https://wodolei.ru/catalog/ekrany-dlya-vann/Alavann/
Но у домика на Ракошской ей волей-неволей пришлось остановиться: сын заупрямился и ни за что не хотел расставаться с товарищами не попрощавшись. Высвободившись из материнских объятий, он встал на ноги и сказал им:
– До свидания.
Они по очереди пожали ему руку. Ручонка была горячая. Вслед за тем малыш исчез вместе с матерью в темных воротах. Где-то во дворе хлопнула дверь, засветилось окошко. И все стихло.
Мальчики поймали себя на том, что стоят, не трогаясь с места, и молча смотрят на светлое оконце, за которым в эту минуту нашего маленького героя укладывали в постель. У кого-то вырвался горестный вздох.
– Что-то будет? – сказал Челе.
Двое – трое, отделившись от остальных, побрели темной уличкой к проспекту Юллё. Вот когда они устали так устали! Сражение вконец измучило их. На улице дул сильный ветер – свежий весенний ветер, который нес с гор холодное дыхание тающих снегов.
Вслед за первой группой двинулась и вторая. Эти пошли вниз, в сторону Ференцвароша. Наконец у ворот не осталось никого, кроме Боки да Чонакоша. Чонакош все переминался с ноги на ногу, дожидаясь Боку, но, видя, что тот не трогается с места, скромно осведомился:
– Идешь?
– Нет, – тихо ответил Бока.
– Остаешься?
– Да.
– Тогда… до свидания.
И, неторопливо шаркая ногами, ушел и Чонакош. Бока, смотревший ему вслед, видел, как он время от времени оборачивается. Но вот Чонакош скрылся за углом – и маленькая Ракошская улица, которая скромно присоседилась к шумному, громыхающему конками проспекту Юллё, замерла в тишине и мраке. Только ветер с воем проносился по ней, дребезжа стеклами газовых фонарей. При каждом сильном порыве ветра вся их цепь перезванивалась из конца в конец, и казалось, что это язычки пламени, вскидываясь и трепеща, подают друг другу какие-то гремучие тайные знаки. Ни одной души не было в этот момент на улице, кроме нашего генерала. И когда генерал, посмотрев налево, направо, увидел, что вокруг никого нет, сердце его сжалось: припав к косяку ворот, он горько, безутешно разрыдался.
Ведь он чувствовал, понимал то, чего никто не осмеливался высказать вслух. Видел, как гибнет, медленно, тихо угасает его рядовой. Знал уже, чем это кончится и что конец недалек. И Боке вдруг сделалось совершенно безразлично, что он полководец и победитель, что солидность и мужество впервые изменяют ему и свое берет детский возраст, – он только плакал, приговаривая:
– Мой друг… Милый, дорогой дружок… Мой славный маленький капитан…
– Ты что плачешь, мальчик? – спросил какой-то прохожий.
Бока ничего не ответил. Тот пожал плечами и удалился. Шла мимо какая-то бедно одетая женщина с большой кошелкой в руках и тоже остановилась. Посмотрела, посмотрела и молча пошла дальше. Потом показался маленький, невзрачный человечек. Повернув в ворота, он поглядел оттуда на мальчика и узнал его:
– Это ты, Янош Бока?
– Я, господин Немечек, – ответил Бока, подняв на него глаза.
Это был портной; он ходил в Буду – примерять сметанный костюм и теперь нес его обратно, перекинув через руку. Этот человек сразу понял Боку. Он не спрашивал, о чем он плачет, не таращил на него глаза, а просто подошел, обнял, прижав к груди эту умную головку, и заплакал вместе с ним – да так безутешно, что в Боке на минуту опять пробудился генерал.
– Не надо плакать, господин Немечек, – промолвил он.
Портной вытер глаза тыльной стороной руки и сделал такой жест, словно хотел сказать: «А, все равно уж не поможешь, так хоть поплакать немного».
– Благослови тебя бог, сынок, – сказал он Боке. – Ступай себе домой. И вошел во двор.
Наш генерал, глубоко вздохнув, тоже вытер слезы. Оглянувшись по сторонам, он хотел было идти домой. Но что-то его удерживало. Он знал, что ничем помочь не может, но чувство подсказывало, что его святой, суровый долг – оставаться здесь, неся почетный караул у дома своего умирающего солдата. Он прошелся несколько раз перед воротами, потом перешел на другую сторону улицы и стал оттуда наблюдать за домиком.
