https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-kosim-vipuskom/
Для Крашевского, как и для других польских писателей той эпохи, обращение к истории борьбы со вторжениями немецких рыцарей было одним из способов противодействия антипольской реакционной политике современного ему юнкерства. Поэтому положительные герои Крашевского — слепой сказитель-гусляр Слован, кмет Виш, бортник Пястун, жрец храма Визун и другие — являются противниками чужеземцев и их обычаев. Отрицательные же персонажи романа — князь Хвостек, княгиня Брунгильда и их слуги — ищут поддержки у германцев в борьбе с восставшим народом.В тогдашних условиях, когда крупная польская буржуазия и помещики заняли позицию лойяльного отношения к правительствам, угнетавшим Польшу, такая характеристика героев романа звучала резким осуждением господствующих классов Польши.«Старое предание» всегда пользовалось большой популярностью не только в Польше, но и за её пределами и постоянно привлекало к себе внимание писателей, композиторов, живописцев. Так, польским писателем XIX века Анджеем Щепансиим на сюжет «Старого предания» была написана драма в пяти актах — «Пяст I» (1891); композитором Владиславом Желенским — опера под тем же названием (1906); художниками Э. Андриолли (1878) и А. Гавинским (1909) сделаны иллюстрации к роману.Советский читатель с интересом прочитает роман популярного польского писателя, описавшего обычаи, быт и верования древнейших славян, рассказавшего об их вольнолюбивых стремлениях и нарисовавшего картину зарождения государства на заре истории польского народа. И. К. Горский I
Весеннее утро вставало над чёрной стеной лесов, опоясывающих небосклон. Набухшие почки развернулись за последние два-три дня, и в воздухе носился аромат обрызганных росой листьев и молодой травы. Вдоль ручьёв, ещё не вошедших в берега после весеннего паводка, золотились одуванчики, как великолепное шитьё по зеленому ковру. Торжественная тишина предшествовала восходу солнца, только птицы начинали просыпаться в ветвях и беспокойно срывались с ночевья… Уже слышался щебет и призывный свист пернатой рати. Высоко под облаками, описывая круги, реял седой орёл, высматривая на земле добычу. Порой он повисал в воздухе, неподвижно застыв, а потом опять величаво парил… В лесу что-то зашумело — и смолкло… Из чащи выбежало на поляну стадо диких коз… Поведя вокруг чёрными глазами, они шарахнулись назад… Топот заглох вдали — и снова стало тихо. Затрещали ломающиеся ветви с другой стороны, и с шумом выбежал рогатый лось — он поднял голову, втянул храпом воздух, задумался, почесал рогами хребет и медленно повернул обратно в лес… И снова послышался треск ветвей и грузные шаги.Среди густого лозняка засветились два глаза — то волк с любопытством осматривался по сторонам; позади него, приложив уши, покатил испуганный заяц, несколько раз прыгнул и припал к земле.Все безмолвствовало, лишь вдалеке зазвучала утренняя музыка лесов… Весенний ветерок коснулся крылом ветвей — и заиграл оркестр… Каждое дерево играло свою мелодию, и ухо обитателя лесов могло различить лепет молоденьких листочков берёзы, робкую дрожь осины, скрип сухих дубов, шум сосен и жалобный шелест елей.Шёл ветер, ступая по верхушкам деревьев, и все громче отвечал ему бор, все звонче и все ближе звучала музыка утренней песни.Над лесом проплывали зардевшиеся тучки, словно девушки, что, пробудившись от сна, убегают, заслышав ход чужого. Серое небо постепенно посинело вверху и позолотилось внизу; ветер разметал по лазури белые облачка. Солнце ударило лучами ввысь… ночь бежала. Остатки теней и мрака таяли в сиянии наступающего дня. Над ручьями и лугами, как жертвенный дым, заклубился прозрачный туман, медленно поднимаясь к небу и растворяясь в воздухе. Косые лучи солнца с любопытством заглядывали в глубину, выслеживая, что выросло за ночь, что зазеленело, расцвело.