OCR Денис
«Кристофер Дикки. Кровь невинных»: АСТ, АСТ Москва, Хранитель; Москва; 2006
ISBN 5-17-038785-7, 5-9713-3472-7, 5-9762-0496-1
Оригинал: Christopher Dickey, “Innocent Blood”
Перевод: Н. Нестерова
Аннотация
Недавно он был спецназовцем, в совершенстве обученным убивать, выживать и не задавать вопросов.
Но теперь его смертоносное искусство поставлено на службу другим хозяевам — опасным, безжалостным преступникам...
Готов он позволить превратить себя в слепую «машину для убийства»?
Или поставить на карту собственную жизнь, чтобы спасти тысячи ни в чем не повинных людей?
Решать — ему!
Кристофер Дикки
Кровь невинных
Часть I
Защитник
Ты не заставишь слышать тех, кто в могиле.
Коран
Сура 35:22
Глава 1
Я родом из Уэстфилда, городка на границе Канзаса и Оклахомы. Равнинный край. Край грунтовых дорог. Самое сердце Америки. Такая глушь, что трудно представить и еще сложнее отыскать на карте. Удивительно, что все мы, обитатели этого городка, съехались сюда из разных стран. Парселлы, жившие на одной с нами улице, были в равной мере и американцами, и ирландцами, и хотя их предки обосновались здесь более двухсот лет назад, они по-прежнему оставались деревенщиной. Мою первую девушку звали Мэри Хэгопиян. Нам исполнилось тринадцать лет. Однажды мы кувыркались с ней в грузовике ее отца, болтая между делом, и она сказала, что ее родители — армяне. Значит, у нас жили и армяне? И шведы, и датчане, как старик Сайерсон, который владел сетью ресторанов «Хардис» в трех округах и у которого я одно время работал. Или Браунсы, Джексоны и другие типичные англосаксонские фамилии, родные или заимствованные, когда их брали себе чернокожие в Уэстфилде, пока некоторые из них не стали называть себя Мухаммедами и Абдуллами.
Моя фамилия Куртовиц. Никто не обращал на это внимания. Мой отец приехал в Уэстфилд из страны, раньше называвшейся Югославией, по трудовому контракту — преподавать старшеклассникам французский, один из четырех языков, которые он выучил вскоре после окончания Второй мировой войны. Отец бежал от коммунистического режима и нашел приют в Америке. Я понятия не имею, кем и на кого он работал в конце сороковых. В Уэстфилде не принято много говорить о прошлом. Не важно, как ты сюда попал, главное, что оказался здесь.
Когда я родился, отец, уже немолодой человек, работал тренером «Викингов» — баскетбольной команды Уэстфилдской школы, и занимался этим до конца жизни, пока в шестьдесят четыре года не умер от удара. Смерть застала его в гостиной, ночью, пока мы все спали. Я, четырнадцатилетний подросток, проснулся и услышал шипение телевизора. Моя спальня находилась справа от гостиной, и я привык засыпать под ночные выпуски новостей и монотонный голос Джонни Карсона. Отец никогда не забывал выключать телевизор. Когда я нашел его, кровь, вытекшая у него из носа, уже свернулась на щеке, а остекленевшие глаза бессмысленно смотрели на серебристый экран. Я был третьим, самым младшим ребенком в семье и единственным сыном.
Пока я рос, мама почти все время сидела дома. Красивая женщина, голубоглазая блондинка, со свежей сияющей кожей. Теперь я понимаю, что в городе ценили ее обаяние. Она говорила с легким акцентом, почти незаметным, так что трудно было сказать, откуда она родом. Однако жители Уэстфилда знали, что она — не местная. И дело было вовсе не в происхождении, а в акценте. Иногда, когда она приходила в кафе, официант мог не принять у нее заказ, ссылаясь на то, что ее не понимает. После смерти отца она устроилась работать в супермаркет «Уол-март», а когда мне исполнилось шестнадцать, вышла второй раз замуж за Келвина Гудселла — управляющего хозяйственным магазином, где в то время вместе с пилами и дрелями продавали спортинвентарь, ружья и боеприпасы.
Я жалел маму. Гудселл оказался кретином и не принес ей счастья. Впрочем, она просто была несчастливым человеком. Даже когда жила с отцом. Они часто ссорились, и мама пряталась от него в нашем старом фургончике. Убегала из дома, садилась в машину и уезжала. Просто все ехала и ехала по дороге. Не думаю, что она брала попутчиков. Помню, как она кричала, билась в истерике, а мой отец даже не повышал на нее голоса. «Послушай, милая, — говорил он, — зачем ты так?» Но она злилась еще больше и наконец уходила. И я боялся, что она не вернется.
Сначала этот страх был неосознанным. Но к десяти-одиннадцати годам я знал уже достаточно, чтобы все понять, и от этого мне становилось еще хуже. Думаю, она ездила в Арканзас-Сити, чтобы там напиться. В нашем графстве было напряженно с выпивкой. Спиртного не продавали. Я знал, что когда она приедет домой, от нее будет пахнуть алкоголем. Отец вел себя тихо — именно таким я помнил его большую часть времени — и ждал ее возвращения. Порой ссора разгоралась заново. Но чаще он просто сидел в кресле и смотрел, как она уходит в свою комнату и закрывает за собой дверь.
