне ее харчей? И денег не надо. Нравная какая!
- Придумаем что-нибудь.
- Голубчик, вы тут уже огляделись, в Питере. Правду говорят, что нашу сестру берут теперь в кондукторы на трамвай? Мужчин будто не хватает, из-за войны... Да нет, я и города то совсем не знаю, не возьмут меня.
- Надо сообразить.
- А может, на фабрику какую? Или в мастерскую швейную? Шить я умею правда, что попроще, по-деревенски. Ткать могу, ну это тут без надобности.
- Погоди, Катя, мы все сообразим.
Повторяя эти слова, Гриша хорошо понимал, что сколько ни соображай, ничем он Кате помочь не сможет. Он и сам-то никого здесь не знал, кроме Барятина, Персица да той же Сурмониной. Правда, была еще Таня Кучкова; но и та в таких делах - не в счет.
- А теперь идите скорей к ней, Григорий Иванович! - спохватилась Катя. - Идите, заругается она.
- Знаешь что, Катя? - подумав, проговорил Гриша. - Тут и в самом деле нам могут каждую минуту помещать. Я зайду еще к тебе, когда нравной твоей хозяйки дома не будет. Или ты ко мне загляни, я дам адрес. И мы потолкуем по-настоящему. Надо же что-то придумать!
- С утра до трех она на курсах. А к трем приходит - обедать. Вечерами, хоть и не всегда, дома бывает. Григорий Иванович, голубчик, если будет что-нибудь насчет работы, дайте весточку!
- Ну вот, опять в Ивановичи попал! Ладно, Катюша, дам весточку, обязательно! А теперь вот что: выпусти-ка ты меня через черный ход.
- Ой, голубчик!
- Ничего. Пусть ругается. Отвори дверь на лестницу.
Григорий Шумов спустился по слабо освещенным ступенькам и, вспомнив, что у него в кармане нет ни копейки, пешком через весь город пошел к себе домой.
19
Во дворе жил мастер швейной фабрики. Узнав у Марьи Ивановны номер его квартиры, Гриша на следующий же день пошел к нему.
В просторном и почти совсем пустом полуподвале его встретила Даша. Лицо ее за последнее время сильно осунулось, глаза стали еще больше и строже.
- Он больной лежит, - сказала она коротко, неприветливо.
- Кто там? - раздался слабый голос.
Даша приотворила наполовину дверь в соседнюю комнату:
- Студент пришел.
- Что ж ты... - Больной закашлялся надрывно, мучительно.
Даша притворила дверь; Гриша успел, однако, разглядеть лежавшего на кровати изможденного человека с длинными, давно не стриженными волосами, с лицом, словно вылепленным из воска.
- Видели? - недружелюбно спросила Даша. - Нельзя к нему.
- Я тут хотел только насчет швейной фабрики...
Гриша в смущении взглянул на Дашу: ему показалось, что и ее глаза горят болезненно-лихорадочным огнем.
- Вы тоже больны?
- А это уж не ваша забота, - резко ответила Даша.
И он пошел к выходу.
Дома Марья Ивановна на все его расспросы отвечала с какими-то недомолвками, будто намекая на что-то.
- Теперь она, Даша-то, локти себе кусает... Да поздно. Муж-то ее какой человек? Редкий среди мастеровщины: аккуратный, непьющий. Все в дом нес, ничего из дому. Чтобы в трактир или там в пивную - ни боже мой! А вот ничем не угодил женушке.
Хоть и обиняками и будто нехотя, а все-таки рассказала наконец Марья Ивановна про Дашину судьбу.
Родители Даши век свой бедовали в Псковской губернии на клочке надельной не земли даже, а сплошной глины; на ней и в урожайный год рожь всходила чахлой. И, как часто бывает в полунищих деревенских семьях, детей у них было много.
Неудивительно, что приехавший из Питера на побывку одинокий мастер-портной с деньгами, человек нрава трезвого, спокойного, явился избавлением от нужды. Избавлением потому, что ему приглянулась шестнадцатилетняя красавица. Побывка была недолгой, раздумывать некогда; красавицу-то никто и спрашивать особо не стал. Через две недели увез с собой питерский мастер молодую жену.
Таких историй на Руси не счесть. И рассказано и написано о них много. "Стерпится - слюбится".
Дорогой ценой далось Даше терпение. А полюбить так и не смогла. Выросло из нелюбви большое человеческое горе.
Рассказав - по-своему, конечно, - про все это, Марья Ивановна глянула на Гришу колюче:
- Защемило?
- Жалко ее.
- А его не жалко? Он-то чем виноват? Даша вам как сказала: болеет, мол, муж? Неправда. Не болеет он - умирает.
Оставалось теперь надеяться только на разговор с нелюдимой Викторией Артуровной: все-таки она портниха. И, кажется, живет на Васильевском острове чуть ли не со дня своего рождения, так, впрочем, и не овладев до конца труднейшим для нее русским языком.
Попытка не пытка, Гриша решился заговорить на кухне с угрюмой соседкой: в комнату-то к себе она его ни за что не пустила бы, на это у ней были свои непреклонные законы.
Выкрикивая отдельные слова и от этого конфузясь больше обычного, Гриша рассказал Виктории Артуровне про Катю.
Портниха слушала молча, не сводя с его губ презрительно-осуждающего взгляда. Похоже было, что она подозревает его в самых преступных намерениях.
Выслушав до конца и не сказав ни слова, она ушла.
И тут, значит, не вышло! Что ж, теперь надо будет еще с Шелягиным поговорить. Он, правда, металлист. Но у него, возможно, есть знакомства и на фабриках.
Однако часа через два к Шумову постучалась Виктория Артуровна, вызвала его на кухню и сурово прокричала, не соблюдая при этом ни падежей, ни других правил российской грамматики:
- Ваш девушка может идти на мелкий Швейный фабрика за Невский застава. Там шьют солдатский белье. Пусть она находит там старший мастерица Наталья Егоровна и говорит: "Я от чухонки с Васильевский остров".
Что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на каменном лице Виктории Артуровны, и она добавила:
- Да, это я - чухонка с Васильевский остров!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44