Надо же, рефлекс остался, несмотря на то что уже три года живу у Пен… Она сама увлекается оккультизмом и в состоянии защитить собственное жилище.
Едва начав спускаться по ведущим в подвал ступенькам, я понял, что ошибся насчет Пен. В невидимой с улицы кухне горел свет; судя по звукам, там кипела работа.
В общем, я спустился в кухню. Пен сидела за столом спиной ко мне; лампочка над ней раскачивалась от дующего в треснутое окно ветра. Молодая женщина даже голову не подняла: не хочет отвлекаться ни на секунду. Перед ней раскрытый набор для рукоделия и остатки порванного ожерелья. Еще пара шагов, и я понял, чем занята Пен: бусины распускает, прилежно и очень аккуратно. Вон они, в стоящем с левой стороны блюдце, а рядом – бутылка виски и стакан.
– Угощайся, – будто прочитав мои мысли, предложила Пен. – Второй разбила, когда пыталась вывести запах скипидара.
Не дожидаясь особого приглашения, я взял стакан, сделал большой глоток и поставил на место. Тут и заметил: Пен распускает не ожерелье, а четки.
– Чем занимаешься? – поинтересовался я: не спросить было просто невозможно.
– Вот, бусы решила распустить, – сухо ответила она. – Зачем?
– Затем, что они слишком крупные. – Пен наконец подняла глаза, покачала головой и прищурилась. – Ты переоделся, – разочарованно проговорила она. – Надеюсь, костюм привез?
– Да, он в машине. – Я поставил клетку с Роной на стол. – Спасибо, что выручила.
Изображая поцелуи, Пен зачмокала губами, а Рона, встав на задние лапки, заскреблась о прутья.
– Пожалуйста, отнеси ее в гарем, – попросила хозяйка, и я обрадовался. По любому другому сценарию пришлось бы рассказывать о дне рождения Питера, так что каждая минута отсрочки казалась лишней минутой счастья. Тем не менее бусины в блюдце не давали покоя: наверное, потому, что я только что видел Рафи, а работа Пен очень напоминала то, чем пациенты больницы Стенджера любят заниматься в перерывах между сеансами электрошоковой терапии.
– Слишком крупные для чего? – уточнил я. Пен не ответила.
– Отнеси Рону вниз, – повторила она. – Я сейчас приду. Кстати, на каминной полке рядом с часами тебя ждет сюрприз.
Спускаясь в подземную крепость Пен, я услышал песню, от которой плескавшиеся в душе волны беспокойства покрылись бурунами. «Энола гей» в исполнении группы «ОМД». Частенько, уходя наверх, Пен не выключает старенький проигрыватель, а когда пластинка заканчивается, эта модель начинает играть сначала. Но музыка восьмидесятых – знак тревожный, очень тревожный.
Дверь в гостиную была приоткрыта. Эдгар и Артур мрачно следили с любимых насестов – вершины книжного шкафа и бюста Джона Леннона соответственно, как я перекладываю Рону из клетки-переноски в огромный крысиный пентхаус, где она проживает в компании, здоровенных самцов, которые с радостью дадут ей то, чего от меня никак не добьешься.
Я взглянул на каминную полку. У старинных, но абсолютно нелепых часов что-то стоит: глянцевая открытка с загнувшимися краями, повернутая ко мне беловато-кремовой стороной. Фотография! Шагнув к камину, я схватил ее и повернул лицом к себе.
Я примерно догадывался, кто на ней изображен: настроение Пен и музыка – достаточно четкие указатели. И все-таки меня словно под дых ударили.
Оксфорд, колледж Сент-Питерс, задний двор – тот самый, где из фонтана порой бьет что угодно, только не вода. Ночь… Сценка высвечена чьим-то фотоаппаратом со слабенькой вспышкой, поэтому никакого фона не получилось. Первое, выступающее из темноты пятно – девятнадцатилетний Феликс Кастор с каштановыми кудрями и натянутой улыбкой, всем своим видом показывающий, что еще восемь месяцев назад не учился в государственной общеобразовательной школе. Мне уже полюбились длинные пальто, но в ту пору любовь олицетворяло шикарное черное пальто от «Барберри»: в дореволюционную русскую армию я еще не вступил. Пальто явно предназначалось Мужчине с плечами пошире, я в нем походил на вешалку ростом метр семьдесят пять.
Слева от меня Пен. Боже, какая красотка! Ни одна фотография на свете не способна передать богатство красок и бьющую через край энергию. Украшенная перьями сетка для волос, расшитая блестками водолазка и черная юбка с разрезом (наряд словно подчеркивал: это утро после вечеринки), скромно потупленные глаза – Пен похожа на шлюху, которая решила отказаться от распутства и стать монахиней, но никому еще об этом не рассказала. Правая рука с вытянутым указательным пальцем воздета к небесам.