Шуму леса стали вторить хоры птиц; поднялся яростный гомон. На свету ожили луга, заросли, чащобы и воздушные тропы — возвращалась жизнь.В лучах кружились, сновали, вились беспокойные крылатые дети воздуха, что-то щебетали друг другу, тучам и лесам.Вдали откликнулись кукушки, кузнецы-дятлы уже ковали деревья. — Настал день…На опушке леса, у пересекавшей его ленивой реки, среди густых деревьев, где ещё пряталась тень, высилась груда ветвей — как будто наспех сложенный шалаш: несколько вбитых в землю колышков, а на них срубленные еловые сучья. Рядом чернел погасший костёр, подёрнутый пеплом, а в нём недогоревшие головешки. Подальше на сочной зеленой траве паслись привязанные к кольям две маленькие неуклюжие лошадки, ещё покрытые зимней густой и мохнатой шерстью.Какой-то шорох в лесу, видимо, испугал их: почуяв врага, они навострили уши и, раздув ноздри, принялись нетерпеливо рыть копытами землю; одна из них заржала, и эхо разнесло по лесу этот дикий звук, он отдался в лугах и повторился ещё раз уже слабее…Из-под ветвей показалась голова, заросшая длинными рыжими волосами; два тёмных глаза уставились сперва на лошадей, потом на небо, в шалаше послышалась возня. Раздвигая ветви, вылез человек высокого роста, крепкого сложения и широкоплечий. От долгого лежания и сна члены его онемели, он потянулся, зевнул, встряхнулся, снова поглядел на небо и на лошадей… Завидев его, они стали медленно к нему приближаться. Он чутко насторожился. Ничего не было слышно… только лес шумел, пели птицы да журчал ручей.У человека был вид дикаря: густые всклокоченные волосы падали на плечи и закрывали космами низкий лоб до самых глаз. Лицо его тоже обросло, лишь бугры щёк, разрумянившихся от холода и сна, выступали из-под усов и бороды, в которой почти не виден был рот. Коричневая суконная одежда из грубой шерсти, прикрывавшая его тело, застёгивалась у шеи на пуговицу. Ноги его были тоже обмотаны сукном, а ступни обернуты шкурой и перевязаны оборами Обора — длинные завязки у поршней — обуви, сделанной из одного куска кожи.
. Короткие рукава его одежды открывали мускулистые волосатые руки, тёмные от загара. Выражение лица его было почти по-звериному хитрое, одновременно дерзкое и осторожное… глаза быстро бегали. Ловкие движения сильного тела не позволяли, определить его возраст, однако был он далеко не молод.Постояв с минуту, человек подошёл к шалашу и, не произнося ни слова, с силой ударил ногой в стенку. За ветвями что-то быстро задвигалось, оттуда ползком вылез мальчик и проворно вскочил на ноги. Это был подросток лет пятнадцати, крепыш, немного похожий на старшего. Лицо его ещё не опушилось бородой, волосы были коротко подрезаны, а грубая заношенная одежда состояла из полотняных и суконных лоскутьев. Встав, он принялся тереть кулаками глаза, но едва успел прогнать остатки сна со слипавшихся век, как послышался хриплый голос старшего; он говорил на каком-то странном, чужом языке, которого, кроме них двоих, никто не понимал в этой стране:— Герда, веди коней! Солнце взошло…Услышав это приказание, подкреплённое лёгким тумаком, мальчик подбежал к лошадям, отвязал верёвку, вскочил на спину одной, а другую повёл в поводу к сухой песчаной отмели в нескольких шагах от шалаша, где можно было спуститься к воде. На песке видны были следы копыт: чьи-то кони уже приходили сюда раньше на водопой. Лошади принялись жадно пить. Малый, сидя верхом, зевал, искоса поглядывая на рыжего, который хлопотал около шалаша, что-то бормоча себе под нос.Быть может, то была утренняя молитва?