Он еще в чем-то нуждался, но забыл, как это называется, да и не был уверен, есть ли это вообще на земле.
Да и в конце концов, это «что-то» тоже было недосягаемо, как кофе и гордое одиночество, и какой, стало быть, смысл задумываться, что же это такое?
Прошлепав на кухню, он остановился и загадал, что, если наберется кофе на маленькую чашечку, все будет сегодня хорошо. Что-то изменится в его жизни в лучшую сторону.
Банка из-под «Амбассадора» стояла в центре стола, пустая и важная. По этому поводу Дмитрию снова пришел в голову афоризм: «Всем наберется кофе на маленькую чашечку, все будет сегодня хорошо».
На дне лежали жалкие крошки, и Дмитрий снова улыбнулся.
— Вот и еще один афоризм, — пробормотал он себе под нос, выгребая из банки остатки кофе. — Вот тебе, Димочка, жалкие крохи счастья на сегодняшний день…
Кофе получился жидкий и противный.
Дмитрий вздохнул, допив последний глоток, подумал, что лучше б он удовольствовался крепким чаем, а такое «счастье» ему совсем не понравилось на вкус, и, тихонько напевая «Полет валькирий», отправился в душ.
«Лучше горечь полной мерой, чем жалкое, выпрошенное, убогое счастьице», — придумал он новую строчку. Но она ему не понравилась. В ней не хватало изящества.
— И в тебе не хватает изящества, — сообщил он своему отражению. — Но, если посмотреть вокруг, всему на свете не хватает этого самого изящества. Так что убиваться по поводу того, что его не хватило тебе лично, — в высшей степени смешно и неразумно.
Он долго стоял под горячими струями, приходя в себя, возвращаясь к надоевшей, скучной действительности уже окончательно, бесповоротно, без всяких надежд на спасение, потом он чистил зубы так, словно от их белизны зависела судьба всего человечества, слушающего Глюкозу с Веркой Сердючкой… Кстати, тут же ему вспомнилась и Вера Анатольевна, и настроение провалилось в преисподнюю… Он чуть не порезался, когда брился, и поморщился невольно, рассматривая себя в зеркале.
— Что она во мне нашла-то? — спросил он у собственного отражения жалобно. — Совсем баба не в себе… Или это у нее уже маразм наступил?
Ответа на этот вопрос он не знал. Подозревал он, что и сама Вера Анатольевна не сможет ему ответить трезво и вразумительно.
— Сердючка, — пробормотал он зло и насмешливо. — А мне теперь хоть на работу не ходи, право слово…
Ему и в самом деле было тошно ходить в редакцию с тех пор, как там появилась эта дама с орлиным взором и вечно поджатыми губами. Дело, впрочем, было совсем не в ее характере, хотя имела она нрав пренеприятный. Как говорила Танечка, этой дамой уже давно управлял комплекс неполноценности, плавно переросший в манию величия. Последствия подобного недоразумения всегда были губительны для окружающих.
Дело было в том, что Вера Анатольевна Карасева, поэтесса и драматург, пятидесяти пяти лет от роду решила влюбиться со всей страстью, на которую была способна, в скромного художника-иллюстратора Дмитрия Сергеевича Воронова, двадцати девяти лет от роду.
И что он, Дмитрий Сергеевич, с этой напастью мог поделать, он и знать не знал.
Больше всего на свете Тоне хотелось спать. Она стояла за прилавком, и ей было обидно, что кто-то снова решил все за нее. На сей раз это была Шерри.
Тоне к такому положению вещей было не привыкать. Она всегда принадлежала окружающим ее людям. У них были собственные жизни, а у Тони всегда получалась общественная. Она всегда почему-то была обязана прийти на помощь, заменить кого-то на работе, посидеть с детьми и так далее, тому подобное, до бесконечности…
Сейчас вот надо было поработать за Шерри. Потому что ее фингал, как следствие личной жизни, был важнее Тони. Важнее Пашки. Важнее всех Тониных и Пашкиных прав и свобод. То есть все права и свободы мигом превратились в обязанности.
Она вздохнула, расставила на прилавке баночки и флакончики, поболтала с соседкой Риткой и замерла как изваяние у бесконечно надоевшего ей стенда с продукцией двух французских фирм — «Ив Роше» и «Пьер Рико», дорогих и относящихся для самой Тони к разряду непозволительной роскоши.
И фирменный костюм Тоне тоже смертельно надоел. Если раньше она находила в синем платьице с белым воротником французскую изысканность, то теперь казалась себе в нем вышедшей из моды лет сто назад, тусклой и безжизненной куклой.
«Так нельзя, — подумала Тоня, страшно недовольная собой. — Нельзя же начинать день с нытья и ворчания… Надо найти срочно что-нибудь хорошее».
Из телевизионного отдела доносился бодрый голос ведущей. Та советовала непременно найти утром что-нибудь позитивное, отвечая Тониным желаниям.
