Плюс хорошо оплачиваемые выступления в лучших радио— и телепрограммах.
Они могли бы стать знаменитостями в мире фолк-музыки, К этому времени их телефон уже надрывался бы от предложений выступать по всей стране. Если бы их имена были у всех на устах, как это могло случиться, их даже могли бы попросить выступить в шоу Эда Салливана или в «Часе прямого эфира по телефону».
Все, что ему надо было, лишь пройти по коридору, постучать в дверь 303-й квартиры и спросить, что там происходит.
Стаффорд прошел по коридору третьего этажа, отпер дверь своей квартиры и протиснулся между упакованными мешками и картонными коробками, загромождавшими гостиную, в кухню. Она была так же заставлена, как и гостиная, но Рита очистила небольшое пространство на кухонном столе, достаточное для того, чтобы было где поесть.
Когда Стаффорд открыл пакет и выложил батон, масло, банку горошка, картонку с картофельным салатом, запеченного на вертеле цыпленка и бутылку вина на освобожденное женой место на столе, Рита отвела взгляд от окна и, сощурившись, посмотрела на бутылку.
— Роскошно, — сказала она. — Что празднуем?
Стаффорд задумался над вопросом.
— Ну, я бы мог оказаться в тюрьме.
— Это еще за что?
— Да за многое. Например, за то, что, когда выяснилось, что кричала не Терри, а мисс Дейли, я мог бы сломать свою гитару о твою голову.
— Ах так! — запальчиво сказала Рита. — Ладно, я была не права. А ты бы меня не слушал! Что ты от меня хочешь? Чтобы я напялила бикини, отправилась на пляж и соблазнила других четверых сопляков, притащила их сюда и расставила им ноги для развлечения, чтобы ты смог взломать дверь и освободить меня?
— Неплохая мысль, — сказал Стаффорд. — Но пока ты не перешла к решительным действиям, знаешь что я тебе скажу?
— Что?
— Не поищешь ли открывалку и сковороду, чтобы разогреть этот горошек? — Он взял бутылку с вином. — А еще пару бумажных стаканчиков и штопор.
Глава 19
Часы посещений: 14.00 — 16.00 и 1900 — 2100 Исключения делаются для священников, раввинов, священнослужителей прочих конфессий и офицеров местного отделения полиции, которые ведут дело пациента…
Из правил распорядка госпиталя
Роджерс почувствовал облегчение, когда пробило девять часов и после неоднократных попыток ночной дежурной удалось-таки убедить его родных, полицейского и миссис Бротц с глазами газели, что он доживет до утра, а если в его состоянии произойдут какие-либо изменения, им дадут об этом знать, но в любом случае, поскольку вечерние часы посещений закончились, им придется уйти.
Эмоциональная возбудимость близких родственников, а также их излишняя разговорчивость всегда смущала его. Чету Бротц можно было отнести к той же категории. Всю предыдущую ночь полицейский и его жена ждали, когда его привезут из операционной. Миссис Бротц пробыла в госпитале целый день. А сам Бротц присоединился к ее бдению, как только закончилось его дежурство.
Единственное отличие между его семейством и четой Бротц состояло в том, что последние не были столь громогласны. Они просто сидели или стояли и смотрели на него благодарным взглядом, сверкающим слезой, словно пара старых кокер-спаниелей, которых только что спасло от усыпления общество защиты животных.
Как хорошо побыть в одиночестве! Весь этот долгий жаркий день и почти нескончаемый вечер он чувствовал себя выставочным экспонатом — слабым, с парой пластиковых трубок, торчавших из носа, с еще одной дренажной трубкой в боку и иглой для внутривенного вливания, приклеенной пластырем к руке, в одной только до смехотворного короткой больничной рубашке, едва прикрывающей его мужские достоинства.
Поскольку правила распорядка, даже для платных палат, ограничивали количество посетителей до двух одновременно, а медсестра имела возможность контролировать эти правила, два стула в его палате были заняты постоянно, и постоянно две пары глаз и больше на различном расстоянии от пола восхищенно глядели на него через слегка приоткрытую дверь.
То же самое относилось и к его отцу и матери Мать до сих пор говорит на ломаном английском, часто переходя на идиш, несмотря на то, что прожила в этой стране уже шестьдесят пять лет. Что же до братьев и их громкоголосых жен и их еще более громкоголосых отпрысков, то они сообщали друг другу и всем проходящим мимо о том, какой храбрый у них сын, брат, шурин и дядя Лео. А полицейский и миссис Бротц кивали в немом согласии.
Теперь он стал героем Лео.
Хотя все, что он сделал, — это пара приемов дзюдо, чтобы не дать подонку всадить нож в спину Бротца. Если бы он был в форме, если бы не замешкался и был бы попроворней на ногу, скорее всего, он не получил бы ранения.