Вдруг в тишине заброшенной улички раздались чьи-то шаги. «Рабочий какой-нибудь домой возвращается», – подумал Бока и, понурив голову, продолжал прогуливаться по тротуару. Странные, необычные мысли, которые никогда раньше не приходили на ум, теснились у него в голове. Он думал о жизни и смерти и никак не мог разобраться в этом великом вопросе.
Шаги приближались, но становились все медленнее. Темная фигура, осторожно пробиравшаяся вдоль домов, замерла у домика Немечека. Неизвестный заглянул в ворота, даже вошел было в них, но тотчас вышел обратно. Постоял; подождал. Потом начал прохаживаться перед домом. Когда он поравнялся с одним из фонарей, ветер завернул полу его пиджака. Выглянула красная рубашка.
Это был Фери Ач.
Оба полководца впились друг в друга взглядом. Ни разу они еще не сталкивались так, наедине, лицом к лицу. И вот встретились здесь, у этого печального домика. Одного привело сюда сердце, другого – совесть. С минуту они, не произнося ни слова, стояли и смотрели друг на друга. Потом Фери Ач опять возобновил свое хождение. Долго шагал он взад и вперед, пока появившийся из темных ворот дворник не стал запирать их. Фери подошел и, приподняв шляпу, тихонько о чем-то спросил.
– Плохо, – донесся до Боки ответ.
Большие тяжелые ворота захлопнулись. Грохот их встревожил уличную тишину и замер, словно гром в горах.
Фери Ач медленно удалился. Он пошел направо. Боке тоже пора было домой. Провожаемые завыванием холодного ветра, полководцы разошлись в разные стороны, так и не сказав друг другу ни слова.
И уличка окончательно погрузилась в сонное оцепенение. Один гуляка-ветер остался хозяйничать на ней этой свежей весенней ночью. Он сотрясал стекла фонарей, теребил бледные язычки газового пламени, поворачивал плаксиво взвизгивавшие флюгера, задувал во все щели и проник даже в каморку, где за столом, перед газетной бумагой, на которой было разложено сало, тихонько ужинал бедняк-портной, а в кроватке часто-часто дышал наш капитан с пылающим лицом и блестящими глазами. Окно задребезжало от порыва ветра, и пламя керосиновой лампы заколебалось. Хрупкая женщина укрыла ребенка:
– Это ветер, сынок.
А маленький капитан с печальной улыбкой чуть слышна почти шепотом, произнес:
– Он с пустыря дует. С родного пустыря…
9
Несколько страничек из Большой книги «Общества замазки»:
ПРОТОКОЛ
На сегодняшнем собрании приняты следующие решения, каковые и заносятся в Большую книгу Общества.
§ 1
На стр.17 Большой книги имеется запись: «эрне немечек» (с маленькой буквы). Настоящим эта запись объявляется недействительной, как основанная на недоразумении. Собрание заявляет, что названный член Общества был незаслуженно оскорблен и мужественно это стерпел, а во время войны вел себя как герой; это – исторический факт. Подтверждая, что прежняя запись – ошибочная, Общество настоящим предлагает секретарю вписать сюда имя уважаемого сочлена одними заглавными буквами.
§ 2
Настоящим вписываю: ЭРНЕ НЕМЕЧЕК
Секретарь: Лесик.
§ 3
Общее собрание единогласно выносит благодарность Нашему Генералу Яношу Боке за то, что он провел вчерашнее сражение, как полководец из учебника истории, и в знак уважения постановляет: каждый член Общества должен на странице 168 учебника истории, строка 4 сверху, к заглавию, гласящему: «Янош Хуняди», дома приписать чернилами: «и Янош Бока». Это постановление выносится потому, что наш главнокомандующий его заслуживает, – ведь не устрой он все так хорошо, краснорубашечники нас разбили бы. Кроме того, каждый обязан в главе «Мохачское бедствие» после имени епископа Томори, который тоже был разбит, вписать карандашом: «и Ференц Ач».
