Трупы можете выловить в озере, я не запрещаю… и отправляйтесь по домам, покуда целы… А я в их смерти не повинен…Он ещё не успел договорить, когда под тыном, в густых зарослях лупина, крапивы и лозняка кто-то зашевелился, поднялся… и встал, бледный, как труп, пошатываясь на перебитых ногах. Лицо его было измазано запёкшейся кровью, один глаз был выбит. Вытянув руку, он словно ощупью шёл на голос, туда, где стояли семьи кметов.— Он не повинен!.. — раздался его хриплый голос. — Дурман и зелье колдовское он подмешал нам в мёд… натравливал брата на брата, подстрекал и науськивал, пока у нас не налились кровью глаза и не отшибло память… Он не повинен! Он! Он!.. — повторял, приближаясь нетвёрдой поступью, изувеченный кмет, всю ночь простонавший под забором. — Он… Он! Сукин сын… Он один, а не мы… Пропади он пропадом!Кмет нагнулся, увидев под ногами камень со следами запёкшейся крови, схватил его и изо всей силы бросил в князя. Он очень ослабел, но гнев, овладевший им, был так силён, что камень, попав через окно в горницу, разбил там вдребезги какую-то посуду. В ту же минуту на него налетела княжеская челядь, накинула ему на шею петлю, старик пошатнулся, упал, из горла его вырвался клокочущий хрип… и уже труп палачи поволокли на берег.С грозным ропотом отшатнулись кметы, увидев у своих ног мёртвое тело; не вступая в препирательство, они повернули назад, к мосту, где их ждали люди и кони, а немного погодя вся толпа с шумом и криками двинулась обратно. На мосту осталось лишь несколько женщин, которые разыскивали тела убитых.Из городища тотчас высыпала челядь, но не за тем, чтобы им помочь, а чтоб высмотреть молоденьких. Двух или трех, невзирая на отчаянные вопли, утащили в терем, а князь, видевший, как буйствует его дружина, благодушно ухмылялся.Вскоре все затихло… Только внизу, за плотиной, женщины уносили тела, выброшенные на берег волной, иль на челнах подплывали к трупам, видневшимся вдали.Хенго поспешно навьючивал на лошадей свои пожитки и остатки товара, стараясь поскорей выбраться из городища. И он и Герда, который был напуган ещё больше, чем отец, хотели до полудня выехать.Тут и увидел их давно уже подкарауливавший Самбор. С грустным и озабоченным видом подошёл он к немцу, оглядевшись сначала, не подслушивает ли кто-нибудь из челяди.— Добрый человек, — начал он, — я так называю тебя, потому что ты не кажешься мне злым… Скажи, не проедешь ли ты на обратном пути мимо двора Виша?Не смея или не желая говорить, Хенго кивком головы подтвердил его догадку.— Передай им поклон от меня, — попросил юноша. — Тоскую я по ним, хоть тут, в городище, у нас увеселений хватает и у князя живётся хорошо… чего ж ещё хотеть… только и слышишь смех. Но ты расскажи им, что видел сам, расскажи, как мы тут пируем!.. Они порадуются, что отдали меня сюда. Я, верно, сбежал бы к ним и меня бы не удержали ни стены, ни реки, ни леса, если б тут не было так весело… Так расскажи им, — повторил он, — что ты тут видел…Хенго поглядывал то на него, то на терем и башню, то на своих лошадей и тюки, которые снова перевязывал… Ему не терпелось вырваться отсюда, но он молчал, боясь собственного голоса, и только кивал головой.— Расскажи им, — прибавил Самбор, — что вчера многих кметов не стало… и как пышно их хоронили… А нам обещают, что такие потехи будут теперь каждый день… В темнице под башней, не считая племянника с выколотыми глазами, сидит в заточении несколько кметов… Скоро настанет черёд и для других.Хенго нетерпеливо кивал головой и все беспокойней озирался; наконец, он знаком заставил юношу отойти с дороги… Пора было ехать; немец и его сын сели на коней. Князь смотрел с крыльца, как они тронулись в путь, но уже не сказал ничего. Только выехав из ворот, за плотиной Хенго вздохнул полегче… Нет, чаща лесная лучше такого гощения. И они погнали коней во весь опор по той же пустынной дороге, что и вчера. Пока видна была серая башня, над которой кружились вороны, немец опасливо озирался, словно боясь, что его ещё могут воротить. Герда, дрожа от страха, не смел даже словом перекинуться с отцом.Вскоре они очутились в лесу и только тут почувствовали себя в безопасности.Дорога, по которой они ехали со Смердом, запомнилась немцу, привыкшему к странствиям. Но и она приводила его в трепет: он боялся встретить более грозных путников, чем слепой гусляр, и мчался вперёд, оглядываясь по сторонам и заранее обдумывая, где стать на ночлег, так как не надеялся за день добраться до Виша. Теперь они уже знали брод и смело переправились на другой берег. Никто не попадался им навстречу. Только вдали испуганно разбегались козы, а водяные птицы с криком срывались с реки и перелетали на дальние болота.