Он слишком погряз в уголовных делах, чтобы оставить в живых такого свидетеля, как я… Смотрите, смотрите, сейчас остатки крыши рухнут!
Мы сделали еще шаг назад. Вода, попадая в горящее нутро гостиницы, мгновенно превращалась в пар, и он, смешавшись с дымом, грязными клубами поднимался в темнеющее небо.
– Пойду-ка я устраиваться в гостиницу «Горизонт», – сказал профессор. – Приму душ, полежу на кровати, подумаю. Может быть, придет в голову интересная идея. – Он тронул меня за руку чуть выше локтя. – Заходите, если что.
Пожарные затаскивали шланг во внутренний дворик. Из окон первого этажа уже не вырывалось пламя, зато валил густой дым, из-за которого большая часть горящего дома оказалась как бы закрытой ширмой. Спасаясь от едкого дыма, зеваки бросились врассыпную. На их месте, на обочине дороги, остались стоять лишь две темные иномарки. Прислонившись к никелированной трубе джипа, поигрывая кулоном на цепочке, стоял Серега. Он увидел меня, оторвал зад от машины и, ссутулившись и по-бычьи наклонив голову вперед, не торопясь пошел ко мне.
– Недавно подъехал? – уточнил он, небрежно кидая мне свою мягкую руку. – Знаешь, кто это сделал?
Я кивнул. Серега несколько мгновений внимательно смотрел мне в глаза, словно хотел убедиться, что я не ошибся.
– Я его видел на «черепахе», – быстро и негромко сказал он, глядя то себе под ноги, то на пожарных. – «Уазик» стоит наверху, у водокачки, а он сам на пляже. Загорает. Народу никого.
И, больше ни слова не говоря, пошел к своему джипу. Я смотрел на его широкую сутулую спину и нервно теребил пальцами горячую рукоятку «регента», лежащего в кармане куртки.
Глава 32
Я понимал, что так нельзя, что сам делаю свою жизнь невыносимой, но остановиться не мог. Бешенство, которое охватило меня, заглушило голос разума, как грохот прибоя заглушает крик утопающего. Вылетая на каждом повороте на встречную полосу и рискуя влобовую столкнуться с какой-нибудь машиной, я гнал «Опель» по серпантину Новосветского шоссе к насосной станции, под которой на несколько километров протянулись дикие заповедные пляжи, контролируемые егерями.
– Я тебя убью, ублюдок! – бубнил я под нос, от нетерпения и злости ударяя кулаком по рулю и нервно нажимая на педаль акселератора. Послушная машина дергалась, ревела мотором, и цифры тахометра мельтешили, как клубок червей.
– Алиби себе устроил, на пляже отметиться решил! Я тебе устрою алиби! Тебе не жить на этом свете! Таким уродам на земле нет места…
Солнце, лишь под вечер освободившись от туч, нагишом сваливалось за Алчак, проведя по морю кровавую полосу. Ветер утих, шоссе высохло, словно не было ни ночной бури, ни утомительного дневного дождя, но воздух оставался все еще сырым и тяжелым от испарений.
Я проскочил мимо насосной станции, краем глаза заметив среди зарослей можжевельника и хвои желтый кузов «уазика», затормозил у самой скалы, нависшей над шоссе, вышел из машины и перемахнул через ограждение.
Никогда я не чувствовал себя более несчастным, чем сейчас. Я потерял все, что у меня было. Я не смог уберечь даже то, что принадлежало нам с Анной, что казалось вечным символом, памятником нашей былой любви и единства судеб. Нищий, брошенный всеми, униженный поступком самоуверенного подонка, я был способен лишь слепо следовать какому-то звериному инстинкту мести и, не задумываясь над тем, что сделаю с капитаном, когда найду его на пустынном пляже, полностью отдал себя во власть неуемной жажды расправы над человеком, который сделал меня несчастным.
