Смоки продолжал скитания еще несколько лет. За отсутствием диплома поиски работы давались ему нелегко. Наконец ему удалось обучиться машинописи в какой-то захудалой школе бизнеса (должно быть, в Саут-Бенде, как он потом вычислил) и сделаться клерком. Он долго жил в трех разных пригородах, которые именовались одинаково, и в каждом родственники называли его по-разному — то его собственным именем, то именем отца, то просто Смоки; он выбрал себе последнее: оно как нельзя точнее передавало его склонность исчезать неуловимо, подобно дыму. Смоки даже не подозревал о бережливости отца и, неожиданно получив в двадцать один год запоздалый скромный капитал, сел в автобус, идущий в сторону Города, и, как только за окошком промелькнул последний дом пригорода, забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и самих родственников — впоследствии он с трудом восстанавливал в памяти их лица по ассоциации с видом газонов; очутившись же в Городе, он благодарно и без следа растворился в нем, подобно дождевой капле, канувшей в море.
Имя и номер
Смоки занимал комнату в доме, который когда-то принадлежал приходскому священнику старинной церкви. Эта церковь, чтимая, но заброшенная и полуразрушенная, стояла и теперь позади дома. Из окна открывался вид на кладбище, обитатели которого, носившие голландские имена, мирно ворочались с боку на бок в своих вековых постелях. По утрам Смоки, поднятый на ноги не звоном будильника, а внезапным шумом уличного движения (он так и не научился спать под гул городского транспорта, тогда как долгий грохот поездов, шедших на Средний Запад, совершенно его не тревожил), отправлялся на службу. Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки взмывали к потолку и возвращались эхом, странным образом переменившись. Если кто-нибудь кашлял, то казалось, будто кашляет сам потолок, стеснительно прикрыв рот. Весь день Смоки водил лупой по бесчисленным столбцам, разбирая мелкий шрифт и тщательно изучая каждое имя, сопутствующий адрес и номер телефона, а затем отмечал красным карандашом имена, адреса и телефоны, не совпадавшие с распечатанными данными на карточках, которые ежедневно вырастали перед ним стопка за стопкой.
Поначалу имена не значили для него ничего и обладали не большим смыслом, нежели совершенно безличные телефонные номера. Единственной отличительной чертой того или иного имени служило занимаемое им случайное, но вместе с тем неизбежное место, продиктованное алфавитом. Бывало, компьютер допускал идиотские ошибки — вот за их выявление Смоки и получат жалованье. (Смоки удивлялся не столько редким сбоям компьютера, сколько его непроходимой тупости: например, тот не в состоянии был определить, когда аббревиатура «St.» обозначает «улицу», а когда «святого», поэтому иногда адрес выглядел так: гриль-бар «Седьмой святой» или Церковь Всех Улиц). Неделя текла за неделей, и Смоки, чтобы хоть чем-то заполнить вечера, бесцельно прогуливался по Городу (не зная о том, что большинство жителей с наступлением темноты обычно сидят дома), знакомясь с окрестными улицами и переулками, с особенностями различных районов, с барами и открытыми верандами. Постепенно имена, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, начали обретать реальность; люди, которые попадались ему в автобусах, поездах и кондитерских, перекрикивались через улицу из тесно поставленных многоквартирных домов, глазели на дорожные происшествия, спорили с официантами и продавщицами, а также сами официанты и продавщицы — все они стали проступать перед ним на тонких страницах регистрационной книги; да и сама Книга представлялась ему теперь величественной эпической сагой о городской жизни с ее встречами и расставаниями, преисполненной трагедии и фарса, изменчивой и насыщенной драматическими перипетиями. Он узнавал о вдовах с древними голландскими фамилиями, которые жили, как он знал, на главных улицах в домах с высокими окнами и управляли супругами — вернее, недвижимостью супругов, а их сыновья — обычно Стилы или Эрики, худ.-дек-ры интер-ов, селились в кварталах богемы; о многочисленном семействе с невообразимыми именами на греческий лад, занимавшем несколько строений в зловонном квартале, мимо которого Смоки однажды проходил: семейство непрерывно росло, хотя всякий раз при просмотре алфавитного списка кто-то из него выбывал (цыгане, решил наконец про себя Смоки); о мужьях, чьи жены и несовершеннолетние дочки по частным телефонам ворковали со своими любовниками, пока сами мужья без конца названивали финансовым фирмам, носившим их имена; подозрение у Смоки вызывали субъекты, которые сокращали до инициала первое, а не второе имя: как правило, ими оказывались или сборщики налогов, или адвокаты, открывавшие конторы по месту жительства; иногда это могли быть полицейские чиновники, которые попутно занимались продажей подержанной мебели; Смоки установил, что почти каждый житель по фамилии Синглтон и все до единого Синглтери обитали в северной негритянской части города, где мужчины носили имена бывших президентов, а женщин называли по драгоценным камням — Перл, Руби, Берилл — с горделивой приставкой «миссис», и Смоки представлял, как они — дородные, темнокожие, сияющие — возятся в тесных каморках с кучей чисто вымытых детишек. Начиная с самодовольного специалиста по ремонту замков, украсившего название своей крохотной мастерской множеством заглавных «А», и кончая ученым — Архимедом Яяззандотти (старым холостяком, читающим в запущенной квартирке греческие газеты), Смоки знал теперь всех до единого. Под его скользящей лупой набранные мелким шрифтом имя и номер казались всплывшими на поверхность и выброшенными волнами на берег обломками кораблекрушения, способными поведать целую историю. Смоки вслушивался в нее, сличал карточку со списком и, убедившись в отсутствии разночтений, переворачивал ее, даже если увеличительное стекло помогало всплыть новой истории. Сидевший с ним рядом клерк тяжко вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко рассмеялся. Все сидевшие в комнате подняли головы.