Уже вечерело, когда Хенго заметил на горе большой камень, стоявший посреди других, поменьше: это место он облюбовал ещё вчера. Тут они отъехали от реки и углубились в лес; Хенго разыскал зеленую лужайку, где могли пастись лошади, и вместе с сыном развёл костёр, чтобы отгонять зверя. Наскоро соорудив из ветвей шалаш, они улеглись спать.Майская ночь быстро пронеслась, а под утро разразилась гроза с проливным дождём и согнала их с ночлега. Хенго беспокоился и торопился в дорогу, но, перед тем как сесть на лошадь, схватил Герду за руку.— Ты видел и слышал, что делалось в городище — сказал он. — Я велел тебе молчать и не показывать, что ты знаешь язык своей матери… Так молчи и теперь… будь нем…И отец погрозил ему кулаком, но мальчик только поглядел на него осоловелыми глазами, и, сев на коней, они поскакали к двору Виша. Дождь ещё лил, лошади поминутно скользили, так что пришлось замедлить шаг; был уже полдень, когда они увидели дым, засеки и пасущихся на лугу кобыл, которых, отгоняя жеребят, доили женщины.Виш стоял на высоком берегу, у ног его лежали сторожевые собаки. Немец замахал ему издали рукой, и старик стал проворно спускаться к нему. Собаки уже бросились вперёд, готовые разорвать чужого, но грозный окрик хозяина заставил их вернуться, и они покорно поплелись за ним.Глаза старика загорелись любопытством, казалось, он был удивлён, что немец вернулся невредимый из городища. Он разглядывал его, лошадей и тюки.— Скоро же вы вернулись, — сказал он, улыбаясь, — успешно ли съездили?— А нечего мне было там делать, — отвечал Хенго, — да и хотелось поскорей выбраться из незнакомого края.С этими словами Хенго отдал сыну своего коня, а сам, уверясь, что собаки его не загрызут, пошёл с хозяином. Когда они остались одни, кмет поглядел на него, словно хотел что-то прочесть в его глазах.— Что слышно в городище? — спросил он. Хенго промолчал.— Я мало что видел, да и слышал немногим больше, — ответил он, подумав. — Только ваш парень велел вам поклониться… ему там хорошо…— Молодым везде хорошо, — заметил хозяин и вздохнул.По ответам немца видно было, что он не хотел рассказывать. Виш задал ещё несколько осторожных вопросов, но немец отвечал так уклончиво, что он замолчал.Герду встретили во дворе как знакомого и повели вместе с лошадьми под навес. Мальчик, как в лихорадке, дрожал всем телом после вчерашнего испуга и нынешнего холодного дождя. Все жалели его. Один из работников, не предполагая, что он понимает их язык, взял его за руку и чуть не насильно потащил в избу, где с утра жарко топилась печь.Женщины как раз месили тесто и просеивали муку, а слуги с песнями вращали жернова.Мало было таких работ в поле или дома, за которыми, по тогдашнему обычаю славян, не пели бы песни. Песня была спутницей всякой работы, особенно женской. Как птицы, заливались девушки и пели всю юность… песням учились вместе с речью. Пели песни Гониле Гонила, или Генниль — западнославянское божество солнца.

, выгоняя на пастбище скотину, с песнями пасли её и возвращались с поля, пели за прялкой и за жерновами, у матушки-дежи и у ткацкого станка, с горя и на радостях, со слезами и рыданиями, на свадьбе и на похоронах. Были песни старинные, которым дочери учились у матерей, чтобы передать их своим детям, песни, освящённые веками, из которых, по пословице, не выкинешь слова, но были и иные: они изливались прямо из сердца, а тот, ктопел их первый, не знал и сам, откуда они пришли и как сложились.Подхватив их, к ним что-то добавлял второй, изменял третий, и так они рождались от многих неизвестных отцов и жили на радость всем.Когда посиневший от холода Герда вошёл в избу и услышал песни, которые когда-то тихонько напевала его мать, тоскуя на чужбине, сердце его дрогнуло, в груди захолонуло, и из глаз брызнули слезы. Он позабыл, что должен скрывать свою речь, что ему велели быть немым я глухим, и с губ его невольно сорвалось:— Матушка моя!На пороге стояла Дива, она смотрела, слушала и пела, но только до неё одной донёсся возглас мальчика, который сразу покраснел, испуганно оглянулся и забился в тёмный уголок. Дива подошла к нему, положила руку ему на плечо и почувствовала, что он весь дрожит.— Не бойся, — сказала она, — я тебя не выдам. — Она отошла, зачерпнула в ковшик пива, подогрела на огне и, ухватив его краешком фартука, поднесла Герде; мальчик с жадностью выпил, подняв на неё заплаканные глаза.Этот детский взор, смягчённый воспоминанием о матери, растрогал девушку. Она взяла мальчика за руку и увела в сени, где было тише. Герда схватил её руку, как когда-то материнскую, и поцеловал. На руке блеснула слезинка.— Мне запретили говорить, — шепнул он. — Отец убьёт меня, если узнает. Ах, не выдавайте меня! Я не немой, мать моя говорила на вашем языке и была вашей крови.