§ 4
Поскольку Генерал Янош Бока, вопреки нашему протесту к при помощи насилия, конфисковал казну Общества (24 крайцара) и, кроме того, каждому пришлось отдать на военные нужды все, что у него было, на каковую сумму куплена одна труба за 1 форинт сорок, хотя в магазине Рёшера можно купить и за шестьдесят, и за пятьдесят, но все-таки купили более дорогую, так как у нее звук сильнее, и поскольку у краснорубашечников была отнята их боевая труба и теперь налицо две трубы, а не нужно ни одной, а если кому нужно, то и одной хватит, постановляем: просить от имени Общества возвратить принадлежащую ему казну (24 крайцара), и пусть лучше Генерал Бока продаст одну трубу, но только непременно отдаст деньги (24 крайцара), которые сам обещал вернуть.
§ 5
Настоящим объявляется выговор председателю Общества Палу Колнаи за то, что по его вине засохла общественная замазка. Прения настоящим заношу в протокол, как положено:
Председатель: Я замазку не жевал, потому что был занят войной.
Барабаш: Хм, это не оправдание.
Председатель: Барабаш все время меня дразнит; призываю его к порядку. Я с радостью буду жевать замазку, потому что знаю законы чести, и я затем и президент, чтобы ее жевать по уставу, но дразнить меня не позволю!
Барабаш: Никого я не дразню…
Председатель: Нет, дразнишь.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Нет, да.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Ладно, пусть последнее слово будет за тобой.
Рихтер: Уважаемое Общество! Вношу предложение записать в Большую книгу выговор председателю за небрежное исполнение обязанностей.
Все: Правильно! Правильно!
Председатель: Я скажу только одно: пусть Общество на первый раз простит меня хоть за то, что я вчера сражался, как лев, и был адъютантом, и в самый опасный момент бегал в шанец, и потом неприятель меня повалил, и я пострадал за отечество, – неужели мне еще страдать из-за того, что я замазки не жевал?
Барабаш: Это совсем другое.
Председатель: Нет, не другое.
Барабаш: Нет, другое.
Председатель: Нет – нет.
Барабаш: Нет, да.
Председатель: Ладно, пусть последнее слово будет за тобой.
Рихтер: Принимается мое предложение?
Все: Принимается, принимается.
Голоса слева: Нет, не принимается!
Председатель: Ставлю на голосование.
Барабаш: Требую поименного голосования!
Предложение голосуется.
Председатель: Большинством в три голоса Общество высказалось за то, чтобы председателю Палу Колнаи объявить выговор. Это свинство.
Барабаш: Председатель не имеет права грубить большинству.
Председатель: Нет, имеет.
Барабаш: Нет, не имеет.
Председатель: Нет, да.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Ладно, пускай последнее слово будет за тобой!
За исчерпанием повестки дня собрание закрывается.
Секретарь: Лесик. Председатель: Колнаи.
Все равно остаюсь при своем мнении: свинство!
10
В желтеньком домике на Ракошской царила глубокая тишина. Даже жильцы, обычно собиравшиеся во дворе, чтоб вволю посудачить о том о сем, теперь на цыпочках проходили мимо двери портного Немечека. Служанки несли выбивать платье и ковры в самый дальний угол двора, да и там обходились с ними деликатно, чтобы шумом не потревожить больного. Если бы ковры умели удивляться, они, наверно, удивились бы, почему это нынче вместо яростного выколачивания их только осторожно, легонько похлопывают.
Время от времени в стеклянную дверь заглядывали соседи:
– Ну, как малыш?
– Плохо, очень плохо, – повторялся одинаковый ответ. Добрые женщины приносили то одно, то другое:
– Госпожа Немечек, вот немного хорошего вина…
– Не побрезгуйте: тут немножко сладостей…
Маленькая белокурая женщина с заплаканными глазами, отворявшая дверь сердобольным посетительницам, вежливо благодарила за приношения, но воспользоваться ими по-настоящему не могла.
– Ничего не ест, бедняжечка, – объясняла она. – Вот уже два дня удается только попоить его с ложечки молоком.
В три часа вернулся портной. Он принес из мастерской работу на дом. Тихо, осторожно приоткрыл он дверь на кухню и даже ни о чем не спросил жену – только обменялся с ней взглядом. И оба без слов поняли друг друга. Так, молча, постояли они рядом. Портной даже не положил пиджаков, которые держал, перекинув через руку.
