Одним из этих многих был он. Сейчас эта группа дав
но распалась, или по крайней мере он покинул ее и влачит свое существован
ие один. Даже прежней профессии у него больше нет, он и забыл даже, что изоб
ражал тогда. Наверно, именно из-за этого забвенья возникает какая-то печа
ль, неуверенность, беспокойность, какая-то омрачающая настоящее тоска п
о прошлому. И все же эта тоска есть важный элемент жизненной силы, а может
быть, и она сама.
Он живет не ради своей личной жизни, он мыслит не ради своего личного мышл
ения. У него такое чувство, что он живет и мыслит по принуждению некоей сем
ьи, для которой, хоть она и сама куда как богата силой жизни и мысли, он по ка
кому-то неведомому ему закону представляет собой некую формальную необ
ходимость. Из-за этой неведомой семьи и из-за этого неведомого закона его
нельзя отпустить.
Первородный грех, древняя несправедливость, совершенная человеком, сос
тоит в упреке, который делает и от которого не отступается человек, в упре
ке, что с ним поступили несправедливо, что по отношению к нему был соверше
н первородный грех.
Перед витриной Казинелли вертелись двое детей, мальчик лет шести и семил
етняя девочка, богато одетые, говорили о Боге и о грехах. Я остановился поз
ади них. Девочка, вероятно, католичка, считала только обман Бога настоящи
м грехом. Мальчик, вероятно, протестант, с детским упорством спрашивал, а ч
то же такое обман человека или кража. «Тоже очень большой грех, Ц сказала
девочка, Ц но не самый большой, только грехи перед Богом самые большие, д
ля грехов перед людьми у нас есть исповедь. Когда я исповедуюсь, за мной оп
ять стоит ангел, а когда совершаю грех, за моей спиной появляется черт, тол
ько его не видно». И устав от полусерьезности, она для забавы повернулась
на каблуках и сказала: «Видишь, никого за мной нет». Мальчик повернулся та
ким же образом и увидел меня. «Видишь, Ц сказал он, не считаясь с тем, что я
услышу его, или вовсе не думая об этом, Ц за мной стоит черт» Ц «Этого я то
же вижу, Ц сказала девочка, Ц но я его не имею в виду».
Он не хочет утешения, но не потому, что не хочет его, Ц кто его не хочет? Ц а
потому, что искать утешения значит: посвятить этой задаче свою жизнь, жит
ь всегда на периферии собственной личности, чуть ли не вне ее, едва ли уже
знать, для кого ищешь утешения, и поэтому не быть даже в состоянии найти де
йственное утешение, действенное, не истинное, ибо такового не существует
.
Он сопротивляется пристальному взгляду ближнего. Человек, даже будь он н
епогрешим, видит в другом только ту часть, на которую хватает его силы зре
ния и способа смотреть. Как всякий, но крайне преувеличенно, он норовит ог
раничить себя так, как в силах увидеть его взгляд ближнего. Если бы Робинз
он, для утешения ли, от покорности ли, от страха, незнания или тоски так и не
покидал самой высокой или, вернее, самой зримой точки острова, он бы вскор
е погиб; но поскольку он, не рассчитывая на корабли и на их слабые подзорны
е трубы, начал исследовать весь свой остров и находить в нем радость, он со
хранил жизнь и был, хоть и в необходимой для разума последовательности, н
о все-таки в конце концов найден.
Ц Ты делаешь из своей нужды добродетель.
Ц Во-первых, это делает всякий, а во-вторых, именно я этого не делаю. Я оста
вляю свою нужду нуждой, я не осушаю болот, а живу в их миазмах.
Ц Из этого ты и делаешь добродетель.
Ц Как всякий, я же сказал. Кстати, я делаю это только ради тебя. Чтобы ты ос
тавался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе.
Все ему позволено, только не терять самообладание, отчего опять-таки зап
рещено все, кроме одного, необходимого для всей совокупности сию минуту.

Узость сознания есть социальное требование.
Все добродетели индивидуальны, все пороки социальны. То, что считается с
оциальной добродетелью, например, любовь, бескорыстие, справедливость, с
амоотверженность, Ц это всё лишь «поразительно» ослабленные социальн
ые пороки.