Дива погладила его мокрые волосы.— Говори, не бойся, — сказала она тихо, — что ты видел в городище?— О! Страшное, такое страшное, что волосы встают дыбом и дрожь пробегает по телу. О! Я видел кровь… лужи крови, всю ночь я слышал стоны и хохот, словно крик филина.Он умолк, боязливо озираясь.— Говори, мальчик, говори, как если б тебе родимая велела.Мягкий её голос проник в его сердце.— Нам нужно твоё слово, — прибавила она, гладя мальчика по лицу.Она низко склонилась к нему, и Герда, обливаясь слезами, стал ей рассказывать на ухо о том, что вчера делалось в городище: как разгорелся кровавый пир и во дворе бесновались пьяные кметы, как их обнажённые трупы бросали в озеро и как смеялся князь и каркали вороны, а собаки выли — от радости или от страха. Он рассказал, как потом несытые княжеские псы сбежались лакать ещё тёплую кровь в лужах, как наутро причитали и плакали женщины, как уносили они трупы и грозили князю.Он рассказывал, а Дива бледнела, вся её осанка преобразилась, девическая мягкость сменилась рыцарским бесстрашием, глаза из-под ресниц метали пламя, а белые руки сжимались, как будто она держала в них меч. Она высоко вскинула голову, и на бледном лице её загорелся румянец.Когда Герда кончил рассказ, вошли Хенго и Виш; мальчик, испугавшись, что раскроется его болтовня, едва успел проскользнуть вдоль плетёной стены конюшни и тут забился в угол, съёжившись под лоскутом сукна. Дива стояла, как прикованная, и долго не двигалась с места. Виш, мимоходом взглянув на неё, прочёл на её лице, что в душу ей запала какая-то искра, от которой она воспламенилась. Движением ресниц она показала отцу, чтобы он проходил и ни о чём не спрашивал.Едва Хенго переступил порог, как в горнице смолкли женские голоса, и только смех пролетел, как ветер по листьям; сразу стали слышны скрежет жерновов, потрескивание огня, бульканье кипящей воды и стук дождевых капель, стекавших с крыши на завалинку.Гостя встретили радушно. Немец, мрачно насупясь, сел за стол, губы его не разжимались, а лоб, казалось, придавил камень, не давая открыть глаза и ясно взглянуть. Тщетно заговаривал с ним Виш, тщетно старая Яга, подавая кушанья, расспрашивала о Самборе — он ничего не знал. После бури небо прояснилось. Чёрная грозовая туча ещё стояла вдалеке над лесом и по тёмной её одежде змеями проносились молнии, а над избой уже сияло лазурное небо и светило солнце. Птицы отряхивали намокшие крылышки и, щебеча, летали вокруг дома. Ласточки уже носили комочки ила для гнёзд, а воробьи яростно ссорились из-за найденных зёрен. Аист собирался в путь и, стоя на длинных ногах в своём гнезде, хлопал крыльями и, задрав кверху клюв, курлыкал.Почти не притронувшись к еде, немец поднялся и стал прощаться с хозяином, словно ему не терпелось ехать. Он забрал свои тюки, навьючил на лошадей, сел сам и вскоре вместе с сыном скрылся из виду, свернув в лес.Виш, стоя у ворот, смотрел им вслед, когда подошла Дива. Старик обернулся к ней и ласково улыбнулся. Всякий раз, когда он смотрел на эту дочь, красу и радость дома, лицо его светлело. И всегда Дива отвечала ему улыбкой, теперь же она была задумчива и печальна. Молча приблизившись к отцу, она повела его к реке.— Немец ничего не говорил? — спросила она.— Молчал, как могила, — ответил старик.— А мне счастливый жребий в немом отроке открыл дар речи, — сказала Дива. — Сын Хенго поведал мне страшные вести. Тебе надо знать о них, отец. Грозные ветры веют на нас из городища… Мальчик не лгал; рассказывая, он плакал и ещё весь дрожал от страха. Послушай!Тихим голосом Дива начала свой рассказ. Опершись на посох, Виш слушал её, опустив голову. По лицу старика нельзя было понять, какие чувства волновали его, оно оставалось холодным, как камень; он не мешал дочери и не прерывал её ни одним словом. Но вот она умолкла, а отец, казалось, все ещё слушал её.Наконец, он поднял голову, и из старческой груди его вырвался тяжёлый вздох.— Пора, — сказал он, — будь что будет… Надо сзывать вече, давно его не было, и люди разошлись врозь, действуют всяк по своему разумению. Пора со своими совет держать, разослать вицы Вицы — зеленые ветки, разносившиеся для оповещения о сборе на вече; огненные вицы — костры, зажигавшиеся на холмах и вершинах гор, чтобы созвать население для отражения врага.

созвать братьев… Будет на то их воля, пусть выбирают мою старую голову, и, что порешит наш сельский мир, то я и сделаю, а ты, Дива, молчи!Дочь склонилась к нему и, взяв его руку, поцеловала.— Коляда поможет! — шепнула она. VII Не прошло и часу, как старый Виш снова показался на пороге своего дома, но он так изменился, что его трудно было узнать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55