Потом на цыпочках они вошли к сынишке. Да, сильно изменился прежний веселый рядовой, а ныне печальный капитан улицы Пала. Он лежал исхудалый, нестриженый, с ввалившимися щеками. Бледным его нельзя было назвать; самое печальное как раз и заключалось в том, что лицо его так и пылало. Но это был не здоровый румянец, а отблеск того внутреннего жара, который вот уже несколько дней пожирал его.
Они остановились у постели. Это были простые, бедные люди, которые немало горя, несчастий и превратностей судьбы испытали на своем веку и поэтому ни на что не жаловались. Они только стояли, понурившись и глядя в землю. Потом портной чуть слышно спросил:
– Спит?
Жена даже шепотом побоялась ответить и только кивнула головой. Мальчик так лежал, что непонятно было, спит он или бодрствует.
Послышался робкий стук. Стучали в дверь, выходившую во двор.
– Наверно, доктор, – прошептала мать.
– Поди открой, – сказал отец.
Она вышла, отворила. На пороге стоял Бока. При виде друга ее маленького сына грустная улыбка появилась на лице у женщины.
– Можно?
– Входи, детка. Бока вошел:
– Ну, как он?
– Да никак.
– Плохо?
Не дожидаясь ответа, он прошел вслед за ней в комнатку. Теперь втроем они стояли у кровати, и все трое молчали. А маленький больной, словно почувствовав, что на него смотрят и ради него хранят молчание, медленно поднял веки. С глубокой печалью посмотрел он на отца, потом – на мать. Но, заметив Боку, улыбнулся – Это ты, Бока? – слабым, еле слышным голоском спросил он.
– Я.
Бока подошел ближе к кровати.
– Ты побудешь здесь?
– Побуду.
– И не уйдешь, пока я не умру?
Бока не нашелся что ответить. Улыбнулся своему другу, потом, словно ища совета, обернулся к его матери. Но та стояла спиной к нему, приложив к глазам кончик фартука.
– Глупости говоришь, сынок, – сказал портной и откашлялся. – Кхм! Кхм! Глупости.
Но Эрне Немечек пропустил мимо ушей его слова. Не сводя глаз с Боки, он кивнул головой на отца:
– Они не знают.
– Как это не знают? – возразил Бока. – Знают получше тебя.
Мальчуган зашевелился, с большим трудом приподнялся и, отклонив всякую помощь, сам сел в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– До свидания.
Они по очереди пожали ему руку. Ручонка была горячая. Вслед за тем малыш исчез вместе с матерью в темных воротах. Где-то во дворе хлопнула дверь, засветилось окошко. И все стихло.
Мальчики поймали себя на том, что стоят, не трогаясь с места, и молча смотрят на светлое оконце, за которым в эту минуту нашего маленького героя укладывали в постель. У кого-то вырвался горестный вздох.
– Что-то будет? – сказал Челе.
Двое – трое, отделившись от остальных, побрели темной уличкой к проспекту Юллё. Вот когда они устали так устали! Сражение вконец измучило их. На улице дул сильный ветер – свежий весенний ветер, который нес с гор холодное дыхание тающих снегов.
Вслед за первой группой двинулась и вторая. Эти пошли вниз, в сторону Ференцвароша. Наконец у ворот не осталось никого, кроме Боки да Чонакоша. Чонакош все переминался с ноги на ногу, дожидаясь Боку, но, видя, что тот не трогается с места, скромно осведомился:
– Идешь?
– Нет, – тихо ответил Бока.
– Остаешься?
– Да.
– Тогда… до свидания.
И, неторопливо шаркая ногами, ушел и Чонакош. Бока, смотревший ему вслед, видел, как он время от времени оборачивается. Но вот Чонакош скрылся за углом – и маленькая Ракошская улица, которая скромно присоседилась к шумному, громыхающему конками проспекту Юллё, замерла в тишине и мраке. Только ветер с воем проносился по ней, дребезжа стеклами газовых фонарей. При каждом сильном порыве ветра вся их цепь перезванивалась из конца в конец, и казалось, что это язычки пламени, вскидываясь и трепеща, подают друг другу какие-то гремучие тайные знаки. Ни одной души не было в этот момент на улице, кроме нашего генерала. И когда генерал, посмотрев налево, направо, увидел, что вокруг никого нет, сердце его сжалось: припав к косяку ворот, он горько, безутешно разрыдался.