Наконец, лошади напились, вскинули головы и словно задумались, слушая шум леса. Мальчик погнал их гуськом к шалашу. Здесь лежали приготовленные тюки, завёрнутые в сукно и кожу, и старший тотчас принялся навьючивать их на лошадей и приторачивать. Подросток молча помогал ему. На спину лошадям взвалили толстое сукно и шкуры. Когда все было готово, старший снова полез в шалаш и через минуту вышел оттуда вооружённый. За пояс он заткнул грубую, как молот, секиру и короткий нож в кожаных ножнах, через одно плечо закинул лук, через другое — пращу, а короткую палицу с кремнёвым набоем укрепил впереди себя на лошади. Мальчик тоже подобрал с земли своё оружие, нож засунул за пояс и с секирой в руке легко вскочил на коня… Старший ещё раз осмотрел ночлег, проверяя, не забыл ли чего, пощупал, хорошо ли привязаны тюки, и, подведя свою лошадь к пню, ловко вскочил на неё. Они уже собирались трогаться, и старший, озираясь по сторонам, размышлял, по какой пуститься дороге, когда неподалёку из чащи, осторожно раздвигая ветви орешника и калины, тихо и незаметно высунулась чья-то голова.Два светлых глаза с любопытством, смешанным со страхом, разглядывали всадников. Сквозь листву видны были только выгоревшие волосы, молодое лицо с едва пробивающимся пушком и полуоткрытый от удивления рот, в котором поблёскивали белые зубы.Между тем всадник посматривал то на солнце, то на течение реки. Вдоль обоих берегов не видно было и следа дороги.Казалось, он колебался, переправиться ли через реку, пуститься ли по течению, или против него. Лошади, обернувшись к востоку, уже нетерпеливо рвались в путь; старший с минуту подумал, смерил взглядом луг, трясину и лес, потом взглянул на песчаную отмель, где поили лошадей. Уставясь взглядом на воду, как будто измеряя её глубину, он, должно быть, раздумывал, отыщет ли брод. Теперь он мог бы увидеть в кустах голову, следившую за ним, — но она осторожно скрылась, только ветки опустились и затрепетали. Лошади медленно вошли в воду, хотя тут было не глубоко и не топко, погрузились по брюхо, и казалось, сейчас поплывут, но сразу же наткнулись на песчаный порог, от которого рукой было подать до другого берега… Оба путника благополучно переправились, едва промочив ноги.Другой берег был повыше и суше, и по нему удобнее было ехать, только где-то в зарослях, совсем близко, что-то странно шелестело.«Верно, зверя вспугнули», — подумал старший.Вокруг, кроме покинутого ночлега, не было следов человека; нетронутый, как его создал бог, стоял выросший до неба лес; могучие, прямые, как колонны, стволы, с засохшими сучьями внизу, вверху были увенчаны зелёными кронами. Кое-где попадались сломанные бурей деревья; они лежали полуистлевшие, с полуободранной корой, среди погнувшейся от ветра молодой поросли и вековых, замшелых, как будто под старость укутавшихся в шубы, исполинов.Всадники ехали дальше. Неподалёку на холме что-то белело… Под дубом лежал камень, выдолбленный в виде чаши, над ним бесформенной, грубо отёсанной глыбой высился другой: чья-то неискусная рука вырезала на нём безобразное подобие человеческого лица в надвинутом на лоб колпаке. Заметив у дороги изваяние, старший всадник остановился, опасливо огляделся по сторонам и, отъезжая, с презрением плюнул на него.В ту же минуту из кустов донёсся странный свист, и жало стрелы впилось в толстую сермягу на груди старшего. Почувствовав боль, он едва успел повернуть голову, ещё не зная, хвататься ли за оружие, или пуститься в бегство, как вскрикнул его сын. Вторая стрела вонзилась малому в ногу. А из лесу послышался смех, дикий, страшный смех, не то звериный вой, не то человеческий вопль. Хохот оборвался, отзвучало эхо, все смолкло… На каменный колпак села сорока, раскинув крылья, застрекотала, вторя смеху… и заметалась, словно тоже грозила ему.Лошади, встревоженные криком, побежали быстрее, но врага уже не видно было и не слышно. В лесу царила тишина, только деревья торжественно шумели.Старший всадник ехал крупной рысью, то и дело погоняя лошадь; мальчик, вырвав из ноги стрелу, поспешал за ним, склонившись к шее своего коня. Так они проскакали несколько стадий, Стадия — мера длины, равная 1066 м .