Я не чувствовал ни усталости, ни боли в ногах, прыгая по склону, как на трассе слалома, я не замечал, как ветки хлещут по лицу, словно пытаясь привести меня в чувство, я превратился в снаряд, напролом идущий к своей цели, и когда добежал до обрыва и спрыгнул с трехметровой высоты на прибрежную гальку, когда в нескольких десятках метрах от себя увидел тощую белую фигуру капитана, на котором не было ничего, кроме трусов и надвинутой на глаза фуражки, то даже удивился своему спокойствию.
Капитан не видел меня и не слышал моих шагов. Он сидел лицом к морю в нескольких шагах от воды и, подперев голову руками, неподвижно смотрел на горизонт. Его непропорционально длинные и худые ноги по щиколотку увязли в мокрой гальке, и со стороны казалось, что у капитана нет ступней, а вместо них – то ли копыта, то ли культи. Горбатая, рахитичная спина изогнулась вопросительным знаком, отчетливо выступила цепочка позвонков.
Я приближался к нему, стараясь идти как можно ближе к осыпи, где была тропа, приглушавшая шаги. Поравнявшись с высохшей, отполированной морем корягой, на которой капитан развесил рубашку и брюки, я откинул ногой лежащую тут же кобуру с пистолетом и, едва капитан вскочил и развернул свою синеватую и впалую грудь, с крутого разворота ударил его под козырек фуражки.
Фуражка сразу слетела, упала мне на руку, а оттуда – под ноги. Я наступил на нее, втаптывая ненавистный козырек в гальку, и, не дожидаясь, когда капитан упадет, добавил ему слева.
Капитан упал на четвереньки, отхаркиваясь и тряся головой.
– Не сметь… – бормотал он, пытаясь подняться на ноги. – Нападение на сотрудника… не сметь… это плохо для тебя…
Я не насытился. Жалкая угроза лишь подлила масла в огонь. Не останавливаясь, я схватил его за волосы, заставил подняться на ноги и прямым ударом в подбородок снова кинул на гальку.
– Не надо… – кашляя и брызгая красной слюной, широко расставив руки и раскачиваясь, словно пьяный, бормотал капитан. С его лица частыми каплями стекала темная и густая кровь. Камни под ним стали пятнистыми, в горошек. – Не нужно так… это преступление… статья сто двадцать… сто шестьдесят прим… не сметь так…
Я снова поднял его и ударил в живот. Капитан согнулся, широко раскрыв рот, он не мог продохнуть, лицо его от напряжения стремительно багровело, а глаза наполнялись ужасом. Он подумал, что я его убиваю, что я не остановлюсь до тех пор, пока он не перестанет дышать, и, словно подтверждая его мысли, я стал бить его коленом в лицо. Хватая воздух обезображенными губами, капитан снова повалился на залитую кровью гальку…
Дикий, пронзительный визг, словно провели гвоздем по стеклу, раздался за моей спиной, и в первое мгновение я не понял, что это человеческий крик, крик ребенка, девочки десяти-двенадцати лет. Худое, несуразное существо в серых полуспущенных колготках, красной юбке и выцветшей нейлоновой кофте, с каким-то дурацким сачком в руке, с перекошенным, залитым слезами и соплями лицом кинулось на кривых тонких ногах к корчившемуся капитану.
– Папочка!! Папуленька!! Миленький!! Что с тобой?! Миленький, родненький, не умирай, папулечка!!
Потрясенный появлением здесь этой девочки, невообразимой глубиной ее горя и страданий, которые я ей причинил, все еще сжимая кулаки, я медленно пятился назад. Девочка, продолжая исступленно кричать, дергала отца за руку, пытаясь поднять его на ноги, упиралась своими худыми кривульками в гальку, падала, пачкая не по размеру большие колготки в крови и, не закрывая рта, поворачивала в мою сторону болезненное, блеклое, некрасивое лицо.