Смеялся молодой человек, которого приняли на работу совсем недавно:
— Я только что обнаружил в регистрационном списке «Клуб охотников и рыболовов с Шумного моста». — Он едва сумел выговорить фразу до конца из-за душившего его смеха. Смоки поразился, что даже полное безмолвие соседей-корректоров ничуть его не обескуражило. — Ты что, не врубаешься? — обратился молодой человек к Смоки. — Шум на этом мосту уж точно поднимут изрядный. — Неожиданно для себя Смоки тоже рассмеялся: его смех взлетел под потолок и обменялся там рукопожатием со смехом соседа.
Молодого человека звали Джордж Маус; он носил широкие брюки с широкими подтяжками; по окончании рабочего дня он завернулся в необъятный шерстяной плащ с воротником, зацепившим его длинные черные волосы, и Джорджу пришлось рывком их высвободить, как это делают девушки. Шляпа у него была как у Свенгали: из-под ее полей весело и притягательно блестели такие же темные глаза. Не прошло и недели, как Джорджа, к великому облегчению всех сидевших в комнате обладателей бифокальных очков, выставили за дверь, но к тому времени он и Смоки, которому казалось, что он единственный в целом свете может утверждать это со всей неоспоримостью, уже стали закадычными друзьями.
Городской Маус
Подружившись с Джорджем, Смоки начал приобщаться к умеренному распутству: немного пьянства, немного наркотиков; под влиянием Джорджа он стал иначе одеваться (мода Города предписывала наряд из ткани в цветную клетку) и выражаться цветистее; Джордж представил его и девочкам. Довольно скоро безличность Смоки скрылась под внешними покровами, как Человек-невидимка под своими бинтами; прохожие перестали толкать его на улице, а пассажиры автобуса — плюхаться ему на колени без извинения: все это Смоки объяснял тем, что его присутствие в мире сделалось смутно ощутимым для многих.
У Маусов, во всяком случае, он присутствовал часто: семейство занимало единственный обитаемый дом в опустевшем квартале, который возвел первый из городских представителей Маусов, и квартал все еще им по большей части принадлежал. Смоки был благодарен Джорджу не столько за шляпу нового фасона и за новый жаргон, который он у него перенял, сколько за знакомство с этими людьми — крайне своеобразными и бурно выражавшими свои симпатии. Смоки мог часами незаметно просиживать где-нибудь в уголке, находясь в то же время в самом средоточии семейной жизни — с ее спорами, шутками, вечеринками, шарканьем домашних тапочек, попытками самоубийства и шумными примирениями; невзначай его замечали дядюшка Рэй, или Франц, или Ма и с изумлением восклицали: «Гляньте-ка, а Смоки, оказывается, здесь!» — и тогда он расплывался в улыбке.
— У тебя нет родственников за городом? — как-то спросил Смоки у Джорджа, когда они пережидали метель в излюбленном Джорджем кафе-баре, расположенном в старинном городском отеле.
Выяснилось, что родственники за городом действительно есть.
С первого взгляда
— Они очень набожны, — подмигнув, сообщил Джордж, когда уводил Смоки от смешливых девушек, чтобы представить его их родителям — доктору и миссис Дринкуотер.
— Я не практикующий доктор, — пояснил мистер Дринкуотер — морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивой оживленностью походивший на маленького зверька.
