А бежать было трудно: люди со всех сторон преграждали ему путь. Доман первый настиг его, бросившись наперерез, чтоб не дать ему ускользнуть. Зверь ещё вихлял ленивой рысцой, когда спустили собак, — они сразу накинулись на него. Тут только началась настоящая охота.Кое-кто из слуг уже смелей подбегал к волку, кто-то издали метнул копьё, которое лишь слегка задело его по спине, собаки вцепились ему в ляжки и стали рвать зубами. Доман, пользуясь этим, навалился, с необыкновенной ловкостью забил копьё в открытую пасть зверя и уложил его на месте. Пока шла потешная охота, со двора доносились крики, смех и рукоплескания: девушки, вскарабкавшись на забор, подзуживали охотников, дети размахивали палками. Даже старый Виш не мог спокойно усидеть и несколько раз хватался за меч. А когда волк, истекая кровью, упал наземь и собаки бросились его душить, все сбежались посмотреть вблизи.Дней пять назад один из людей Домана поймал его в лесу, оглушив ударом по голове; полумёртвого зверя связали и привезли во двор, где он отошёл и ожил, чтобы теперь послужить забавой.Когда оттащили убитого волка в сторону, началось состязание в стрельбе из лука и пращи. Доман оказался самым ловким, хотя другие старались изо всех сил сравняться с ним. Виш только смотрел и вздыхал, пряча трясущиеся руки. В своё время и он стрелял не хуже.Когда стемнело и в горнице зажгли лучину, они снова сели совещаться и долго шептались наедине; наконец, Доман предложил гостю отдохнуть, уступил старику свою постель, а себе велел принести сюда же другую.Чуть свет они вскочили; лошади, как о том Доман распорядился с вечера, уже ждали, но люди, хотя им очень хотелось ехать со своим господином, должны были остаться дома.До Милоша Лешека было целый день пути лесом. В мешках за плечами они везли еду, в деревянных просмолённых баклажках — мёд; лошади, привыкшие к трясинам и лесам, не страшились такого путешествия. Доман ехал впереди.Для скорости выбрали кратчайшую дорогу — по болотам и непроходимым чащам. Кое-где громоздились сваленные бурей полуистлевшие деревья; они поросли мхом и переплелись ветвями и корнями, преграждая путь, и тогда их приходилось объезжать кругом; кое-где попадались затянутые ряской речонки, через которые с трудом переправлялись лошади, карабкаясь по осклизлым берегам. В этой глуши, редко видавшей человека, зверь был не так пуглив и выскакивал чуть не из-под ног. Среди ветвей светились горящие глаза диких кошек, под кустами урчали медведи, с оглушительным треском и топотом разбегались стада лосей и оленей. Даже густые верхушки деревьев кишели птицами и белками, которые шелестели над головой…В таинственную и жуткую глубь дремучего леса с трудом пробивались солнечные лучи, и когда под вечер путники выбрались из тёмных густых зарослей, оба с облегчением вздохнули.На лугу остановились стряхнуть с себя листья, шишки, гусениц и мох, которыми засыпал их лес.Вдали уже виден был дым. На лысом холме возвышался земляной вал, покрытый дёрном, за которым зеленела густая роща. Над деревьями синей лентой поднимался дым — признак человеческого жилья. Вал, окружавший городище, был так высок, что за ним оставались укрытыми все строения.Подъехав ближе, они разглядели посреди вала узкий проход, загороженный высоким частоколом… Но и тут не чувствовалось никаких признаков жизни. Ворота были заперты. Они постучались — никто не вышел, хотя на гребне вала они заметили несколько человеческих фигур. Виш затрубил.Однако они долго простояли, прежде чем из-за высокого тына показалась человеческая голова в ушастой волчьей шкуре.Старик просил их впустить, но слуга буркнул, что князь Милош никого не принимает. Они настаивали и несколько раз вызывали стражу, пока их, наконец, не впустили. Ворота распахнулись, они проехали по тёмному проходу, разделявшему вал, который опоясывал городище, и очутились во дворе, заросшем густым кустарником. Исполинские дубы и липы с широко раскинувшимися ветвями закрывали чуть не весь двор. За ними в тени стояло раздавшееся вширь низкое деревянное строение с просторным крыльцом и высокой кровлей.По двору бродили угрюмые люди в звериных шкурах. Огромные, тощие, костлявые собаки, рыча, подошли к ним, обнюхали со всех сторон и отошли прочь. Наконец, явился, опираясь на палку, маленький, сгорбленный старичок в капюшоне. Однако ни понять его, ни разговориться с ним не было возможности.Он что-то проворчал, но повёл их за собой. Уже смеркалось, от деревьев ложились чёрные тени, и в низеньком доме с маленькими окошками почти ничего не было видно.