Пока Роджерс лежал, блаженно радуясь прохладному ночному бризу, дующему в больничное окно, ему неожиданно пришла в голову совершенно неуместная мысль. Если бы все это произошло в Корее во время сражения, его взводный сержант, вероятно, проел бы ему всю плешь за то, что он позволил себе так близко подойти к смерти. У сержанта был своей неколебимый кодекс чести, который сводился к тому, что долгом солдата не является смерть за родину. Ему платили за то, чтобы враги клали свои жизни за свою родную страну.
Проводя небольшие исследования для рассказа, который писал, Лео наткнулся на один интересный факт: в наш век, когда космические корабли облетают вокруг Земли, Чикаго был самым большим железнодорожным центром в Соединенных Штатах, если не во всем мире. В статье, которую он прочел, говорилось, что город обслуживается двадцать одной железной дорогой, соединяющей различные города, и пятнадцатью маневровыми и отдельными линиями.
Лежа в полутемной палате, он размышлял об этом. Как только трехдневный праздник подошел к концу, сотни тысяч семей и семейных пар, усталых, загорелых и сонных, возвращаются в город, отчего на улицах, бульварах и надземных автострадах стоит непрекращающийся шум автотранспорта.
Но сквозь этот шум он мог расслышать отдаленные, несколько одинокие гудки по крайней мере трех поездов, отправляющихся в Бостон или Нью-Йорк, либо в Омаху или Канзас-Сити, либо в Луисвилл или Мемфис.
Еще ближе он слышал пыхтение и сопение локомотива на маневровой линии, потом вдруг звук выпускаемого пара и скрежет тормозных башмаков, а также металлическое позвякивание сцепляемых вагонов, когда команда сцепщиков отводила груженые товарные вагоны и цистерны на какую-нибудь промышленную ветку.
Это были здоровые, вселяющие уверенность звуки. Роджерс сомневался, что поезда когда-нибудь выйдут из моды. Квартеты брадобреев и фанатики паровозного пара будут петь про храброго Кейси Джонса [Кейси Джонс — герой американского песенного фольклора, машинист, трагически погибший 29 апреля 1900 г.] и два локомотива, которые чуть было не столкнулись, даже когда люди будут покупать сезонные билеты на Луну.
Возможно, потому, что поезда олицетворяют целую эпоху.
Они — приятное напоминание о, возможно, несправедливом, но гораздо более понятном образе жизни. Об эре справедливых налогов, без всяких чуждых идеологий или поверхностных расовых проблем, без привилегированных обществ, без ядерных бомб и десятицентовых хот-догов В те дни, когда сеть стальных рельсов в первый раз сомкнулась, объединив тем самым весь континент, жизнь была много проще. Ты был богат или беден. Ты был черным или белым. Ты был иудеем или христианином. Ты был католиком, протестантом или мормоном. Но не важно, кем и каким ты был, ты ощущал себя человеком и стоял на своих ногах.
Ты водил девушку на танцы или возил на прогулку в коляске с откидным верхом, а когда провожал ее домой, она либо давала тебе, либо нет. Если давала и ты делал ее беременной, ты на ней женился. В любом случае интимные отношения между полами оставались личным делом каждого и не становились предметом обсуждения на кушетке у психиатра, в брачном бюро на Мэдисон-авеню или темой романов бестселлеров или супермасштабных кинофильмов. Секс оставался личным делом каждого. Сексом занимались тайно. С девушкой, которая влюбилась в тебя или которой ты просто понравился, которая хотела, чтобы ей овладели, или которая была готова участвовать в этом за оговоренную заранее цену.
В сексе ничего нет нового. Библия, Талмуд, «Тысяча и одна ночь», Рабле, Бодлер, вся великая литература всех веков была наполнена случаями приличных и неприличных любовных историй, настоящей супружеской любви, а также насилия и садизма, блуда и извращений. Даже пилигримы и пуритане не отказывались от секса. Им же нужно было пережить индейцев и суровый климат, а также основать нацию с населением в сто восемьдесят миллионов!
Однако, по мнению Роджерса, современное поколение относится к этому делу спустя рукава. Каждый стенд с журналами полон цветных иллюстраций обнаженных или почти обнаженных фигуристых красавиц, молодых замужних женщин и незамужних девушек, которые, вероятно, оскорбились бы, если бы незнакомый мужчина схватил бы ее за грудь или прошелся рукой между ног, а их фото со всеми выставленными напоказ прелестями, кроме сосков и влагалища, продаются в супермаркетах и валяются по пляжам. А хорошенькие маленькие шлюшки, такие, как малышка Джоунс, ходят по улицам, вертя хорошенькими попками, проверяя реакцию у проходящих мимо мужчин.
А потом, когда четверка мерзавцев, таких, как Гарри, Солли, Джо-Джо и Фрэнки, реагируют на их призывы, добродетельная публика приходит в ужас.
Роджерс сменил положение в кровати. Он не оправдывал того, что произошло с мисс Дейли. Насилию нет оправдания.