– Зайчик мой, родненький!! – визжала она, перечисляя, должно быть, те ласковые эпитеты, которыми называли в семье ее. – Котеночек!! Ласточка!! Не умирай, миленький!! Ой-е-ей, не надо!! Ой, встань скорее, папочка дорогой…
Она упала перед ним на колени, прижала его голову к себе и громко заскулила. Капитан, все еще кашляя и тряся головой, что-то тихо бормотал, судорожно, на ощупь, искал ее затылок и гладил растрепанную куцую косичку, на которой болталась пластмассовая божья коровка с обломанными лапками.
Не в силах больше смотреть на все это, я повернулся и кинулся в гору. Я бежал вверх, уже ненавидя себя, уже до боли жалея этого тупого, бедного и мстительного капитана и его дистрофичную дочь, хрипел и задыхался от усталости, но на шаг не переходил до тех пор, пока, обессилевший, не упал под кипарис, на присыпанные сухими иглами камни.
* * *
От гостиницы остались лишь обугленные стены с черными оконными проемами. Прожектор, повешенный на столбе электропередачи, освещал дымящиеся руины. Спектакль закончился. Народ, насытившийся зрелищем, медленно расходился. На месте, где стояла пожарная машина, темнела большая лужа.
Я даже не вышел из кабины. Душа ныла так сильно, что я боялся разрыдаться. Включил дальний свет фар и, отхлебывая водку из горлышка, смотрел на стены, железную дверь калитки, покрытую пузырями краски, каркасы зонтов, торчащие над верхним краем стены словно гигантские обтрепанные одуванчики, на почерневшую, с подпаленными листьями шелковицу, растущую с тыльной стороны гостиницы.
Так, не отрывая взгляда от пепелища, я сидел долго. Мне некуда и не к кому было ехать. Моим последним пристанищем стала машина. Друзей я растерял. С капитаном расквитался. Смысла в дальнейшей жизни не было.
Кто-то постучал в боковое стекло. Я повернул голову и не сразу узнал Ладу. Пригибая голову, чтобы я мог ее видеть, она показывала куда-то рукой.
– Привет! – сказала она, когда я опустил стекло.
– Привет.
Хорошо, что Лада не стала говорить банальности, соболезновать, утешать и успокаивать. Ненавижу, когда кто-то сопереживает мне на словах.
– Тебя Володя разыскивает.
– Какой еще Володя?
– Ну, этот… – Лада мучительно подыскивала точное слово. – Друг Анны, не понимаешь, что ли!
– Так бы и сказала, что Влад. А зачем он меня разыскивает? – равнодушно спросил я. – Он мне не нужен.
Лада торчала в оконном проеме, как портрет в рамке. Она была в том же декольтированном голубом платье, в каком я впервые увидел ее. Девочка вышла на работу.
– Можно я сяду в машину? – спросила она.
– Садись, – пожал я плечами.
Она, цокая каблучками, обошла «Опель», открыла дверцу, села, а затем перенесла свои изящные ножки через порожек.
– Там, это… – сказал я, кивая на то, что осталось от гостиницы и делая глоток из бутылки. – Ты забыла деньги и пудреницу. Все сгорело.
– Я не забыла, – тихо ответила Лада. – Ты мне ничем не был обязан. А пудреницу я оставила, чтобы был повод зайти еще раз.
– Будем считать, что уже зашла. К сожалению, пригласить в апартаменты не могу – там у меня не совсем убрано, – мрачно пошутил я.
– Давай проедем немного вперед, – предложила Лада. – Влад отлавливает тебя у сквера.
– Давай проедем, – согласился я, протягивая ей бутылку.