Когда их впустили в горницу, они долго стояли, ничего не различая, пока глаза их не привыкли к темноте. В очаге тлели догорающие поленья. В глубине на шкурах растянулся огромного роста старец с длинной, невьющейся бородой, которая падала прямо, как трава, чуть не до колен. Нависшие брови закрывали его глаза. Он лежал, подперев лысую голову огромной костлявой рукой. Ноги его покоились на какой-то чёрной, лениво ворочавшейся глыбе. Виш нескоро разглядел ручного медведя, который, урча, стлался под ноги своему господину.По полу, подпрыгивая, расхаживали две сороки.Когда гости вошли, князь Милош не пошевелился, только уставил на них взгляд, казалось, ожидая, чтоб они начали разговор. Между тем сороки ускакали в угол, а медведь, лежавший головой к стене, обернулся, зевнул во всю пасть и снова улёгся на прежнее место.В горнице стояла нестерпимая духота, но старый князь дрожал от холода.— Привет вам, князь Милош, — важно поклонился Виш.— Ты кто таков? — угрюмо спросил низкий голос, как будто исходивший откуда-то из недр.— Кмет Виш с соседом Доманом.Князь промолчал.— Дозволите ли молвить слово?— Мне молвить? — начал тот же дикий голос. — А мне не до людей, и им не до меня! Чего вам надо?— Доброго совета, — ответил Виш.— Я и для себя его не нашёл, так и другим дать не смогу, за этим идите к кому-нибудь иному, — возразил князь.— Худо у нас, лихие дела с нами творят, — медленно продолжал Виш, невзирая на отповедь князя, — ваш и наш враг гнетёт нас все жесточе.— Кто же это?— Хвостек, — назвал старец бранную кличку князя. Милош, не вставая, дико захохотал.— Мне он уже ничего не сделает — он отнял у меня детей, так пусть берет и — жизнь… я ею не дорожу. Ступайте ищите у других совета и помощи.— И отомщения вы не хотите? — спросил Виш. — А мстить вы можете по праву. Он убил одного сына вашего, другого ослепил, лишив вас под старость последней утехи, и вы не покараете его?..Князь долго молчал и вдруг вскочил в неистовстве.— Прочь, иль я спущу на вас Маруху! — вскричал он. — Хвост вас подослал, чтобы вы тянули меня за язык… Собачьи сыны… Вон… вон отсюда!..— Князь Милош, — сухо проговорил Доман, — я сын того, кто спас вам жизнь, а Виш никогда никого не предавал. Мы кметы, а не невольники.На ложе кто-то глухо зарычал, но нельзя было понять, медведь ли это, или его господин, потом послышался задыхающийся от рыданий голос:— Идите за советом к тому, у кого есть разум, а у меня его нет. Горе все выжгло во мне, я утратил силы, память, даже охоту мстить. Идите, мстите за меня, а если вырвете у него сердце, принесите его мне, я пожру его и умру… Давно бы мне надо было умереть, и я молю о смерти и больше ни о чём! Больше ни о чём! О мои дети, цветы мои, сыны мои! — чего же я стою без них? На что мне жизнь без них?Он закрыл лицо руками и умолк. У Виша сердце сжималось при виде этой скорби; оба они стояли онемев. Старый князь рыдал. Наконец, он поднял глаза и заговорил уже мягче:— Уходите от меня, бедные люди, что можете вы у меня найти? Теперь уж у меня нет ничего! Ничего! Пусть рушится весь мир, пусть море его поглотит, пусть вымрут все люди, мне уже не будет ни хуже, ни лучше. Цветы мои, сыны мои, о мои дети!И снова он спрятал голову в ладони и заплакал. Они стояли, не зная, ожидать ли, или идти прочь, чтобы не терзать его напрасно. Громко застонав, Милош приподнялся и сел, утирая руками глаза и лицо. Потом хлопнул в ладоши. Из смежной горницы приоткрылась дверь, и показалась женщина такого же исполинского роста, как князь, худая и жёлтая; голова её была укутана платком, из-под которого видны были только глаза. Тёмный плащ закрывал её белое платье. При виде чужих она на миг остановилась в дверях, не решаясь войти. В руках она держала кувшин и кубок. Милош уже тянулся к ним трясущимися руками. Молча она налила ему и подала. Он жадно выпил. Лишь теперь он, словно очнувшись, поглядел на Виша и Домана, а женщину услал из горницы.— Говорите, — начал он, — что же думаете вы делать? Что? Соберёте вече и на нём все перессоритесь, посеяв новые распри? Будете держать совет, куда-то ездить, роптать, а он по одному вас переловит петлёй! Созовёт на пир и одних натравит на других! Что вы с ним сделаете? Веча вашего он не боится, не боится ни вас, ни ваших угроз. Князь засмеялся.— Половина ваших будет за него, половина против него! Ваши же земли он раздаст тем, кто поможет ему против вас! И ничего вы с ним не сделаете. А если у него не хватит людей, на помощь ему придут немцы, разорят наш край, а непокорных угонят в неволю.Он снова бросился на ложе.— Князь, — сказал Виш, — трудное это дело, мы знаем, но от Хвостека надобно избавиться. Иные из нас погибнут, иные изменят, многие падут в борьбе, но в конце концов не станет и его. Мы пришли спросить вас, князь, если вече порешит идти на городище, дадите вы нам своих людей? Будете вы с нами?Князь долго молчал.