Тоня решила, что это судьба прикинулась телеведущей. Это она настоятельно требует вспомнить что-нибудь хорошее, приятное, позитивное, чтобы и день прошел с улыбкой на лице.
В конце концов, от Тониной улыбки зависит выручка, а от выручки Тониной зависит уровень благосостояния Тони, Пашки и матери.
Тоня напряглась изо всех сил, пытаясь привлечь в голову приятные воспоминания, но ничего хорошего не вспоминалось.
Только Шерри, которую Тоня оставила на диване с чашкой кофе, смотреть разные сериалы.
Пашка, которого Тоня решила все-таки оставить у матери еще на денек, не очень-то доверяя Шерри.
Потом ей уж совсем непонятно вспомнилась машина, промчавшаяся мимо нее, такая красивая и недостижимая, и Тоне стало грустно до слез, что никогда она не станет богатой. Даже если поступит приказ свыше всем стать богатыми И правительство раздаст все деньги, чтобы все жители страны стали богатыми в обязательном порядке, Топя все равно умудрится остаться бедной.
Потому что планида такая, как любил говаривать Тонин друг детства Женька, утонувший по пьяни в мелководной речушке два лета назад.
В супермаркете царила утренняя тишина — только в продуктовых отделах наблюдалось шевеление. Люди по утрам не ходили глазеть на косметику, телевизоры и музыкальные инструменты. Они по утрам хотели есть. И пить.
Тоня достала журнал столетней давности — забытый здесь Шерри гламурный «Космополитен», и попыталась найти позитив там. Но только больше расстроилась от созерцания полированных красавиц, голубоватых красавцев и интервью с «успешными» женщинами. «Успешные» женщины врали Тоне нагло в лицо, что стать «состоявшимися» в этой стране так просто, раз плюнуть, плюнул — и все, здрасте-мордасте, Тоня состоялась, она теперь бизнесвумен! При этом у одной «состоявшейся» был папа чиновник, у другой — любовник бандит, а у третьей — муж заправлял нефтяным бизнесом…
У Тони любовника не было вообще, папа был инженером когда-то, потом пенсионером, а теперь и вовсе его не стало, а бывший муж работал охранником в какой-то мелкой фирме и все деньги пропивал, а то, что оставалось, тратил на тупые отечественные детективы и такую же недалекую отечественную порнуху.
Так что не было у Тони никаких шансов в этой «солнечной стране» стать успешной и состоявшейся женщиной. Обдумав все это, Тоня и сама удивилась, когда обнаружила, что от осознания данного неоспоримого факта у нее вдруг улучшилось настроение и на губах появилась улыбка.
«Да я просто и не хочу ей быть, — призналась она себе в полном восторге. — Не хочу я быть этой самой скучной, высокомерной, лакированной успешной тетехой! Вот и все…»
Грустное настроение еще плескалось где-то глубоко, на самом дне души, но Тоня уже словно птичка расправила крылья и спину выпрямила, сама удивляясь этому внезапному состоянию свободы и радости, посетившему ее в тот момент, когда она поняла, что ее вполне устраивает собственная судьба. И сама Тоня саму себя вполне устраивает.
А то, что люди в ней нуждаются, — так это же хорошо!
Это очень хорошо, повторила про себя Тоня, улыбаясь первой посетительнице — «успешной» и «состоявшейся», с усталым и надменным лицом. Тоне стало ее так жалко, когда та подбирала себе крем для снятия макияжа, и Тоня выбрала для нее самое лучшее, что было, и вздохнула ей вслед сострадательно. «Бедняжка, — подумала Тоня. — Сохранить здоровую кожу при таком слое косметики практически невозможно… Она ведь меня старше-то всего года на два, а выглядит, будто старше меня лет на двадцать…»
Так начался ее рабочий день, и уже через час она совсем забыла и о своих неудачах, и о Шерри, балдеющей перед телевизором в Тонин выходной день, и про все, что омрачало ей жизнь, потому что Тоне эта самая жизнь очень нравилась. Даже когда жить было трудно и казалось, что она Тоне в тягость только и никакого будущего у Тони нет, она все равно ее любила.
В конце концов, как говаривал тот же Тонин приятель Женька, безответная любовь всегда самая сильная.
«И получается, что вся моя жизнь — это сгусток сильных чувств, — мрачно усмехнулась про себя Тоня. — Или меня безответно любят, или я. Правда, я-то чаще люблю безответно».
И вспомнила вычитанное в каком-то гламурном журнале слово, мрачно уставилась в потолок и протянула:
— Ка-а-а-арма такая…
Шерри к тому времени уже устала смотреть телевизор. Она сделала то, чего делать не любила. Она задумалась о своей жизни.
Сначала-то она подумала о Бравине, который почему-то вчера не пришел. И не позвонил. Обычно он всегда ей звонил, умолял его простить, и Шерри прощала. Кстати, прощала она Бравина всегда с некоторой выгодой для себя. Результатами их совместных баталий были новые шубки, дорогая косметика, а один раз даже путевка в Анталию. Шерри даже разработала целую поведенческую тактику, чтобы безошибочно достигать желаемого.