Его супруга была выше ростом; наброшенная на ее плечи шелковая шаль с густой бахромой заколыхалась, когда она пожала Смоки руку и попросила называть ее Софи; в свою очередь, ростом Софи уступала дочерям.
— Все Дейлы были высокими, — заметила она, устремив рассеянный взгляд к потолку, словно все они находились где-то там, над ней. Она дала поэтому свою фамилию двум рослым дочерям — Элис Дейл и Софи Дейл Дринкуотер; но была единственной, кто называл их так. В детстве, правда, среди ровесников старшая звалась Дейли Элис, и это имя прочно к ней прилипло, зато младшая осталась просто Софи, и тут уж ничего нельзя было поделать. Однако всякий при одном взгляде на сестер мог с уверенностью сказать, что они из породы Дейлов, и редко кто не оборачивался им вслед.
Какую бы религию сестры ни исповедовали, это не мешало им затягиваться дымом из трубки поочередно с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на тесном диване, а Франц пристраивался на полу возле их ног; не отказывались они и от глоточка ромового пунша, предложенного им Ма; прикрыв рты ладошками, они покатывались со смеху больше не над шуточками глупыша Франца, а над тем, что шептали друг дружке на ухо; скрестив ноги, они не смущались и тем, как плотно облегают их бедра усыпанные блестками платья.
Смоки неотрывно смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и учил его держаться настоящим мужчиной Города и не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и Смоки не мог отвести глаз от сестер. Только после почти до неприличия затянувшейся паузы, во время которой он от неуверенности чувствовал себя словно бы парализованным, Смоки наконец решился: заставил себя ступить на ковер и подойти к девушкам. Джордж вечно твердил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, Смоки опустился рядом на пол с застывшей на лице улыбкой, в позе, которая со стороны внушала боязнь, что он вот-вот рассыплется на части (именно так он себя и ощущал и, встретившись глазами с Дейли Элис, более всего был поражен тем, что она ясно это видит). У Смоки была привычка крутить бокал, зажатый между большим и указательным пальцами, чтобы кусочек льда, болтаясь, быстрее охлаждал напиток. Он поступил так и сейчас, и кубик льда звякал о стенки бокала, будто призывный колокольчик.
— Вы часто бываете здесь? — нарушил Смоки молчание.
— Нет, — спокойно ответила Дейли Элис — В Городе не бываю. А здесь иногда, когда у папы есть дела, или… ну, и всякое такое.
— Он ведь доктор.
— Не совсем. Во всяком случае, он больше не практикует. Теперь он писатель. — Она улыбалась, а Софи опять хихикала у нее за спиной. Дейли Элис продолжила разговор с таким видом, словно ее целью было проверить, сколь долго она сможет сохранять невозмутимость. — Он пишет рассказы о животных, для детей.
— Вот как?
— По одному в день.
Смоки заглянул в ее ясные смеющиеся глаза цвета темного бутылочного стекла и как-то необычайно странно себя почувствовал.
— Они, должно быть, не очень длинные, — проговорил он, с трудом сделав глоток.
Смоки не мог понять, что с ним происходит. Конечно же, он влюбился — и влюбился с первого взгляда, но раньше он тоже влюблялся — и всегда тоже с первого взгляда, однако ни разу не испытывал того, что испытывал сейчас: внутри него словно росло что-то — и росло неумолимо.
— Он пишет под именем Сондерс, — продолжала Дейли Элис.
Смоки притворился, будто напрягает память в попытках вспомнить это имя, но на самом деле силился доискаться до причины, почему у него сделалось на душе так чудно. Это занятное ощущение перетекло к нему в руки, лежавшие на сдвинутых коленях; он пристально в них всмотрелся: они казались тяжелыми, как чугун. Смоки переплел непослушные пальцы и произнес:
— Замечательно!
Девушки расхохотались, и Смоки расхохотался вместе с ними. В приливе нового чувства его так и подмывало смеяться. Дымок от травки тут был ни при чем — тогда бы Смоки, как обычно, сделался невесомым и прозрачным. Случилось обратное. Чем дольше Смоки смотрел на Элис, тем сильнее становилось испытываемое им чувство; чем дольше Элис смотрела на Смоки, тем острее он ощущал… что именно? В ходе беседы они просто взглянули друг на друга — и в душе Смоки как будто гром грянул: его вдруг осенило понимание того, что произошло: не только он сам влюбился в Элис, причем с первого взгляда, но и Элис — тоже с первого взгляда — влюбилась в него, и два эти обстоятельства совместным усилием избавили его от безличности. Не загнали недуг внутрь, как это старался сделать Джордж Маус, но устранили его напрочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15