— Нет, — наконец, сказал он, — я сам бы вырвал у него сердце, если б мог, и буду счастлив, если вы его вырвете, но с вами я против него не пойду… Это дело кметов… А я князь! Я Лех! И помните, хотя бы вы его и одолели, у него за Лабой останутся два сына. А этим вы ничего не сделаете, они придут с немцами и отомстят вам за отца… Тщетны ваши жалобы, тщетны. Не он, так его дети заберут вас в неволю; не он, так я бы показал вам, что такое князь, а что кмет! И я был бы не лучше… — Он невнятно забормотал.Виш переглянулся с Доманом.— Что же тут толковать, — молвил он. — Может, вы и то, что слышали от нас, завтра ему передадите?Князь засмеялся, а медведь зарычал.— Между мной и им не может быть ни сговоров, ни разговоров, ни переговоров: он мне враг, а я ему! — вскричал Милош. — Кто-нибудь ещё перескажет ему ваши слова, и он повесит вас на первом же дереве. Пусть вешает! Нет моих детей. Сынов моих нет. Цветов моих нет. Пусть рушится весь мир!Он зарыдал и уткнулся головой в постель. Виш обернулся к Доману, и они вышли из горницы. Вслед им неслись стоны князя, рычание медведя и яростное стрекотание сорок, которые осмелели после ухода чужих и затеяли ссору.На крыльце их ждал сгорбленный старик в капюшоне. Вместе с ним они спустились во двор под сень дуба.— Всегда таков ваш князь? — спросил Виш.— Всегда, когда видит чужих, — вздыхая, прошептал старик, — иной раз и по ночам его терзают духи, тогда он срывается с постели и кричит страшным голосом, от которого просыпается все городище. Несчастный, несчастный отец!..Был уже вечер, но они хотели тотчас же покинуть печальное жилище Милоша; однако и здесь соблюдались священные законы гостеприимства. Старик повёл их в отдельную избу, где им уже поставили ужин и приготовили постели. Он сам пошёл с ними, но выпытать у него хоть слово было невозможно. Все в этом скорбном доме были подавлены, безмолвны и, казалось, ждали только смерти. VIII Неподалёку от озера Гопла, на опушке леса, стояла хата Пястуна, которого для краткости называли и Пястом. К ней-то и держали путь старый Виш и молодой Доман, покинув на рассвете печальное жилище Милоша. Уже несколько дней старик не слезал с коня, а чувствовал себя чуть ли не крепче, чем дома, когда, сидя на камне у реки, издали присматривал за хозяйством.Из всех окрестных кметов Пястун был наименее богат, но наиболее уважаем. Род его испокон веков селился на одном месте, а дед и прадед промышляли в соседних лесах, занимаясь охотой и бортничеством. Пахотной земли у них было немного, да и ту они засевали не всю, а лишь столько, чтобы хватало хлеба. Такой уж был обычай в их роду — чрезмерно не заботиться о богатстве. Да оно и не росло в их руках. Эта убогая старая изба славилась далеко вокруг своим славянским гостеприимством, дом всегда был открыт настежь, и все заезжали туда, как на постоялый двор, ели и пили, да ещё брали на дорогу, кому что было нужно.Дом, срубленный из цельных, почти неотёсанных брёвен, был старый и низкий. Крыша и стены его почернели от дыма, узкое крылечко стояло на простых, не украшенных резьбой столбиках. Семья Пястуна состояла из него самого, жены его Репицы и их малолетнего сынка. Челяди у него было много, но и её можно было причислить к семье, потому что обходились с ней по старинке, так, словно она по крови принадлежала к их роду.О новых обычаях, понемножку просачивавшихся из немецкой земли, здесь и не слыхивали. И, может быть, ещё и потому так уважали Пястуна и слушались его советов, что под этим убогим кровом бережно хранились стародавние предания — о вере отцов, об их обычаях и обрядах. Гусляры и певцы часто гостили в его доме, и, когда кто-нибудь из них появлялся, вечерком все усаживались в круг — зимой возле очага, летом во дворе, под старыми липами, слушали песни и из них узнавали прошлое своего народа. В свадебных обрядах, на постригах Постриги, пострижины — обряд, соответствующий крещению у христиан, так как при этом мальчику давалось имя. Знаменовал переход от материнского воспитания к отцовскому.

и погребениях Пястун всегда верховодил, потому что знал лучше других, какие песни подходят к тому или иному случаю, какую приносить жертву и где что надо делать. Также и на суде, если в сельском миру или на ополье в мирное время совершалось убийство, он всех лучше знал, как применять старые законы. И когда он что-нибудь говорил, то уж нечего было перечить и спорить.Этот скромный человек имел больший вес среди кметов, чем самые важные богатеи. Люди приходили к нему издалека и, если не заставали его дома, дожидались по два и по три дня, пока он не возвращался из лесу, куда ходил осматривать свои борти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55