К тому времени, когда мама вышла замуж за Гудселла, она сильно располнела. На смену спиртному пришли транквилизаторы — сначала валиум, затем — перкодан. В конце концов она стала смешивать их в разных дозах.
До свадьбы мама никогда не приводила Келвина домой. Они уходили вместе куда-нибудь пообедать, иногда в «Рамада». Поэтому он не видел гору немытой посуды, накипь и даже плесень, которую приходилось соскабливать с тарелок, чтобы поесть из них. Потом мама стала покупать бумажные тарелки, однако никто не утруждал себя приготовлением еды. Обычно я ел на работе или в школе.
Мои сестры могли бы помочь нам, но еще до смерти отца они вышли замуж и уехали из дома. Да и желания помогать у них не было. Джоан поселилась в Сент-Луисе, где одно время работала в конторе по аренде недвижимости, потом вышла замуж за парня по имени Карло Пискатори, стала важной дамой, завела детей. Ее мало интересовало, что у нас творится. Она звонила маме примерно раз в месяц. Разговоры бывали короткими, и со временем фраза «я люблю тебя» исчезла из их бесед.
Селма жила с мужем в Уэстфилде, но ей приходилось туго, и у нее почти не оставалось времени ни на меня, ни на наш дом. Она часто присматривала за мной, когда я был маленьким. Сидела со мной ночами, если я плакал. Потом Селма вышла замуж. Ее муж, Дэйв, считал, что она должна заботиться только о нем. Видеть ее означало видеть и его. Она жила неподалеку, но вместо того, чтобы навестить ее, я просто скучал по ней. Дэйв когда-то служил моряком и теперь работал в городской полиции. Этот грубый сукин сын считал, что все может сойти с рук, пока на тебе форма. Но он ошибался. В конце концов его уволили из полиции. Поэтому, возвращаясь домой, обычно на рассвете, с работы в охранном агентстве «Уэкенхат», он вымещал свою злость на Селме. Незадолго до моего отъезда из Уэстфилда мы с Дэйвом серьезно подрались. Теперь я понимаю, хотя, наверное, и тогда осознавал, что сделал это скорее всего не для того, чтобы защитить Селму, а чтобы отомстить всему Уэстфилду. Иногда только насилие помогает самоутвердиться.
Я прожил в Канзасе семнадцать лет. Наши знакомые вряд ли знали о том, что мой отец мусульманин.
Моя мама была католичкой. За год до рождения Селмы в 1954 году отец оплатил ей дорогу в Штаты из Загреба. Мне всегда казалось, что он женился на ней только из-за ее прекрасной кожи и роскошных волос. Но всех подробностей я, конечно, не знал. Американские дети многого не знают о своих родителях. Потому что это не важно. Конечно, я представлял, где находится Югославия на карте. Мама показывала мне Загреб. Она гордилась или, вернее, кичилась тем, что этот город имелся на глобусе, который она подарила мне на Рождество. А вот родного города моего отца, который назывался Дрвар, там не было.
— На самом деле он даже не оттуда, — сказала она. — Его предки — из Льежска Жупица. Ты можешь выговорить эти слова, солнышко?
Я попробовал, но у меня не получилось.
— И не пытайся, — посоветовала она, — слава Богу, тебе это не нужно.
В нашем доме не хранилось памятных вещей. Ничего, что говорило бы об исламе. И почти ничего, что напоминало бы о Югославии.
Однажды днем, мне было тогда лет восемь, как всегда, скучая в одиночестве после школы, я залез на стул, установил лестницу, ведущую на чердак, и пару часов шарил там, но не для того, чтобы узнать о прошлом моей семьи, а просто пытаясь найти нечто, способное удовлетворить мое бесцельное любопытство. Я заметил, что на чердаке очень чисто. Наверное, мама не появлялась здесь. Складывать сюда вещи было обязанностью моего отца, и он добросовестно ее выполнял. Я нашел ящик со старыми игрушками. Помню, как обнаружил там игрушечный автомат для пинбола и обрадовался, но батарейки в нем проржавели, и он не работал. Я нашел на чердаке ящики с пыльными старыми книгами, на серых обложках которых было написано: «Журнал международной политики». Там стояли чемоданы. Старые, большие, зеленые, с блестящими замками и задвижками, закрывающимися на замок, без наклеек из далеких стран. Не многие вещи на том чердаке в Канзасе могли заинтересовать восьмилетнего мальчишку, разве что пара больших гравюр. На одной из них был изображен удивительный старый городок с мостом через ущелье. Стекло на раме разбилось, как будто по нему ударили кулаком, и, вместо того чтобы заменить его, картину отнесли на чердак. Я не видел ее раньше и не смог прочитать подпись под гравюрой. Намного позже я догадался, что, наверное, это мост в Мостаре. Своего рода достопримечательность. Мост оказался цел, когда я впервые посетил этот город. Теперь его, разумеется, нет. На другой гравюре была изображена пещера. Глубокая и темная. Она меня так напугала, что потом я не раз видел ее во сне. Однажды я даже проснулся с криком. Когда мама пришла ко мне в комнату, мне стало стыдно, и я не рассказал ей, почему кричал. Я не мог признаться, что пробрался на чердак, не посмел и хранил секрет пещеры, пугавшей меня еще долгие месяцы. Мне кажется, я не избавился от этого страха, даже когда поступил на службу.