Она даже хитренько провоцировала очередной скандал, когда понимала, что срочно нужен новый фен, например, или печка-микроволновка, или даже небольшой, но изящный несессер, увиденный ею в бутике.
Бравин был готов на любые подвиги, лишь бы Шерри его простила и вернулась. Так что и на сей раз Шерри была уверена, что все кончится тип-топ. Бравин три дня будет стоять на коленях, а потом Шерри начнет проявлять снисхождение. И вежливо намекнет, что очень хотела бы провести с ним пару недель на Средиземном море, потому что все их ссоры, на ее взгляд, происходят исключительно по той причине, что они последнее время отдалились друг от друга.
Причина была в отвратительной Эльке из соседнего отдела. Она, зараза такая, как раз вернулась из отпуска с гадким загаром, сияющая так, что у Шерри не оставалось никаких сомнений — эта барракуда сняла наконец-то дядьку побогаче Бравина.
Вот Шерри и решила, что им тоже пора съездить на это самое Средиземное море, и тогда Элька не будет проходить мимо с видом скучающей королевы Джиневры, загадочно мерцая улыбкой. Потому что она, Шерри, тоже будет стоять загорелая и красивая, гордая собой и состоявшейся удачной жизнью.
Впрочем, вчерашний скандал не был запланирован.
Шерри сразу загрустила, вспомнив его подробности. Мысль о награде пришла к ней ночью, когда она лежала, разглядывая черный потолок, с полными слез глазами, так и не дождавшись первого акта бравинского покаяния.
Это было как успокоительная таблетка перед сном. Подумав о море, Шерри стала успокаиваться, забывать о том, что произошло накануне, о том, что он так и не пришел и даже не соизволил позвонить…
Она видела только изумрудного оттенка воду, каких-то смуглых красавцев, щебечущих непонятные слова на птичьем языке и сверкающих ослепительными и обольстительными улыбками, низко над волнами кружащих альбатросов, и отовсюду — музыка Адриано Челентано и Тото Кутуньо… Этот удивительный мир так был заманчив и прекрасен, что Шерри с удовольствием бы там и осталась на всю жизнь, но она прекрасно понимала, что это только мечты, грезы, она заснет — и проснется в Тониной квартире, ожидая звонка Бравина, а потом все повторится…
Слава богу, она заснула, не успев додумать соцреалистические мысли. Они вернулись утром, после очередного конца какой-то серии, а следующим номером телепрограммы был уже отечественный сериал с озабоченными героями и странными девами с внешностью проституток. «На хрена ж мне смотреть про то, что я и так постоянно могу видеть», — подумала Шерри, щелкая пультиком в надежде найти что-нибудь еще. Она посмотрела про жизнь львиного прайда, но ей быстро это прискучило, потом послушала ток-шоу, где обсуждали идиотскую проблему трансвеститов, что тоже ее мало заинтересовало, и в конце концов выключила телевизор. Оставшись в тишине, она страшно затосковала.
«Так грустно, что хочется курить», — вспомнила она слова из дурацкой песенки, усмехнулась и отправилась на кухню, где сварила себе остатки Тониного кофе и закурила сигарету.
Бравин так и не позвонил.
Значит, все вчерашнее было правдой.
Шерри потрогала синяк под глазом, помешала ложечкой кофе, и ей стало так тоскливо, словно у нее закончилась внезапно жизнь.
— Все правда, — повторила она голосом безнадежно больного человека, которому сообщили, что недуг его смертелен, и горько заплакала.
Велосипед был лучше ног и лучше машины. В этом Дима был свято уверен. Остановившись перед неказистой хрущобой, Дима втащил его вверх по ступенькам и открыл дверь.
После того как у него два раза подряд сперли велик, он предпочитал оставлять его под надежным взглядом охранника.
За охрану приходилось расплачиваться то пивом, то новой компьютерной игрой, но это ничего. Куда хуже постоянно тратить деньги на новые велики.
Сегодня дежурил Василий, любитель компьютерных игр.
— Здорово, — обрадованно приветствовал он Диму, алчно взирая на велосипед.
— Привет, — ответил Дима и достал из сумки новую версию «Фарграй».
— Е-е-е-е, — удовлетворенно протянул Василий, разглядывая диск. — А тут пойдет?
— Тут не знаю, — честно признался Дима. — Попробуем. Но я дам тебе домой…
От счастья Василий «заклубился» розоватым дымом.
— А мымра уже пришла, — прошептал он доверительно, глядя в сторону редакционной двери. — Сидит там, курит свои папиросины… Слушай, а почему она курит папиросы? Как будто в войну произрастала…
— Она курит анашу, — сказал Дима с правдивым видом. — Привыкла от младости… Сам понимаешь — творческая элита…
— Мать ее, — уважительно поддакнул Василий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33