Ведь он чувствовал, понимал то, чего никто не осмеливался высказать вслух. Видел, как гибнет, медленно, тихо угасает его рядовой. Знал уже, чем это кончится и что конец недалек. И Боке вдруг сделалось совершенно безразлично, что он полководец и победитель, что солидность и мужество впервые изменяют ему и свое берет детский возраст, – он только плакал, приговаривая:
– Мой друг… Милый, дорогой дружок… Мой славный маленький капитан…
– Ты что плачешь, мальчик? – спросил какой-то прохожий.
Бока ничего не ответил. Тот пожал плечами и удалился. Шла мимо какая-то бедно одетая женщина с большой кошелкой в руках и тоже остановилась. Посмотрела, посмотрела и молча пошла дальше. Потом показался маленький, невзрачный человечек. Повернув в ворота, он поглядел оттуда на мальчика и узнал его:
– Это ты, Янош Бока?
– Я, господин Немечек, – ответил Бока, подняв на него глаза.
Это был портной; он ходил в Буду – примерять сметанный костюм и теперь нес его обратно, перекинув через руку. Этот человек сразу понял Боку. Он не спрашивал, о чем он плачет, не таращил на него глаза, а просто подошел, обнял, прижав к груди эту умную головку, и заплакал вместе с ним – да так безутешно, что в Боке на минуту опять пробудился генерал.
– Не надо плакать, господин Немечек, – промолвил он.
Портной вытер глаза тыльной стороной руки и сделал такой жест, словно хотел сказать: «А, все равно уж не поможешь, так хоть поплакать немного».
– Благослови тебя бог, сынок, – сказал он Боке. – Ступай себе домой. И вошел во двор.
Наш генерал, глубоко вздохнув, тоже вытер слезы. Оглянувшись по сторонам, он хотел было идти домой. Но что-то его удерживало. Он знал, что ничем помочь не может, но чувство подсказывало, что его святой, суровый долг – оставаться здесь, неся почетный караул у дома своего умирающего солдата. Он прошелся несколько раз перед воротами, потом перешел на другую сторону улицы и стал оттуда наблюдать за домиком.
Вдруг в тишине заброшенной улички раздались чьи-то шаги. «Рабочий какой-нибудь домой возвращается», – подумал Бока и, понурив голову, продолжал прогуливаться по тротуару. Странные, необычные мысли, которые никогда раньше не приходили на ум, теснились у него в голове. Он думал о жизни и смерти и никак не мог разобраться в этом великом вопросе.
Шаги приближались, но становились все медленнее. Темная фигура, осторожно пробиравшаяся вдоль домов, замерла у домика Немечека. Неизвестный заглянул в ворота, даже вошел было в них, но тотчас вышел обратно. Постоял; подождал. Потом начал прохаживаться перед домом. Когда он поравнялся с одним из фонарей, ветер завернул полу его пиджака. Выглянула красная рубашка.
Это был Фери Ач.
Оба полководца впились друг в друга взглядом. Ни разу они еще не сталкивались так, наедине, лицом к лицу. И вот встретились здесь, у этого печального домика. Одного привело сюда сердце, другого – совесть. С минуту они, не произнося ни слова, стояли и смотрели друг на друга. Потом Фери Ач опять возобновил свое хождение. Долго шагал он взад и вперед, пока появившийся из темных ворот дворник не стал запирать их. Фери подошел и, приподняв шляпу, тихонько о чем-то спросил.
– Плохо, – донесся до Боки ответ.
Большие тяжелые ворота захлопнулись. Грохот их встревожил уличную тишину и замер, словно гром в горах.
Фери Ач медленно удалился. Он пошел направо. Боке тоже пора было домой. Провожаемые завыванием холодного ветра, полководцы разошлись в разные стороны, так и не сказав друг другу ни слова.
И уличка окончательно погрузилась в сонное оцепенение. Один гуляка-ветер остался хозяйничать на ней этой свежей весенней ночью. Он сотрясал стекла фонарей, теребил бледные язычки газового пламени, поворачивал плаксиво взвизгивавшие флюгера, задувал во все щели и проник даже в каморку, где за столом, перед газетной бумагой, на которой было разложено сало, тихонько ужинал бедняк-портной, а в кроватке часто-часто дышал наш капитан с пылающим лицом и блестящими глазами. Окно задребезжало от порыва ветра, и пламя керосиновой лампы заколебалось. Хрупкая женщина укрыла ребенка:
– Это ветер, сынок.