Справа Рафи. На нем его фирменный черный костюм в стиле Джавахарлала Неру и фирменная улыбка. Дитко улыбается, будто знает какой-то секрет. По мнению Германа Мел-вилла, изобразить нечто подобное – пара пустяков, но ведь он же считал Моби Дика Белым Китом.
Мы с Рафи стоим на корточках: одна нога вытянута назад, другая согнута в колене.
Ту ночь я помню с поразительной точностью и, следовательно, помню причину для странной позы: мы приготовились к старту и ждали лишь сигнала Пен.
– Я нашла ее в гараже, – откуда-то сзади объявил голос Памелы Бракнер. – После того, как ты перенес туда все приспособления для оккультизма. Фотография валялась на полу.
Я повернулся, чувствуя, что меня застали врасплох: возможно, застеснялся постыдных невысказанных мыслей. В одной руке у нее блюдце с бусинами, в другой – изуродованные четки, вид задумчивый и немного печальный.
– Так в чем дело? – спросил я, нащупывая тему, которая бы не имела отношения к фотографии, и кивком головы показал на блюдце.
– Дело? – переспросила Пен, поставила блюдце на диван, а потом тяжело опустилась рядом. По-моему, вопрос ее немного озадачил, если проблема, конечно, не в виски. Пауза затянулась. – Я ждала матча, а его прервали из-за дождя, – наконец сказала моя подруга, явно стараясь казаться беспечной и легкомысленной, что у нее не совсем получалось. – Черт подери, почему я не богата? Почему ты не играешь на гитаре, как Стокер?!
Это наша старая шутка, которая от длительного неиспользования начала покрываться мхом. Мак Стокер, он же Топор Мак, он же Мак Пятерка, поступил в Оксфорд в один год с нами, а потом тоже вылетел – стал основным гитаристом в группе, игравшей хард-метал. Стокер выступал так успешно, что уже трижды лечился от наркозависимости.
Я заставил себя улыбнуться, но Пен взаимностью не ответила. Серьезный взгляд метнулся ко мне, затем к блюдцу с бусинами, затем снова ко мне.
– Фикс, я беспокоюсь о тебе, сильно беспокоюсь. Не хочу, чтобы ты мучился. На прошлой неделе я ходила к Рафи, и он сказал, ты попадешь в беду. Вернее, сам очертя голову в нее бросишься. – После секундной паузы голос Пен прозвучал чуть глуше: – Иногда я думаю: могла ли жизнь сложиться иначе? Для него… для нас?
– Металлисты на вистле не играют, – вяло отбился я, хотя слова Пен касались не Марка Стокера, а старой фотографии, возвращавшей к воспоминаниям, от которых хотелось спрятаться.
В тот вечер в Оксфорде была не простая вечеринка, а майский бал: золотые детишки играли в декадентов взрослых, вот только должного самообладания не присутствовало, да и цинизма не хватало. Пен держала нас с Рафи за руки; все трое явно потеряли голову от алкоголя, медленных танцев и бурлящих юношеских гормонов. Дитко с присущим ему нахальством предложил перепихнуться втроем, но примерная католичка Пен заартачилась: ни за что, однако тут же внесла контрпредложение – мы с Рафи, устроим кросс по двору, и победителю достанется главный приз…
– Как праздник у Додсонов? – спросила Пен, прерывая поток воспоминаний.
Наверное, в тот момент я напоминал оленя, ослепленного огнями прожекторов.
– Отлично, – без запинки соврал я, – все прошло отлично. Мистер Борьба с организованной преступностью выписал чек. Завтра утром обналичу и расплачусь с тобой.
– Здорово! – воскликнула Пен. – А я покажу, для чего нужны бусы. Тоже завтра, устроим равноценный обмен.
– «Равноценный обмен» – чем не девиз для порядочных домовладельцев всех времен и народов?
– Слава богу, хоть один из нас начал зарабатывать, – пробормотала подруга и, поморщившись, пригубила виски. – Не пополню банковский счет – у меня отнимут дом.
Беспечность в ее голосе напускная. Я прекрасно знал, как она любит этот дом; нет, не просто любит, как она к нему привязана. Пен – его третья хозяйка из рода Бракнеров, а три – число магическое. Все ее религиозные обряды, ритуалы, заклинания – в странном посткатолическом варианте викканства – тесно связаны с домом номер четырнадцать по Лидгейт-роуд. Ни в каком другом месте она их справлять не сможет.
– Разве закладная еще не выкуплена? – подыграл я ее беззаботному тону.
– Первая выкуплена, – призналась Пен, – ноя брала другие кредиты, все под залог дома.
Моя подруга искренне верит в столь популярные нынче способы быстрого обогащения. Не единожды обжигалась, однако никаких выводов не сделала.
– Насколько все серьезно?
– До конца месяца нужно достать пару сотен, – вздохнула Пен. – Когда начнут платить авансы за праздники, все будет в порядке, но пока приходится считать каждый пенс.