наконец, ничего не слыша и не видя погони, замедлили шаг. Только теперь старший обернулся к мальчику — тот побледнел, прикусил губу и с округлившимися глазами припал к лошади. До этой минуты старшему даже некогда было вытащить стрелу, торчавшую у него в груди. От быстрой езды она согнулась и опустилась вниз, но ещё держалась, впившись в тело. Лишь теперь, отведя коня на поляну, рыжий занялся стрелой: он ловко ухватил её и, крякнув от боли, выдернул, затем с любопытством осмотрел её и сунул в кожаную суму, висевшую у него за плечами.На жале стрелы, вырезанном из белой кости, виднелась капелька крови.— Разрази их буря… и гром! — проворчал рыжий. — Где-то в кустах нашёлся глаз, который подсмотрел и отомстил за идола. Тебя в ногу ранили, Герда?Мальчик, с обезумевшими от ужаса глазами, молча показал на раненую ногу. Стрела легко прошла сквозь холщовый лоскут, и рана оказалась глубокой.— Ну, это ничего! Одна стрела, да ещё полянская Поляне — одно из племён польсиих славян, обитавшее по реке Варте. У автора это племя — предок польского народа.
, — пробормотал старший, — они у них не отравленные. Я боялся, что их там много. А один разбойник не страшен. Увидел у нас оружие и не посмел напасть… Но он может поднять шум, созвать других… Надо бежать… — Рыжий взглянул на солнце. — Ты держись крепче и пусти лошадь за мной… Надо спешить, чтобы они не застигли нас в лесу, покуда мы не доехали к знакомым. После полудня будем на месте.Мальчик молчал, старший ещё что-то бормотал, смотрел на небо, потом вытянул коня обротью Оброть — недоуздок, конская узда.
, и они помчались сквозь чащу, не удаляясь, однако, от реки, указывавшей им путь.Лес не редел, вокруг было дико, пустынно и глухо. Раз издали они заметили на воде как будто человеческую голову с тёмными прилипшими волосами и две мерно взмахивающие руки. Но когда застучали копыта, голова исчезла, и на поверхности воды видны были только разбегающиеся круги. Они проехали… и голова снова вынырнула из глубины… на чёрных волосах желтел венок из одуванчиков… глаза смотрели им вслед… Чуть подальше вниз по течению нёсся маленький, как скорлупа, челнок, над ним белел парус. Едва послышался топот, парус убрали, а челнок, как уж, скользнул в камыши, пробираясь между лозняком и осокой, на которой закачались макушки. Вспугнутые шумом, стайкой поднялись в воздух дикие утки; вытянув шеи, они вереницей полетели куда-то дальше и с плеском снова упали на воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Весеннее утро вставало над чёрной стеной лесов, опоясывающих небосклон. Набухшие почки развернулись за последние два-три дня, и в воздухе носился аромат обрызганных росой листьев и молодой травы. Вдоль ручьёв, ещё не вошедших в берега после весеннего паводка, золотились одуванчики, как великолепное шитьё по зеленому ковру. Торжественная тишина предшествовала восходу солнца, только птицы начинали просыпаться в ветвях и беспокойно срывались с ночевья… Уже слышался щебет и призывный свист пернатой рати. Высоко под облаками, описывая круги, реял седой орёл, высматривая на земле добычу. Порой он повисал в воздухе, неподвижно застыв, а потом опять величаво парил… В лесу что-то зашумело — и смолкло… Из чащи выбежало на поляну стадо диких коз… Поведя вокруг чёрными глазами, они шарахнулись назад… Топот заглох вдали — и снова стало тихо. Затрещали ломающиеся ветви с другой стороны, и с шумом выбежал рогатый лось — он поднял голову, втянул храпом воздух, задумался, почесал рогами хребет и медленно повернул обратно в лес… И снова послышался треск ветвей и грузные шаги.