Мы тронулись и медленно поехали сквозь людской поток. Разноцветные огни, мигающие в такт музыке, слепили глаза и отражались в зеркалах. Широкий передок «Опеля» рассекал поток людей, как катер волны. На нас плыли улыбки, десятки, сотни улыбок. Это был иной, чуждый мне и, может быть, враждебный мир. Мне казалось, что все, кто сейчас беззаботно улыбается, мои враги. Все они стояли и глазели на пожар, им хотелось побольше огня, и чтобы с грохотом вылетали стекла, обрушивались опоры, обваливалась крыша. Чем эффектней, страшнее, тем лучше.
Лада думала о другом.
– Помнишь, какой был дождь в тот вечер? – спросила она.
С чего бы это ее потянуло на воспоминания? Я искоса взглянул на девушку. Она держала бутылку, как свечу.
– Выпей!
Она отрицательно покачала головой.
– Что у тебя с руками? – заметила Лада. – Они в крови. Ты тушил огонь?
Не отрывая рук от руля, я мельком взглянул на них. На костяшках пальцев была содрана кожа, запеклась кровь. Кожа стала тонкой, не то что раньше. Десятка ударов по физиономии не выдержала.
Я вспомнил мокрое, с безумными глазами лицо кривоногой девочки и подумал: почему у гадов всегда рождаются несчастные и очень ранимые дети?
Лада достала из сумочки носовой платок, смочила его водкой. Подстраиваясь под движение моих рук, она оттирала запекшуюся кровь и все время дула на ссадины, думая, что мне больно. Ее внимание становилось слишком навязчивым, она начинала опекать меня и уже не скрывала жалости.
Я дернул рукой, поймал кончик платка и кинул его на панель.
– Не надо, не мешай.
– Тебе мои пожелания, конечно, до лампочки, и все же постарайся не терзать себя, – участливо посоветовала Лада. – Все уже в прошлом. Гостиницу уже не вернешь, а нервы можно спасти.
– Слушай, – дернул я головой и ударил кулаком по кнопке сигнала. – До чего же ты умная!
Лада предусмотрительно промолчала, взяла платок в бурых пятнах, разложила его на колене, разгладила ладонью.
– Может, тебе нужны деньги на первое время? – через минуту спросила она. – Я могу дать в долг.
Я стиснул зубы. Ох, не вовремя села она рядом со мной, видит бог, не вовремя!
– Ты не рассердишься? – после паузы продолжала добивать меня Лада. – Может быть, тебе сейчас не до этого, но я хотела пригласить тебя на ужин.
Нет, она не просто хотела пригласить меня на ужин. Она думала, что я голоден и у меня нет денег на еду. Это ж Армия спасения какая-то, а не проституция! Это кем же я выгляжу в ее глазах?!
– Влад очень беспокоился за профессора, – излишней словоохотливостью компенсировала мое молчание Лада. – Ты случайно не знаешь, где был профессор во время пожара?
Это была последняя капля, переполнившая чашу моего терпения. Я повернул лицо к ней и, почти не глядя на дорогу, рявкнул:
– Все!! Молчи и не лезь в чужие дела! Я не нуждаюсь в твоем участии и сострадании! Это тебе понятно?! Меня не надо жалеть! Ты лучше на себя посмотри! Ты вспомни, кто ты такая! Ты очнись, милая!..
Раздался треск, машину тряхнуло, и по лобовому стеклу хлестнули упругие ветки, словно кусты, в которые мы въехали, дали «Опелю» пощечину за беспардонный визит. Хорошо, что скорость была небольшой, иначе кувыркаться нам, как ежикам с горки. Пропахав клумбу, нашпигованную звонкими и тугими калами, и застряв одним колесом в кювете, машина замерла.
Лада, сунув сумочку под мышку, бросила бутылку с водкой мне на колени, открыла дверь и выпорхнула наружу. Я посигналил ей, а потом «поморгал» дальним светом фар. Она не обернулась и, блеснув напоследок люминесцентным изумрудом платья, смешалась с толпой.
Чертыхаясь, я попытался выехать из кювета задним ходом, но ничего не вышло – машина застряла серьезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55