Разница между теми «да» и «нет», которые он говорит своим современникам,
и теми, которые, собственно, следовало бы сказать, соответствует, наверно,
разнице между жизнью и смертью, да и постижима ведь только так же Ц догад
кой.
Причина того, что мнение потомков о ком-то вернее, чем мнение современник
ов, заключена в умершем. Раскрываешься во всем своем своеобразии лишь по
сле смерти, лишь когда ты в одиночестве. Смерть для каждого Ц как субботн
ий вечер для трубочиста, они смывают с тела сажу. Становится видно, кто ком
у повредил больше Ц современники ему или он современникам, в последнем
случае он был великим человеком.
Сила для отрицания, для этого естественнейшего проявления непрестанно
меняющегося, обновляющегося, отмирающего, оживающего в борьбе человече
ского организма, есть у нас всегда, но нет мужества, а ведь жить Ц это отри
цать, и значит, отрицание Ц это утверждение.
Со своими отмирающими мыслями он не умирает. Отмирание есть лишь явление
внутри, внутреннего мира (который сохраняется, даже составляя только од
ну мысль), такое же явление природы, как любое другое, ни веселое, ни печаль
ное.
Течение, против которого он плывет, такое стремительное, что в какой-то ра
ссеянности иногда приходишь в отчаяние от однообразного спокойствия, с
реди которого плещешься, так бесконечно далеко отнесло тебя назад в мгно
вение, когда ты сплоховал.
Он хочет пить и отделен от источника только кустами. Но он разделен надво
е, одна часть охватывает взглядом все, видит, что он стоит здесь и что исто
чник рядом, а вторая часть ничего не замечает, разве лишь догадывается, чт
о первая всё видит. Но поскольку он ничего не замечает, пить он не может.
Он не смел и не легкомыслен. Но и не боязлив. Свободная жизнь не испугала б
ы его. Такая жизнь у него не сложилась, но и это не заботит его, как вообще не
заботит его он сам. Но есть кто-то совершенно ему неведомый, кого он Ц тол
ько он Ц непрестанно заботит. Эти заботы неведомого существа о нем, особ
енно непрестанность этих забот, вызывают у него порой в тихие часы мучит
ельную головную боль.
Подняться мешает ему какая-то тяжесть, чувство застрахованности на всяк
ий случай, ощущение ложа, которое ему приготовлено и принадлежит только
ему; а лежать неподвижно мешает ему беспокойство, которое гонит его с лож
а, мешает совесть, бесконечно стучащее сердце, страх перед смертью и жела
ние опровергнуть ее, все это не дает ему лежать, и он поднимается снова. Эт
и подъемы и опускания и некоторые случайные, несущественные наблюдения,
сделанные на этих путях, суть его жизнь.
У него два противника. Первый теснит его сзади изначально. Второй прегра
ждает ему путь вперед. Он борется с обоими. Первый, собственно, поддержива
ет его в борьбе со вторым, ибо хочет протолкнуть его вперед, и так же подде
рживает его второй в борьбе с первым, ибо отталкивает его назад. Но это тол
ько в теории. Ведь есть не только эти два противника, но есть еще и он сам, а
кто, собственно, знает его намерения? Во всяком случае он мечтает о том, чт
о когда-нибудь, украдкой Ц для этого, конечно, нужна такая темная ночь, ка
кой еще не было, Ц он сойдет с линии боя и благодаря своему боевому опыту
будет поставлен судьей над своими борющимися друг с другом противникам
и.

К серии «ОН»

Он нашел архимедовскую точку опоры, но использовал ее против себя, лишь с
этим условием, видимо, ему и было дано найти ее.
14 января 1920. Себя он знает, другим он верит, это противоречие распиливает дл
я него всё.
Он живет в рассеянии. Его элементы скитаются по миру вольной ордой, и толь
ко потому, что его комната тоже принадлежит к миру, он иногда видит его вда
ли. Как он может нести ответственность за него? Разве это можно назвать от
ветственностью?