* * *
Возможно, если бы Дэйв не был моряком, я бы пошел во флот. В семнадцать фраза о «бравых морских волках» не кажется пустым звуком. Одно это может определить выбор будущей профессии и места в жизни. Особенно когда сам ты ни в чем не уверен. Но я не собирался идти туда, где служил Дэйв.
Сначала я думал стать летчиком. Кто не мечтает об этом в детстве? Я хотел стать пилотом ВМС. Или поступить в военно-воздушные войска, тем более что их часть располагалась неподалеку от нас. Иногда по дороге в Уичито можно разглядеть, как с базы Макконнелл с ревом взмывают в небо истребители, и твоя кровь начинает бурлить от шума их двигателей. В детстве всякий раз, глядя в небо, я видел их туманные следы. Они вошли в мои мечты. Но даже в семнадцать лет я понимал, что когда такой человек, как я, приходит в военно-воздушные силы, ему не светит ничего, кроме работы механика. А я не желал служить в армии, заливая бензин в стоящие на земле самолеты. Мне хотелось участвовать в сражениях и проверить, смогу ли я пройти через эти испытания.
В конце концов я вступил в ряды Вооруженных сил США. Призывной пункт находился в палатке на Таун-Ист-сквер в Уичито. Я не собирался идти туда в выходные, а была как раз Пасха 1985 года, и все произошло само собой.
Когда заполняешь анкету, удивляешься тому, как мало им надо знать о тебе. Их интересует только твой возраст — достиг ли ты совершеннолетия прежде, чем подпишешь контракт, дающий тебе право убивать и быть убитым? Есть ли у тебя номер налогоплательщика, чтобы ты мог платить все налоги и отчисления? Их волнует, не болен ли ты вирусными заболеваниями, не являешься ли гомосексуалистом.
Но их не особенно интересует, точнее, не интересует вовсе, откуда ты, во что веришь, кто твои родители. Ты даешь свой адрес, ничем не отличающийся от других адресов в Америке. Всего лишь номер дома, улица, город, штат, индекс. Информация для почты. Твой адрес ничего не говорит о тебе. Для них важно, какой ты расы. Белый. Или черный. Или латиноамериканец, как будто это на самом деле раса, или азиат, или американский индеец, или полинезиец. Половина вопросов — о всевозможных оттенках цвета кожи, и благодаря этому, учитывая, что в армии много солдат из таких мест, как Пуэрто-Рико, Самоа, или из резерваций — эдакие не совсем американцы, не до конца граждане Соединенных Штатов, — благодаря этому ты можешь хоть немного узнать об их происхождении. Но белые? Это значит, что ты — белый, а остальное не имеет значения. Слово «белый» ослепляет их.
Они не спрашивают о твоем вероисповедании (хотя в некоторых анкетах пункт о религии присутствует как необязательный), и решение взять тебя в армию или нет, принимается независимо от этого. Все подобные пункты заполняются для статистики. В конечном итоге твои вероисповедание и национальность — все то, что в других странах делает тебя личностью, — ничего не значат для демократической Америки.
* * *
Дэйв и Селма жили в двухквартирном доме в небольшом квартале неподалеку от магазина «Уол-март». Эти «особняки» были не многим лучше домов на колесах. Такие же хлипкие и ненадежные. Жалкие стены, и нищета за ними.
Дэйв стоял у входа.
— Чего тебе надо, ханк?
В семнадцать лет я был слишком худым для моих шести футов роста и очень переживал по этому поводу. Мне хотелось стать сильным и ловким, а не слабым и неуклюжим. Это стало одной из причин для того, чтобы пойти в армию. К тому же все называли меня «ханком». Когда я записывался в гимнастическую секцию, какой-то подонок заглянул мне через плечо и увидел, как я писал девичью фамилию моей матери — Юнковиц. Так я стал ханком. Я не возражал. Но когда люди произносили это слово в мой адрес, меня коробило и я даже начинал их ненавидеть. А Дэйва я и без того ненавидел.
— Селма дома?
— Отдыхает, ханк.
— Понятно. Я хотел с ней кое-что обсудить. Она ведь не спит?
— Не знаю. Наверное.
«И ему плевать», — подумал я.
Мы просто стояли и смотрели друг на друга, как будто нам больше нечего было сказать. Входная дверь была распахнута, и я видел гостиную. Я надеялся, что Селма услышит нас и выйдет из спальни. Но она этого не сделала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39