Но времена не люди, меняются. Всегда были и будут слабаки и неудачники. Но всегда есть хорошие парни и плохие, а что более важно — определенный процент мужчин и женщин, заботящихся о благополучии своих ближних.
И жители дома тому доказательство. После того, что произошло предыдущим днем, он не мог не ощущать острое чувство личной потери за то, что не предпринял попытки узнать своих соседей получше. Может оказаться, что он ищет материал для своей книги совсем не там.
Миссис Мейсон тоже неплохой тому пример. Когда он прежде о ней думал, то всегда досадовал на то, что она с точностью автомата следит за его приходом и уходом, а также за всеми остальными жильцами. Теперь выяснилось, что быть в курсе, что происходит, кто дома, а кого нет, было условным рефлексом, выработавшимся у миссис Мейсон с тех времен, когда она обслуживала больше политических и уголовных шишек, чем все выборные мэры-основатели Чикаго. Фрэнчи Ла Тур был столь же колоритной фигурой. И Адамовский в своем роде, а также сеньор Гарсия. Более того, все они доказали, что они — настоящие мужчины. После того как сеньор Гарсия присоединился к Адамовскому в вестибюле, а Ла Тур вошел в дверь, они, под впечатлением от просмотренного парада, не колебались ни секунды.
— Давайте поднимемся и опять постучим, — сказал адвокат. — Потом, если они не откроют, выбьем дверь.
— Si, senor, — кивнул Гарсия.
— Правильно, — согласился Ла Тур. — Но если мерзавцы, которых вы видели, под марафетом, а у одного есть перо, думаю, мне лучше заскочить домой и прихватить табельное оружие сына. Я встречался с такими сопляками и раньше. Никогда нельзя быть уверенным в том, как поведут себя эти болваны.
— Si. Никакого героизма. Ничего из ряда вон. Вы предпочитаете мартини с или без кусочка лимона? И поскольку он тоже был там, ему тоже ничего не оставалось делать, как пойти вместе со всеми.
Все еще прислушиваясь к удаляющимся с каждым мгновением гудкам поезда, Роджерс подумал, что человек ни от чего в жизни не застрахован. Знает Бог, он совсем не собирался совершать героических подвигов. Когда он, свежевыбритый и только что принявший душ, услышал крики, то намеревался одеться и пойти поужинать, пропустить несколько стаканчиков в каком-нибудь баре и позаботиться о том, как бы получше провести оставшийся вечер.
Почувствовав какое-то движение в палате, он повернул голову, ожидая увидеть одну из сиделок, но увидел лейтенанта Хэнсона, стоящего у его кровати.
— Как дела, приятель? — осведомился детектив.
— Неплохо, — ответил Роджерс. — Болит немного. Но после того как мне зашили дырку, похоже, жидкость протекать не будет. По крайней мере, пока то, что они в меня влили, через нее не вытекает. Только не говорите мне, что вы до сих пор на дежурстве.
— Нет, — сказал Хэнсон. — Я сменился несколько часов назад.
— Как там тот подстреленный негодяй?
— Все еще в критическом состоянии.
— Выживет ли?
— Пока неизвестно.
— А что будет с Ла Туром, если он помрет?
— Хотелось бы знать.
— А как там мисс Дейли?
— Дежурная по этажу сказала, что поправляется. Когда я буду уходить, хочу зайти проведать ее, если она еще, конечно, не спит.
Роджерс, замявшись, спросил:
— Можно вам задать личный вопрос, лейтенант?
— Почему бы нет?
— — А что, если мисс Дейли забеременеет от этих мерзавцев?
Хэнсон сперва задумался, а потом спокойно сказал:
— Это, конечно, между нами. Не для протокола. Но этого мы никогда не узнаем. — И добавил: — И она тоже. Похоже, когда наш хирург привез ее сюда вчера ночью, он созвал совет из лучших специалистов на высшем уровне. И было решено, что при подобных обстоятельствах, пока она все еще находится в полуобморочном состоянии, будет благоразумно сделать все, что можно, чтобы защитить ее настоящее и будущее — как физическое, так и умственное. В качестве терапевтической меры.
— Ну, конечно, — сказал Роджерс. Он решил сменить тему. — А что этим ребятам причитается по закону?
— Ну, вы меня приперли к стенке, — признался Хэнсон. — Во-первых, мальцы несовершеннолетние. Во-вторых, послушать их родителей, так у них у всех крылышки вместо лопаток. И все, что они сделали, включая и то, что всадили нож в вас, просто мальчишеские шалости. Кроме всего прочего, мисс Дейли, когда я последний раз разговаривал с ней сегодня днем, все еще настаивает на том, что не будет подписывать никакого заявления, не появится перед судом присяжных и даже не станет опознавать ребят.
— Из-за дурной славы?
— Из-за этого и из-за работы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31