У него своеобразная входная дверь, когда она захлопывается, ее уже нельз
я открыть, надо выламывать замок. Поэтому он никогда не запирает ее, а оста
вляет полуоткрытой и закладывает деревяшкой, чтобы дверь не захлопнула
сь. Это, конечно, лишает его всякого домашнего уюта. Его соседи, правда, зас
луживают доверия, тем не менее ценные вещи он должен весь день носить с со
бой в сумке, а когда он лежит на диване у себя в комнате, кажется, будто он ле
жит в коридоре, летом оттуда тянет душным воздухом, зимой Ц ледяным.
Всего, даже самого обычного, например, обслуживания в ресторане, он долже
н добиваться лишь с помощью полиции. Это лишает жизнь всякой уютности.
У него множество судей, они как полчища птиц в ветках дерева. Их голоса пер
емешиваются, в вопросах ранга и компетенции разобраться нельзя, к тому ж
е их места то и дело меняются. Кое-кого, однако, можно различить, например, т
ого, кто держится мнения, что надо только однажды перейти на сторону добр
а и ты уже спасен, независимо от прошлого и даже независимо от будущего. Та
кое мнение не может, конечно, не совратить на сторону зла, если толкование
этого перехода на сторону добра не очень строго. А оно очень строго, этот с
удья не признавал еще ни одного дела подсудным себе. Но вокруг него масса
кандидатов, вечно тараторящий народ, который ему подражает. Они всегда с
лышат его…
2 февраля 1920. Он вспоминает одну картину, изображавшую летний день на Темзе
. Река была во всю свою ширину заполнена лодками, которые ждали, чтобы откр
ылся шлюз. Во всех лодках были веселые молодые люди в легкой светлой одеж
де, они почти лежали, отдаваясь теплому воздуху и речной прохладе. Благод
аря этой общности их веселье не ограничивалось пределами отдельной лод
ки, от лодки к лодке перелетали шутки и смех.
Он представил себе, что где-то на лужайке на берегу Ц берега были на карт
ине едва намечены, надо всем царило скопление лодок Ц стоял он сам. Он гля
дел на этот праздник, который вообще-то не был праздником, но мог быть так
назван. Ему, конечно, страшно хотелось участвовать в нем, он прямо-таки то
сковал, но он должен был признаться себе, что он отстранен, ему нельзя было
влиться туда, для этого потребовалась бы такая большая подготовка, что з
а ней ушли бы в прошлое не только это воскресенье, не только множество лет
, но и он сам, и даже если бы время пожелало остановиться здесь, все равно др
угого результата не получилось бы, все его происхождение, воспитание, фи
зическое развитие должны были идти другим путем.
Так далек был он, значит, от этих спортсменов, но вместе с тем он был ведь и о
чень близок к ним, и это было труднее понять. Ведь они тоже были людьми, как
он, ничто человеческое не могло быть им совершенно чуждо, если бы, стало бы
ть, их исследовали, то непременно нашли бы, что чувство, которое им владело
и отстранило его от этого лодочного похода, жило и в них, только оно отнюд
ь не владело ими, а лишь мелькало в каких-то темных углах.
Моя тюремная камера Ц моя крепость.
Ц Подняться мешает ему какая-то тяжесть, чувство застрахованности на в
сякий случай, ощущение ложа, которое ему приготовлено и принадлежит толь
ко ему; а лежать неподвижно мешает ему беспокойство, которое гонит его с л
ожа, мешает совесть, бесконечно стучащее сердце, страх перед смертью и же
лание опровергнуть ее, все это не дает ему лежать, и он поднимается снова.
Эти подъемы и опускания и некоторые случайные, мимолетные, несущественн
ые наблюдения, сделанные на этих путях, суть его жизнь.
Ц Твоя картина убийственна, но лишь для анализа, главную ошибку которог
о она показывает. Верно, человек поднимается, падает назад, снова поднима
ется и так далее, но в то же время и с еще большей верностью это вовсе не так
, он ведь един, в полете, стало быть, есть и покой, а в покое полет, и то и друго
е соединено в каждом, и в каждом Ц соединенность, и в каждом соединенност
ь соединенности и так далее вплоть до, ну, вплоть до действительности жиз
ни, причем и эта картина столь же неверна и, может быть, даже еще обманчиве
е, чем твоя. Из этой местности нет пути к жизни, хотя от жизни сюда должен бы
быть путь. Вот как мы заблудились.


1 2 3