Среди густого лозняка засветились два глаза — то волк с любопытством осматривался по сторонам; позади него, приложив уши, покатил испуганный заяц, несколько раз прыгнул и припал к земле.Все безмолвствовало, лишь вдалеке зазвучала утренняя музыка лесов… Весенний ветерок коснулся крылом ветвей — и заиграл оркестр… Каждое дерево играло свою мелодию, и ухо обитателя лесов могло различить лепет молоденьких листочков берёзы, робкую дрожь осины, скрип сухих дубов, шум сосен и жалобный шелест елей.Шёл ветер, ступая по верхушкам деревьев, и все громче отвечал ему бор, все звонче и все ближе звучала музыка утренней песни.Над лесом проплывали зардевшиеся тучки, словно девушки, что, пробудившись от сна, убегают, заслышав ход чужого. Серое небо постепенно посинело вверху и позолотилось внизу; ветер разметал по лазури белые облачка. Солнце ударило лучами ввысь… ночь бежала. Остатки теней и мрака таяли в сиянии наступающего дня. Над ручьями и лугами, как жертвенный дым, заклубился прозрачный туман, медленно поднимаясь к небу и растворяясь в воздухе. Косые лучи солнца с любопытством заглядывали в глубину, выслеживая, что выросло за ночь, что зазеленело, расцвело.Шуму леса стали вторить хоры птиц; поднялся яростный гомон. На свету ожили луга, заросли, чащобы и воздушные тропы — возвращалась жизнь.В лучах кружились, сновали, вились беспокойные крылатые дети воздуха, что-то щебетали друг другу, тучам и лесам.Вдали откликнулись кукушки, кузнецы-дятлы уже ковали деревья. — Настал день…На опушке леса, у пересекавшей его ленивой реки, среди густых деревьев, где ещё пряталась тень, высилась груда ветвей — как будто наспех сложенный шалаш: несколько вбитых в землю колышков, а на них срубленные еловые сучья. Рядом чернел погасший костёр, подёрнутый пеплом, а в нём недогоревшие головешки. Подальше на сочной зеленой траве паслись привязанные к кольям две маленькие неуклюжие лошадки, ещё покрытые зимней густой и мохнатой шерстью.Какой-то шорох в лесу, видимо, испугал их: почуяв врага, они навострили уши и, раздув ноздри, принялись нетерпеливо рыть копытами землю; одна из них заржала, и эхо разнесло по лесу этот дикий звук, он отдался в лугах и повторился ещё раз уже слабее…Из-под ветвей показалась голова, заросшая длинными рыжими волосами; два тёмных глаза уставились сперва на лошадей, потом на небо, в шалаше послышалась возня. Раздвигая ветви, вылез человек высокого роста, крепкого сложения и широкоплечий. От долгого лежания и сна члены его онемели, он потянулся, зевнул, встряхнулся, снова поглядел на небо и на лошадей… Завидев его, они стали медленно к нему приближаться. Он чутко насторожился. Ничего не было слышно… только лес шумел, пели птицы да журчал ручей.У человека был вид дикаря: густые всклокоченные волосы падали на плечи и закрывали космами низкий лоб до самых глаз. Лицо его тоже обросло, лишь бугры щёк, разрумянившихся от холода и сна, выступали из-под усов и бороды, в которой почти не виден был рот. Коричневая суконная одежда из грубой шерсти, прикрывавшая его тело, застёгивалась у шеи на пуговицу. Ноги его были тоже обмотаны сукном, а ступни обернуты шкурой и перевязаны оборами Обора — длинные завязки у поршней — обуви, сделанной из одного куска кожи.