А маленький капитан с печальной улыбкой чуть слышна почти шепотом, произнес:
– Он с пустыря дует. С родного пустыря…
9
Несколько страничек из Большой книги «Общества замазки»:
ПРОТОКОЛ
На сегодняшнем собрании приняты следующие решения, каковые и заносятся в Большую книгу Общества.
§ 1
На стр.17 Большой книги имеется запись: «эрне немечек» (с маленькой буквы). Настоящим эта запись объявляется недействительной, как основанная на недоразумении. Собрание заявляет, что названный член Общества был незаслуженно оскорблен и мужественно это стерпел, а во время войны вел себя как герой; это – исторический факт. Подтверждая, что прежняя запись – ошибочная, Общество настоящим предлагает секретарю вписать сюда имя уважаемого сочлена одними заглавными буквами.
§ 2
Настоящим вписываю: ЭРНЕ НЕМЕЧЕК
Секретарь: Лесик.
§ 3
Общее собрание единогласно выносит благодарность Нашему Генералу Яношу Боке за то, что он провел вчерашнее сражение, как полководец из учебника истории, и в знак уважения постановляет: каждый член Общества должен на странице 168 учебника истории, строка 4 сверху, к заглавию, гласящему: «Янош Хуняди», дома приписать чернилами: «и Янош Бока». Это постановление выносится потому, что наш главнокомандующий его заслуживает, – ведь не устрой он все так хорошо, краснорубашечники нас разбили бы. Кроме того, каждый обязан в главе «Мохачское бедствие» после имени епископа Томори, который тоже был разбит, вписать карандашом: «и Ференц Ач».
§ 4
Поскольку Генерал Янош Бока, вопреки нашему протесту к при помощи насилия, конфисковал казну Общества (24 крайцара) и, кроме того, каждому пришлось отдать на военные нужды все, что у него было, на каковую сумму куплена одна труба за 1 форинт сорок, хотя в магазине Рёшера можно купить и за шестьдесят, и за пятьдесят, но все-таки купили более дорогую, так как у нее звук сильнее, и поскольку у краснорубашечников была отнята их боевая труба и теперь налицо две трубы, а не нужно ни одной, а если кому нужно, то и одной хватит, постановляем: просить от имени Общества возвратить принадлежащую ему казну (24 крайцара), и пусть лучше Генерал Бока продаст одну трубу, но только непременно отдаст деньги (24 крайцара), которые сам обещал вернуть.
§ 5
Настоящим объявляется выговор председателю Общества Палу Колнаи за то, что по его вине засохла общественная замазка. Прения настоящим заношу в протокол, как положено:
Председатель: Я замазку не жевал, потому что был занят войной.
Барабаш: Хм, это не оправдание.
Председатель: Барабаш все время меня дразнит; призываю его к порядку. Я с радостью буду жевать замазку, потому что знаю законы чести, и я затем и президент, чтобы ее жевать по уставу, но дразнить меня не позволю!
Барабаш: Никого я не дразню…
Председатель: Нет, дразнишь.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Нет, да.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Ладно, пусть последнее слово будет за тобой.
Рихтер: Уважаемое Общество! Вношу предложение записать в Большую книгу выговор председателю за небрежное исполнение обязанностей.
Все: Правильно! Правильно!
Председатель: Я скажу только одно: пусть Общество на первый раз простит меня хоть за то, что я вчера сражался, как лев, и был адъютантом, и в самый опасный момент бегал в шанец, и потом неприятель меня повалил, и я пострадал за отечество, – неужели мне еще страдать из-за того, что я замазки не жевал?
Барабаш: Это совсем другое.
Председатель: Нет, не другое.
Барабаш: Нет, другое.
Председатель: Нет – нет.
Барабаш: Нет, да.
Председатель: Ладно, пусть последнее слово будет за тобой.
Рихтер: Принимается мое предложение?
Все: Принимается, принимается.
Голоса слева: Нет, не принимается!
Председатель: Ставлю на голосование.
Барабаш: Требую поименного голосования!
Предложение голосуется.
Председатель: Большинством в три голоса Общество высказалось за то, чтобы председателю Палу Колнаи объявить выговор. Это свинство.