Ну что тут скажешь? Поцеловав Пен на ночь, я поднялся к себе и в изнеможении бросился на кровать. Что-то, лежащее в кармане брюк, больно впилось в бедро, и я, выгнувшись, выгатил это что-то на свет. Пустая карта!
«На смену категоричному „нет“ придет „да“, и ты примешься за эту работу еще до наступления утра».
– Чертов ублюдок! – Я бросил карту в угол и лег спать одетым. Телефон Боннингтонекого архива есть в справочнике, домашний телефон Пила на конверте, но до наступления yтpa звонить нив одно из мест не стоит.
4
Между Риджентс-Парк и Кингс-Кросс есть улицы, которые когда-то были городом. Город назывался Сомерс, впрочем, на большинстве современных карт название до сих пор стоит, хотя местные жители его практически не употребляют.
Этот район из тех, что пострадали от промышленной революции и так и не оправились. В середине восемнадцатого века здесь были поля и фруктовые сады, богачи строили и покупали имения. Через сто лет в Сомерсе кишели заразой трущобы и воровские притоны – посетив подобное место, Чарльз Диккенс тотчас бы схватился за перо. В центре бывшего города гигантским свадебным тортом раскинулась станция Сент-Панкрас, хотя настоящим тортом был сам Сомерс, разрезанный на куски автотрассами, железными дорогами и холодной коммерческой логикой нового века. Трущобы исчезли, но только потому, что городок исчез, как таковой, превратившись в культю ампутированной ноги. Любая улица может внезапно прерваться железной дорогой, подземным переходом или глухой стеной – частью серого замшелого склада Юстона.
Боннингтонский архив располагается на одном из таких обрывков за пределами основной части Эверсхолт-стрит, соединяющей Камден с Блумзбери. Остаток улицы занимают склады, офисы обслуживающих их организаций, мелкие типографии с пыльными окнами, а порой и строительными лесами.
Но в отдалении, по ту сторону железнодорожных путей, притаился блочный многоквартирный дом аж 1930 года постройки: потемневшие кирпичи, ржавое кованое железо, балконы, завешанные флагами сохнущего белья, зато над подъездом неожиданная белокаменная скульптура мадонны с младенцем. Наверное, поэтому дом и назвали в честь Пресвятой Богородицы.
Боннингтонский архив выделяется на фоне блочных чудовищ, как старая дева среди пьяниц. Судя по виду, пятиэтажное здание построили в девятнадцатом веке из темно-красного кирпича. Похоже на дворец, возведенный крупным чиновником, который всю жизнь мечтал о собственной крепости, однако, подобно Фердинанду! умер, так и не успев пересечь порог своего Бельведера. Увы, вблизи видно, что дворец давно стал жертвой политики «разделяй и властвуй»: окна первого этажа забили фанерой, ближайший ко мне вход завалили мусором и старыми грязными коробками. Действующий вход в архив хоть и принадлежал тому же зданию, находился метрах в двадцати от первого.
Двойные двери из четырех панелей лакированного красного дерева в нижней части покрылись выбоинами и потертостями, но впечатление все равно производили. Справа от дверей – медная табличка, изящным шрифтом с засечками объявлявшая: передо мной Боннингтонский архив, находящийся под патронатом корпорации Лондона и районного отделения УМ. Ниже – часы работы; впрочем, вряд ли сюда стекаются посетители.
Я вошел в очень большое и представительное фойе. Что же, возможно, определяя время постройки здания, я ошибся на десятилетие-другое: черно-белые плиты пола буквально дышали нравственной непреклонностью Ее черно-белого Величества королевы Виктории. С левой стороны – стойка из серого мрамора, сейчас пустующая, но длинная и неприступная, как леса на перевале Роркс-Дрифт. За стойкой – гардероб: с десяток кронштейнов с плечиками. Хотя все до одного пустые, старание налицо: администрация заблаговременно позаботилась об удобстве потенциальных посетителей. В глубине фойе, за конторкой, кабинетик, на двери которого красовалось одно-единственное слово: «Охрана». В сочетании с пустой конторкой эффект получался довольно комический.
Справа от меня – широкая, мощенная серыми плитами лестница, а над головой – стеклянный купол, украшенный витражом в виде розы, храбро пытавшийся сиять сквозь толстый слой пыли и голубиного помета. У основания лестницы – три современных письменных стола, покрытых красным сукном и выглядевших совершенно не к месту.
Я неподвижно стоял на сером тусклом свету: прислушивался, присматривался, ждал. Да, здесь что-то было, какое-то отклонение, такое слабое, что уловил я его далеко не сразу. Глаза расфокусировались: я включал неопределенное шестое чувство, отточенное частым общением с нечистью, позволяя ему раскрыться в окружающем пространстве.
Прежде чем я сосредоточился на неведомой силе, слева громко хлопнула дверь, и слабый контакт прервался. Обернувшись, я увидел, как из кабинета ко мне направляется облаченный в форму охранник. Внешность вполне соответствует профессии, хотя этому мужчине хорошо за пятьдесят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51