. Короткие рукава его одежды открывали мускулистые волосатые руки, тёмные от загара. Выражение лица его было почти по-звериному хитрое, одновременно дерзкое и осторожное… глаза быстро бегали. Ловкие движения сильного тела не позволяли, определить его возраст, однако был он далеко не молод.Постояв с минуту, человек подошёл к шалашу и, не произнося ни слова, с силой ударил ногой в стенку. За ветвями что-то быстро задвигалось, оттуда ползком вылез мальчик и проворно вскочил на ноги. Это был подросток лет пятнадцати, крепыш, немного похожий на старшего. Лицо его ещё не опушилось бородой, волосы были коротко подрезаны, а грубая заношенная одежда состояла из полотняных и суконных лоскутьев. Встав, он принялся тереть кулаками глаза, но едва успел прогнать остатки сна со слипавшихся век, как послышался хриплый голос старшего; он говорил на каком-то странном, чужом языке, которого, кроме них двоих, никто не понимал в этой стране:— Герда, веди коней! Солнце взошло…Услышав это приказание, подкреплённое лёгким тумаком, мальчик подбежал к лошадям, отвязал верёвку, вскочил на спину одной, а другую повёл в поводу к сухой песчаной отмели в нескольких шагах от шалаша, где можно было спуститься к воде. На песке видны были следы копыт: чьи-то кони уже приходили сюда раньше на водопой. Лошади принялись жадно пить. Малый, сидя верхом, зевал, искоса поглядывая на рыжего, который хлопотал около шалаша, что-то бормоча себе под нос.Быть может, то была утренняя молитва?Наконец, лошади напились, вскинули головы и словно задумались, слушая шум леса. Мальчик погнал их гуськом к шалашу. Здесь лежали приготовленные тюки, завёрнутые в сукно и кожу, и старший тотчас принялся навьючивать их на лошадей и приторачивать. Подросток молча помогал ему. На спину лошадям взвалили толстое сукно и шкуры. Когда все было готово, старший снова полез в шалаш и через минуту вышел оттуда вооружённый. За пояс он заткнул грубую, как молот, секиру и короткий нож в кожаных ножнах, через одно плечо закинул лук, через другое — пращу, а короткую палицу с кремнёвым набоем укрепил впереди себя на лошади. Мальчик тоже подобрал с земли своё оружие, нож засунул за пояс и с секирой в руке легко вскочил на коня… Старший ещё раз осмотрел ночлег, проверяя, не забыл ли чего, пощупал, хорошо ли привязаны тюки, и, подведя свою лошадь к пню, ловко вскочил на неё. Они уже собирались трогаться, и старший, озираясь по сторонам, размышлял, по какой пуститься дороге, когда неподалёку из чащи, осторожно раздвигая ветви орешника и калины, тихо и незаметно высунулась чья-то голова.Два светлых глаза с любопытством, смешанным со страхом, разглядывали всадников. Сквозь листву видны были только выгоревшие волосы, молодое лицо с едва пробивающимся пушком и полуоткрытый от удивления рот, в котором поблёскивали белые зубы.Между тем всадник посматривал то на солнце, то на течение реки. Вдоль обоих берегов не видно было и следа дороги.Казалось, он колебался, переправиться ли через реку, пуститься ли по течению, или против него. Лошади, обернувшись к востоку, уже нетерпеливо рвались в путь; старший с минуту подумал, смерил взглядом луг, трясину и лес, потом взглянул на песчаную отмель, где поили лошадей. Уставясь взглядом на воду, как будто измеряя её глубину, он, должно быть, раздумывал, отыщет ли брод. Теперь он мог бы увидеть в кустах голову, следившую за ним, — но она осторожно скрылась, только ветки опустились и затрепетали. Лошади медленно вошли в воду, хотя тут было не глубоко и не топко, погрузились по брюхо, и казалось, сейчас поплывут, но сразу же наткнулись на песчаный порог, от которого рукой было подать до другого берега… Оба путника благополучно переправились, едва промочив ноги.Другой берег был повыше и суше, и по нему удобнее было ехать, только где-то в зарослях, совсем близко, что-то странно шелестело.«Верно, зверя вспугнули», — подумал старший.