Барабаш: Председатель не имеет права грубить большинству.
Председатель: Нет, имеет.
Барабаш: Нет, не имеет.
Председатель: Нет, да.
Барабаш: Нет – нет.
Председатель: Ладно, пускай последнее слово будет за тобой!
За исчерпанием повестки дня собрание закрывается.
Секретарь: Лесик. Председатель: Колнаи.
Все равно остаюсь при своем мнении: свинство!
10
В желтеньком домике на Ракошской царила глубокая тишина. Даже жильцы, обычно собиравшиеся во дворе, чтоб вволю посудачить о том о сем, теперь на цыпочках проходили мимо двери портного Немечека. Служанки несли выбивать платье и ковры в самый дальний угол двора, да и там обходились с ними деликатно, чтобы шумом не потревожить больного. Если бы ковры умели удивляться, они, наверно, удивились бы, почему это нынче вместо яростного выколачивания их только осторожно, легонько похлопывают.
Время от времени в стеклянную дверь заглядывали соседи:
– Ну, как малыш?
– Плохо, очень плохо, – повторялся одинаковый ответ. Добрые женщины приносили то одно, то другое:
– Госпожа Немечек, вот немного хорошего вина…
– Не побрезгуйте: тут немножко сладостей…
Маленькая белокурая женщина с заплаканными глазами, отворявшая дверь сердобольным посетительницам, вежливо благодарила за приношения, но воспользоваться ими по-настоящему не могла.
– Ничего не ест, бедняжечка, – объясняла она. – Вот уже два дня удается только попоить его с ложечки молоком.
В три часа вернулся портной. Он принес из мастерской работу на дом. Тихо, осторожно приоткрыл он дверь на кухню и даже ни о чем не спросил жену – только обменялся с ней взглядом. И оба без слов поняли друг друга. Так, молча, постояли они рядом. Портной даже не положил пиджаков, которые держал, перекинув через руку.
Потом на цыпочках они вошли к сынишке. Да, сильно изменился прежний веселый рядовой, а ныне печальный капитан улицы Пала. Он лежал исхудалый, нестриженый, с ввалившимися щеками. Бледным его нельзя было назвать; самое печальное как раз и заключалось в том, что лицо его так и пылало. Но это был не здоровый румянец, а отблеск того внутреннего жара, который вот уже несколько дней пожирал его.
Они остановились у постели. Это были простые, бедные люди, которые немало горя, несчастий и превратностей судьбы испытали на своем веку и поэтому ни на что не жаловались. Они только стояли, понурившись и глядя в землю. Потом портной чуть слышно спросил:
– Спит?
Жена даже шепотом побоялась ответить и только кивнула головой. Мальчик так лежал, что непонятно было, спит он или бодрствует.
Послышался робкий стук. Стучали в дверь, выходившую во двор.
– Наверно, доктор, – прошептала мать.
– Поди открой, – сказал отец.
Она вышла, отворила. На пороге стоял Бока. При виде друга ее маленького сына грустная улыбка появилась на лице у женщины.
– Можно?
– Входи, детка. Бока вошел:
– Ну, как он?
– Да никак.
– Плохо?
Не дожидаясь ответа, он прошел вслед за ней в комнатку. Теперь втроем они стояли у кровати, и все трое молчали. А маленький больной, словно почувствовав, что на него смотрят и ради него хранят молчание, медленно поднял веки. С глубокой печалью посмотрел он на отца, потом – на мать. Но, заметив Боку, улыбнулся – Это ты, Бока? – слабым, еле слышным голоском спросил он.
– Я.
Бока подошел ближе к кровати.
– Ты побудешь здесь?
– Побуду.
– И не уйдешь, пока я не умру?
Бока не нашелся что ответить. Улыбнулся своему другу, потом, словно ища совета, обернулся к его матери. Но та стояла спиной к нему, приложив к глазам кончик фартука.
– Глупости говоришь, сынок, – сказал портной и откашлялся. – Кхм! Кхм! Глупости.
Но Эрне Немечек пропустил мимо ушей его слова. Не сводя глаз с Боки, он кивнул головой на отца:
– Они не знают.
– Как это не знают? – возразил Бока. – Знают получше тебя.
Мальчуган зашевелился, с большим трудом приподнялся и, отклонив всякую помощь, сам сел в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20