Вокруг, кроме покинутого ночлега, не было следов человека; нетронутый, как его создал бог, стоял выросший до неба лес; могучие, прямые, как колонны, стволы, с засохшими сучьями внизу, вверху были увенчаны зелёными кронами. Кое-где попадались сломанные бурей деревья; они лежали полуистлевшие, с полуободранной корой, среди погнувшейся от ветра молодой поросли и вековых, замшелых, как будто под старость укутавшихся в шубы, исполинов.Всадники ехали дальше. Неподалёку на холме что-то белело… Под дубом лежал камень, выдолбленный в виде чаши, над ним бесформенной, грубо отёсанной глыбой высился другой: чья-то неискусная рука вырезала на нём безобразное подобие человеческого лица в надвинутом на лоб колпаке. Заметив у дороги изваяние, старший всадник остановился, опасливо огляделся по сторонам и, отъезжая, с презрением плюнул на него.В ту же минуту из кустов донёсся странный свист, и жало стрелы впилось в толстую сермягу на груди старшего. Почувствовав боль, он едва успел повернуть голову, ещё не зная, хвататься ли за оружие, или пуститься в бегство, как вскрикнул его сын. Вторая стрела вонзилась малому в ногу. А из лесу послышался смех, дикий, страшный смех, не то звериный вой, не то человеческий вопль. Хохот оборвался, отзвучало эхо, все смолкло… На каменный колпак села сорока, раскинув крылья, застрекотала, вторя смеху… и заметалась, словно тоже грозила ему.Лошади, встревоженные криком, побежали быстрее, но врага уже не видно было и не слышно. В лесу царила тишина, только деревья торжественно шумели.Старший всадник ехал крупной рысью, то и дело погоняя лошадь; мальчик, вырвав из ноги стрелу, поспешал за ним, склонившись к шее своего коня. Так они проскакали несколько стадий, Стадия — мера длины, равная 1066 м .
наконец, ничего не слыша и не видя погони, замедлили шаг. Только теперь старший обернулся к мальчику — тот побледнел, прикусил губу и с округлившимися глазами припал к лошади. До этой минуты старшему даже некогда было вытащить стрелу, торчавшую у него в груди. От быстрой езды она согнулась и опустилась вниз, но ещё держалась, впившись в тело. Лишь теперь, отведя коня на поляну, рыжий занялся стрелой: он ловко ухватил её и, крякнув от боли, выдернул, затем с любопытством осмотрел её и сунул в кожаную суму, висевшую у него за плечами.На жале стрелы, вырезанном из белой кости, виднелась капелька крови.— Разрази их буря… и гром! — проворчал рыжий. — Где-то в кустах нашёлся глаз, который подсмотрел и отомстил за идола. Тебя в ногу ранили, Герда?Мальчик, с обезумевшими от ужаса глазами, молча показал на раненую ногу. Стрела легко прошла сквозь холщовый лоскут, и рана оказалась глубокой.— Ну, это ничего! Одна стрела, да ещё полянская Поляне — одно из племён польсиих славян, обитавшее по реке Варте. У автора это племя — предок польского народа.
, — пробормотал старший, — они у них не отравленные. Я боялся, что их там много. А один разбойник не страшен. Увидел у нас оружие и не посмел напасть… Но он может поднять шум, созвать других… Надо бежать… — Рыжий взглянул на солнце. — Ты держись крепче и пусти лошадь за мной… Надо спешить, чтобы они не застигли нас в лесу, покуда мы не доехали к знакомым. После полудня будем на месте.Мальчик молчал, старший ещё что-то бормотал, смотрел на небо, потом вытянул коня обротью Оброть — недоуздок, конская узда.
, и они помчались сквозь чащу, не удаляясь, однако, от реки, указывавшей им путь.Лес не редел, вокруг было дико, пустынно и глухо. Раз издали они заметили на воде как будто человеческую голову с тёмными прилипшими волосами и две мерно взмахивающие руки. Но когда застучали копыта, голова исчезла, и на поверхности воды видны были только разбегающиеся круги. Они проехали… и голова снова вынырнула из глубины… на чёрных волосах желтел венок из одуванчиков… глаза смотрели им вслед… Чуть подальше вниз по течению нёсся маленький, как скорлупа, челнок, над ним белел парус. Едва послышался топот, парус убрали, а челнок, как уж, скользнул в камыши, пробираясь между лозняком и осокой, на которой закачались макушки. Вспугнутые шумом, стайкой поднялись в воздух дикие утки; вытянув шеи, они вереницей полетели куда-то дальше и с плеском снова упали на воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55